***
Ночь тиха и беззвездна. Без Сатоши сборы в дорогу идут быстрее — ни костюмов, ни грима. Достаю с полок яды — могут пригодиться. Пламя свечи вдруг качнулось. Поздние гости. — Она снова здесь, — не вопрос, но упрек. Успел увидеть ее среди деревьев — следила. — Да, — отвечаю, не оборачиваясь. — Слепец! Она использует тебя, — гневом исходит ее глухой голос. Повернуться, взглянуть ей в лицо — что увижу? Не понять мне ее, не постигнуть. — Уходи, — говорю, обернувшись, и в черных глазах вспыхивает гневное пламя. Оттолкнул — снова. — Как же ты не видишь!.. — Азуми, — предупреждаю хмуро. Поджимает дрожащие губы. Отворачиваюсь — нет нужды продолжать. Покоряется моей воле, оставляет меня одного. Серое утро сменяет беззвездную ночь. Лязг металла о металл — сюрикэны отправляются в рукава, находят свое место. На внутреннем поясе — нож и яды. Можно отправляться. Иду к Чонгану — сказать лисичке об отъезде. Стоит у крыльца, глядит в тусклое небо. Не видит ни его, ни меня, ничего вокруг — так задумчива. О чем ее мысли? О контракте, о зыбком грядущем? Обо мне? — Здравствуй, задумчивая, — говорю тихо. Вздрагивает, пугливая. Склоняет голову. — Добрый день. Не заметила, как ты подошел. — В себя смотришь, не вокруг. — Ты прав, — улыбается. — С Такао говорила? — спрашиваю. Колдун не любит откладывать дела. — Да. Ты знаешь, о чем? — проницательна. — Знаю. Вчера обсуждали. Он сказал, неопасно тебе с ёкаями поболтать, — подхожу ближе, смотрю в жемчужины глаз. Все, чем могу помочь, лишь слова. Иллюзия помощи. — Но в речке купаются, задумаются, тонут. — Буду внимательнее, — кивает, опуская глаза. — Идем, — бросаю вдруг, приняв решение. Ни мгновения сомнений — идет следом. Удивлен. Неужели не спросит? Доверяет. Мне и своим чувствам — знает, они не лгут. Подходим к озеру у дома. — Мне нужно уехать, — говорю. — Сейчас? — ни лицом, ни голосом не покажет беспокойства. Хорошо владеет собой. Но я замечаю больше, чем остальные. Невольную дрожь сжимающих рукава пальцев. Волнуется. — Да. Дела. Не ожидал, что на север за тобой вернусь. — Прости, — вновь поклон. Незачем кланяться, лисичка. Я хотел вернуться. — Ерунда. Но доделать надо, — отвечаю. — Ненадолго. Соскучиться не успеешь. Смущенная улыбка трогает красивые губы. Разгадал ее чувства. Подхожу к дому. — Смотри, вот тут сверху выступ, — забираю тонкие пальцы в свои и кладу на гладкое дерево. — Чувствуешь? Нажми. Сильнее. От детей запираем дома. Внутри оружие, яды. Послушная, давит сильнее. Дверь поддается. — Платок свой дай, — говорю. Ловлю недоуменный взгляд черных глаз. Но не спросит. Полным изящества жестом достает белый платок из рукава — так я достаю сюрикены. Оружие — и то, и другое. Мягкая ткань пахнет пудрой, так сладко и терпко. Пахнет ею. Уношу ее дар — жаль, не спросил его раньше — в дом, кладу на стол. Ее вещь здесь — надежда. Зайдет ли? Осмелится? Не видит, не знает, что давно уж хозяйка. Не дома, так сердца. Возвращаюсь на террасу. — Теперь есть повод зайти, стесняться не будешь. Не ко мне, а за своей вещью. На столе лежит, — смотрит удивленно. — Можешь приходить, когда угодно. Край деревни, тихо. Пока меня нет, никто не увидит, не услышит. Если захочешь побыть одна. У Чонгана не всегда получится. — Я в порядке, спасибо, — смущенная, опускает взгляд. Такая сильная. Такая хрупкая. Тяжела ее ноша, но несет ее смело. Как ни старается, ветер не сломит гибкую иву. Но не хочу, чтоб исчезла в ней всякая радость. — Ты в кузне росла, — говорю, вспоминая ее рассказы о детстве. — Что с металлом делается, когда его перекалят? — Становится хрупким, — не видит, к чему я. — Давай себе расслабиться, — бросаю. — Иначе долго не протянешь. Алым цветком — вновь румянец на нежных щеках. Глядит в сторону, скрывая смущение. Привыкнет ли когда-нибудь к моим резким словам? Ловлю рукой точеный подбородок, хочу, чтобы посмотрела на меня. — Чудная, в тебе твердый характер с чувством незащищенности встретились. Поцелуй — так мы прощались в тот раз. Но теперь знаю, что ненадолго. Так сердцу легче и слаще — верить, что губ коснешься еще раз. И поцелуй выходит — легким и сладким. Не прощание, но надежда на встречу.***
Слежу за воротами в город. Путников проверяют так тщательно, словно за ними — дворец императора. Значит, сработали гладко — в городе неспокойно. — Кто таков? Показывай бумаги, — свирепый, не ищи своей смерти. Опускаю глаза ¬– вновь слуга. Ненавистная роль. Достаю из-за ворота кимоно нужные бумаги, смиренно отдаю в чужие руки. — К какому господину в услужение? Вопрос не праздный. Разглядываю на вороте измененный цветок айвы. Разница лишь в сердцевине. Этот стражник на стороне Ямасиро. — К господину Ода Ямасиро. К одному из его самураев, — отвечаю. — Проезжай, — кивает стражник, возвращая бумаги. В городе тихо, безлюдно. Не слышно оживленного было рынка, не слышно шума гуляющей толпы. Только изредка — лязг клинков. Иду к немому крестьянину. Он предупрежден. Такао велел заплатить ему больше обычного — столько времени хранил у себя причину раздора старинного рода. Задерживаться в городе опасно — лучше действовать сегодня же. Спрятанный ночью от лишних глаз, пробираюсь в дом господина Исэ. Стражников больше. Но мне знаком этот дом. Приходил туда к Сатоши — знаю, где легче пройти, какие из покоев пустуют. Продумали это еще до поездки на север. К Мэй. Справилась ли она с заданием Такао? Ёкаи непредсказуемы и сильны. Усмехаюсь про себя, отпускаю беспокойство. Она ведь — одна из них. В пустоте темной комнаты ни шага, ни вздоха. Открываю сундук — в нем ткани разных цветов и оттенков. Красивы. Но не так, как кимоно, что заказывал для гейши. Мията, что делал для нее веер, изготовить кимоно не решился — отправил заказ в город к лучшему мастеру. Заберу на обратном пути. Счастливый исход — не для себя, для владелицы. Искусно вышитый шелк прячет стальное лезвие. Найдут не сразу. Выдадут, нет ли — уже в ссоре. Если у Ямасиро узнают, что все-таки скрыли… Такое с рук не спускают. Назад возвращаюсь тем же путем — на крышу и вниз, за забор. Опускаю ноги на холодную землю. Не слышу, но чувствую — замах, порыв ветра. Уклоняюсь назад. Катана разрубает воздух перед самым лицом. Замечен. Кисло. Поворачиваюсь, выхватываю нож из-за пояса. Мне легче, чем самураю, на мне сёдзоку, на нем — тяжелые доспехи. Замедляют. Хорошо, тревогу не поднимает. Так самонадеян? Смотрю на хмурое лицо, сжимающее катану. Похоже, мнит себя способным разобраться со мной один на один. — Что ты украл у моего господина? — спрашивает. Молчу, изучаю. Ход его легок, несмотря на доспехи. — Верни, или я порублю тебя на куски. Не хотел наследить. Но самурай теперь знает слишком много. Такао был предельно ясен, когда говорил, что меня не должны видеть. — Отвечай мне! — злится. Ярость затмит его разум. Станет легкой добычей. Не отвечаю. Коротко рыкнув, самурай бросается в бой. Уклоняюсь, не поднимая ножа, прогибаюсь под длинным лезвием. Нельзя уйти далеко — услышит другая стража, сбежится сюда. Надо заканчивать. Самурай устал махать оружием зазря — теперь медленный, уязвимый. Двигаюсь по кругу, подхожу ближе. Вновь замахнулся. Быстрее, чем думал. Миг — прикладываю нож тупым концом к своей шее. Защитился от раны. Усилием откидываю катану — похоже, самурай сумел задеть одежду. Довольно игр. Обманный маневр, прыжок за спину. Твою шею ничто не спасет, несчастный. Хрипит, прижимая окровавленные руки к горлу, и падает оземь, затихший. Убирать тело не стану. В городе всюду схватки двух кланов. Подумают друг на друга — заказчику на руку. Насытившийся нож призывно блеснул в ночи. Вытираю кровь о чужой рукав. Касаюсь рваных краев ткани у своего горла. Самурай был силен. Порезал мне ворот. Был бы чуть сильнее — задел бы шею. Кто знает, вернулся бы я тогда в клан. Вернулся бы я к Мэй. Злоба черной рукой сдавливает грудь. Я слаб и жесток — привязал к себе, хоть и знал, что не нужно. Давал ей надежду и повод, потворствуя своим безрассудным желаниям. Осквернил собой ее светлые мысли, проник в них, алчный до чувства, какое сам испытал. Знаю, прощает мне. Но я — один во всем виноватый — себе не прощаю. В вечной тревоге теперь пройдет ее жизнь. В вечном страхе, что я не вернусь.