Все просто

Темный лес встречает тишиной. Недолгой. Шумно фыркающие лошади вспугивают замерзших птиц. Собираю несколько веток, развожу костер. Сатоши возится во вьюках — выуживает ткань для настила. Осматривается. — Для четверых пологи маловаты. Спать будет неудобно, — бросает в темноту. Усмехаюсь. — Не дома. — Ту ли профессию ты выбрал, если тебя так заботит комфорт? — подхватывает ронин. Меток его вопрос. Вот только Сатоши не выбирал. — Сатоши, хочешь, я с тобой вещами поделюсь? Полагаю, справлюсь, — Мэй прикрывает улыбку рукавом кимоно. — Спасибо, не надо, — синоби поглядел на наши лица. — Сговорились, значит. — Спать по двое будем. Так теплее. Не тесно, — говорю, отворачиваясь к костру. — Мэй, выбирай, с кем тебе лучше? — ехидно бросает Сатоши. Мстит. Смотрю на лисичку снизу вверх. Резкий вопрос заставляет ее смутиться — опускает ресницы. Секунда промедления. Глядит на меня. — Кадзу, ты не против? — Нет, красивая. Ее улыбка в ответ — тепло летних ночей среди снежных ветров. О такую бы греться. Сатоши едва слышно хмыкнул. — Если нет возражений, я займусь едой, — разбивает тишину Масамунэ. — За хворостом схожу, — киваю, поднимаясь от костра. Лес угрюм и мрачен. В таком привычно, спокойно. В суете города мысли суетные. Здесь, в ледяной тиши, могу думать, вспоминать. Ту ночь на каланче. Ее белое лицо. Ее слова в темноту и яркие звезды. Я знаю, кто я. Она знает тоже. И принимает. Всего принимает. И я приму, Мэй. Любой — гейшей, ведьмой, ёкаем. Теперь не стану бежать тебя. И себя — не стану. В задумчивости собираю хворост. Оборачиваюсь — ушел далеко, но костер еще виден. Иду назад. Хочу отогнуть мешающую колючую ветку. Застываю. Кедр. Интересно, любит ли?.. Усмехаюсь. Узнаю позже. Костер жадно поедает принесённые ветки. Отблески пламени играют у Мэй в волосах, путаются в густых ресницах. Слушает ронина, его рассказы про о́ни. Сажусь поодаль — наблюдаю. Замолкают. Лисичка вдруг глядит на меня. Встает от костра. Из широкого пояса достает веер — мой подарок. В глухой ночи громко щелкают раскрытые створки. Улыбаюсь ей уголками губ. Задумала танцевать, не иначе. Прислушивается к тишине. Ловит треск костра, мелодию скрипящих под ветром деревьев. Она танцует. Веер ловко скользит из руки в руку, взмывает вверх, льнет к тонким пальцам. Она играет. Смущение и покорность, страсть и властность. Столько лиц, все — её. В движении рук, в изгибе бровей, в заломе грациозной шеи, в мелькающем веере — яркая жизнь и хладная смерть, слепая любовь и жестокая ненависть. Снег вдруг искрами срывается с веток, послушный ее воле, кружится у ног, скользит вдоль гибкого тела, переливается в черных жемчужинах глаз. Актриса. Гейша. Колдунья. Слежу, не дыша. Здесь, посреди мрачного леса и звенящей тишины, творится искусство, какого не видел даже в лучших чайных домах. А затем она останавливается. Уносятся прочь всполохи искр. Сорванным цветком увядает в руках сложенный веер, теперь бесполезный. Дрожащие ресницы выдают волнение — она ждет, словно приговора. Слова не идут. Не описать эту магию. Сатоши, всплеснув руками, лишь завороженно глядит на нее, словно впервые увидев. Болтливый, сейчас не знает, что сказать. Лисичка украдкой смотрит на меня. — Удивительная. Красиво, как не бывает, — перехватываю ее взгляд. Улыбается благодарно. — Благодарю, это было очень впечатляюще, — легко кланяясь, говорит ей Масамунэ. Мэй опускается к костру. Подливает всем чай, увлекает обретшего дар речи Сатоши беседой. Ближе к ночи бросаем жребий. Первым буду вести дежурство у костра. Уставшие синоби и ронин скрываются за пологом. Сквозь взлетевшие к небу огненные искры вижу Мэй. Глядит на костер. Осталась. Сама не подойдет. Смелая. Но лишь наполовину. Усмехаюсь про себя. — Спать не идешь, — бросаю, не глядя. Поднимаю глаза вслед шороху кимоно. Выпрямляет спину, чуть шевелит тонким плечом. Не хочет. Раз так… — Рядом садись. — Зачем? Мой острый взгляд. Зачем тогда осталась? Играешь со мной, лисичка? — Теплее… — отвечаю. Играю тоже. — …Например. Смятение в ее глазах. Перебирает пальцами рукава кимоно. Не замечает за собой этой привычки. Я замечаю. Ломаю, беспощадный, ее годами отрепетированную холодность. Решается. Садится ближе. — Я не мешаю? — говорит мне тихо. — Наоборот. Смотрю на расстояние, что нас отделяет. Не хочу больше игр. Хочу ближе. Знаю, что хочет того же. Потому осталась. Позволяю себе дотронуться. Трепещет в объятиях. Не от холода дрожит, от прикосновений. — Говори… — соскальзывает с моих губ. — Что? — выдыхает. — Что угодно, мне нравится твой голос. Задумчивая, подбирает тему, историю, легенду. Взглядом ловит взгляд. Жалею о просьбе. Зачем слова? Они все не о том… — Хотя не надо, — срывается недодуманная мысль уже у самых ее губ. Мучительно нежен и долог поцелуй. Язык ловит сладость, пьет ее с мягких губ и не может напиться, жадный до ласки. Останавливаюсь — лишь вдохнуть, чтобы снова коснуться, встретиться с ней — настоящей. Какая ты, Мэй? Покажи мне. Каждый раз — все иначе. Каждый раз — другая. Теперь знаю, какая сокрыта в ней сила и страсть. И она тоже знает. Касается смело, руками скользит по плечам в распахнутый ворот, трогает шею, ключицы… Позволяю больше. Хочу больше. Мнется под моей ладонью ткань ее кимоно — скрывает, показывая. Мне одному. Так нежна под горящими пальцами кожа — лепестками кровавыми расцветает, лишь только коснешься. В бреду, опьяненный желанием, целую тонкую шею, распахиваю ворот. Язык мой спускается ниже. Слепит скрытая от глаз белизна, готовая мне покориться. Тихий стон с ее губ. Возвращает рассудок. Отстраняюсь порывисто. Забылся. Впервые позволил себе так много. Что ты делаешь со мной, Мэй? Прижимаю к груди — не видеть глаз, не сорваться, безумному. — Не сдержусь, увлекусь, — глухо бросаю в ночь. — Хмельным от тебя становлюсь. Дыхание рваное, резкое. Никак не усмирить. Мэй зябко кутает ладони в рукава кимоно. Жар желания схлынул, растворяясь в ледяной зиме. — Холодно. Нельзя. Застужу тебя, — перехватываю ее дрожащие руки. Поддавшись порыву, целую тонкие пальцы. — Нежная, пойдем, я тебя спать отведу. Не дожидаюсь ответа, подхватываю легкую ношу. Так теплее. Молчаливая, обвивает шею руками. Холодными, как родник. Опускаю ее на приготовленный настил, укрываю с трудом добытым у вечно мерзнущего Сатоши одеялом. — Посижу тут. Рядом, — тень улыбки скользит по ее лицу. Отвожу со лба шелковую прядку волос. Мягок мой голос. — Засыпай. Позабыт караул. Гляжу на безмятежное лицо. Милосердна судьба — не тревожит ее жестокими снами. Пусть все мне достаются, Мэй. Слишком много дневных волнений для тебя одной. Сатоши сменяет к середине ночи. Сонный и хмурый. Иду к лесу. — Ты куда? — настороженно говорит мне в спину. — Вернусь, — отвечаю. Кедровые ветки стелются почти под ноги. Хватаюсь за одну, легко поднимаюсь выше. Старое дерево давно никто не тревожил. Возвращаюсь к костру с уловом. Кидаю одну кедровую шишку Сатоши. Ловит, рассматривает. Глядит на меня, как чищу орехи от твердой скорлупы. Усмехается своим мыслям, но не озвучивает. Набираю небольшой мешочек орехов. Теперь — отдыхать. Осторожно ложусь рядом с лисичкой, боюсь разбудить. Дрожь ресниц — и только. Касаюсь лишь взглядом. Перед тем, как забыться. Вновь тревожным, рваным сном — в нем призраки ловят Мэй, пытают, раскаленными иглами жгут, забираясь под кожу. Просыпаюсь под утро от криков, что никогда не звучали. Едва-едва рассвело. Мэй здесь — протяни только руку. Но спокойному ее лицу моих страхов не успокоить. Ронин несет караул. Спокоен и статен — как выучили. Каким был его путь? Так молод, уже готовится к смерти. Оставляю возникшие из ниоткуда мысли о чужой судьбе, поднимаюсь на ноги. Умываюсь водой из фляги — обжигающе ледяной. Возвращаюсь к Мэй, поправить сбитое мной одеяло. Ронин следит за мной взглядом. Подхожу к тлеющим углям. — В твоей привязанности не приходится сомневаться, — говорит мне с мягкой улыбкой. Вскидываю глаза на него. — Помогла, — отвечаю кратко. Масамунэ не расспрашивает. Из-за полога показывается разбуженный негромкими голосами Сатоши. Пока перевязываю волосы, сбившиеся в неспокойном сне, подходит к нам. Слышу ворчливое «спать не дадут», усмехаюсь. Ронин уходит напоить лошадей. — Надо идти, — говорит мне Сатоши, кивая на Мэй. Подхожу к лисичке. Еще минута. Минута отдыха. Минута любования ею. Едва касаюсь пальцами дрогнувших век. Просыпается. — Пора, — говорю. Чуть морщится. Сонная — еще прекрасней. Послушно откидывает одеяло, садится на настил. Хочет встать. Мягко останавливаю. — Держи. Протягиваю ей мешочек с орехами. Тонкая бровь изгибается, вопрошая. Заглядывает внутрь. В глазах недоумение. — Откуда? — спрашивает. Указываю головой в сторону леса. — Тофу тебе к завтраку нет. Решил их собрать, начистить. Любишь? — Да. Особенно чищенные, — улыбается легко и открыто. — Спасибо. Выезжаем. Мэй быстро привыкла к лошади — уже не боится натягивать поводья. Дорога проходит без происшествий. На тракте спокойно — виной тому мерзкая погода. Следующую ночь решаем провести в постоялом дворе. Полном караванщиков и купцов. Оставляю спутников в маленькой комнате — Сатоши едва-едва уболтал хозяина дать нам ее. Или это сделала золотая монета, ловко перекочевавшая в жадные руки. Выхожу в общую комнату. Послушать, понаблюдать. — …Поймали вчера. Ждет его виселица. Может, даже пытки! — восторг в глазах одного купца заражает его слушателей. — А что сделал-то? — спрашивает кто-то из толпы. — Грабил и убивал, — фыркает на неосведомленного купец. Слежу за компанией. Ворочается в голове тяжелое воспоминание. Сон, что не дал отдыха ночью. Отвратительна мысль — показать. Жестокий, чего этим добьешься?.. Лучше знать. Заранее знать и предвидеть конец. Увидевшему воочию легче — риски взвесить, решение принять. И судьбу. Жду, когда купец отойдет от всех. Ловлю за локоть, расспрашиваю подробнее. Заикается под моим взглядом. Узнаю название деревни, проезд к ней. Благодарю его за помощь. Кажется, он не ожидал. Ушел, едва я отпустил ходившую ходуном в моей хватке руку. Ночь проходит спокойно. Без сновидений. То отзвук принятого решения. Уже ступая по мерзлой дороге сообщаю спутникам, что поедем через деревню. Сердце саднит, когда смотрю на Мэй. Предчувствую ее боль. Как свою ощущаю. Так нужно, лисичка. Прости мне, бездушному. — Зачем? — удивляется Сатоши. — Это крюк. — Потеряем меньше четверти дня. Мэй полезно будет, — отвечаю, отводя глаза от ее лица. На подъезде в деревню толпится народ. Идет вместе с нами, цепляя гривы. Спешиваемся. Ронин вглядывается в улицу. — Там площадь, на ней помост. Сцена? — спрашивает. Качаю головой. Масамунэ рассматривает прохожих. Видит вооруженных людей. — Солдаты… — бросает растерянно. Еще раз смотрит вдаль. Вдруг понимает — целиком. Поворачивается ко мне. — Кадзу, мы для этого сюда приехали? — Да. — Пожалуйста, объясните, что происходит, — Мэй подходит ближе. — Публичная казнь, — глухо говорит ронин. Лисичка задерживает дыхание в немом испуге. — Народ с окрестностей созвали на правосудие посмотреть, — раздраженно протянул Сатоши, с презрением смотря на людей вокруг. Идущий рядом крестьянин, поглядев на богато одетого синоби, услужливо рассказывает про убийцу. Гейша слушает, прижав ладонь к губам. Ловлю на себе взгляд Масамунэ. — Зачем это? — спрашивает. Понимаю вдруг, насколько разнимся. Хоть и оба хотим оградить ее от печального исхода. Быть может, есть другой путь — показать, как безжалостен мир и люди, которым нет дела до правды. Но я такого не знаю. Зато видел, что бывает с теми, кто контракт заключил, не подумав. Учили так — жестоко, но верно. Навсегда запоминается. — Говорил же. Полезно. Лошади в толпе заволновались. Отдаю Сатоши поводья — свои и Мэй. Обращаюсь к Масамунэ: — За деревней мост через ручей. Ждите нас там. Это ненадолго, — надеюсь, что ненадолго. Губы ронина сжимаются в тонкую линию. Но не перечит. Сатоши бросает взгляд на притихшую гейшу. Понимает цель. — Идем, — говорю Мэй. Сжимаю в руке холодные пальцы и веду в толпу. Ограждаю от протянутых бедняками ладоней. — Кадзу, — вдруг тихо у плеча. Поворачиваюсь к ней, готовый передумать. — Мне не нравится твоя идея. — Знаю, — мне тоже, красивая. Мне тоже. — Хочешь вернуться? — Да. Но раз ты для чего-то меня сюда привез — идем, — доверяет мне. Сжимаю ее руку сильней — я здесь. Рядом. Грязно в толпе от людей и их разговоров. Пачкают словами, перечисляют совершенные приговоренным зверства. Останавливаемся недалеко от помоста. Мэй смотрит. Видит орудия пыток. Глаза ее ширятся от ужаса, но взгляда не отводит. Выводят приговоренного. Народ вокруг оживает. — Казнить! — Смерть ему! — Смерть! Гляжу на лисичку. Бледное ее лицо выделяется в кричащей толпе — никогда не принадлежать ей такому месту. Никогда не стать такой же — алчущей чужой крови. Но видеть и знать, какими бывают люди, нужно. Такими они будут, Мэй, если ты упадешь. Гляди, красивая, вперед — на пытки, вокруг — на народ. Хочешь ли ты еще жертвовать — искать Привратника, спасать других, себя забывая? Они никогда не узнают целей, мотивов — правды. Но всегда будут здесь, ожидая, лишь по обрывкам слухов готовые осудить. И казнить готовые — просто так. — Смотри, красивая. Так поступают с обычными бандитами, — говорю ей тихо. — То, во что впутываешься, может закончиться хуже. Прежде, чем решить с Такао — посмотри. И она смотрит. Заставляет себя смотреть. Не отворачивать взгляда от крови и боли, от криков, задушенных стонов. Смотрит на злое, жестокое лицо толпы, жаждущее этих криков и крови — всей до капли. Смотрит впервые. Не узнать, не увидеть этой стороны жизни из окон окия. Жаль, что именно я — тот, кто вчера целовал так горячо и так нежно — окунаю сейчас в леденящую правду. Сталь разрезает тяжелый воздух. Мучения окончены. Достаточно. Веду бледную гейшу прочь от ликующей толпы. Отвращение мое сменяется злостью — на пустые лица вокруг. И на себя. Что не смог по-другому — объяснить, рассказать. Что разрушил ее веру в свет, запятнав, измарав в черноте, в которой живу так давно, что уже и не помню, было ли что-то до этого мрака. Лишенный иллюзий, хотел, чтоб и она их лишилась. Таков урок жизни. Пусть больно сейчас — и мне, и ей. Но так вернее — предостеречь. Чтобы спаслась. — Запомнила? — бросаю ей за спину. — Держи в голове. Тогда выбор будешь делать, понимая. Ладонь ее в моей руке вдруг дрогнула. Оборачиваюсь — вовремя. Покачнулась. Успел подхватить, прижал к себе. Испила эту чашу до дна, лишь тогда ослабела. Храбрая, храбрая лисичка. Гляжу на бледное лицо, дрожащие ресницы, бескровные губы… — Прости, хорошая, что показал это, — шепчу, обнимая крепче, на миг касаясь губами холодного виска. — Я запомню, — отвечает тихо и твердо. — Ты был прав, словами этого не донести. Киваю, отпуская ее. Нас ждут. Ронин нетерпеливо ходит из стороны в сторону. Завидев нас, подходит ближе. — Мэй, как ты? — волновался. — Все хорошо. Спасибо, — уже бесстрастна. Гейша. — Ого! — восклицает Сатоши, раздобывший где-то еды. — Может, и от лепешки не откажешься? Хмурюсь. Отмахивается от меня. Беспечный. — Благодарю, это точно лишнее, — порезаться можно о стальную холодность ее вежливых слов. Масамунэ смотрит на проходящих мимо крестьян, обсуждающих увиденное. — Людям не хватает развлечений, — говорит задумчиво. — Да, особенно с кровью, визгами и стонами, — замечает Сатоши. Мэй вздрагивает. — Так у каждого ремесленника появляется возможность ощутить превосходство, силу, — отвечает ронин. Видит и знает людей. — Желание видеть чьи-то мучения — это скотство, и все, — не сдается синоби. — Они такие, какими их научили быть, — оборачиваюсь к вдруг заговорившей Мэй. Смущается под взглядами, но продолжает. — Чтобы судить о подобном, необходимо знать, был ли выбор. Сатоши выгибает бровь в сомнении. Мэй замечает. — Нет, не считай, Сатоши, я не оправдываю и не поэтизирую. Но ведь темнота — это отсутствие света. Может, стоит задуматься, почему его нет? Смотрю на нее, изумленный. Увидев людей, что первыми будут просить ее смерти, не отвращение прорастила в своем мягком сердце, но жалость — глубокую и светлую. Тщетны мои попытки. Сколь ни заходит за черные тучи, яркое солнце не красится в черный. — Мэй, с тобой нельзя пить саке, — смеется Сатоши. — Ты монаха в вере усомниться заставишь. Грустна ее улыбка в ответ. Гляжу на нее, словно завороженный. Так пронзительно, долго, что она замечает. Встречаются взгляды. В печальных глазах — моих чувств отражение. Смотрю в них, так ясно вдруг все понимаю. Мне не вернуться назад. К себе — прежнему. Не у «Белой цапли», не в тюрьме на севере — теперь лишь пленник.