Венгерская рапсодия

Тодороки опрометчиво надеялся, что вкус жизни с его губ не выветрится так скоро. Он почти что верил в чудо, как верят люди, толпящиеся на паперти Нотр-Дамского Собора, но обещанного вчерашним днем спасения, фактического воскрешения так и не случилось, и Шото впервые ощутил себя таким опустошенным во время музыкальной командировки. Была ли этому причиной Момо, серой тенью увязавшаяся за ним в поездку и тут же окрасившая до этого незнакомый номер тяжелой домашней атмосферой — неизвестно, и Тодороки не хотел бы так думать, предпочитая возложить вину за свое состояние на кого-то другого, менее близкого, чтобы после не получить новой порции вины от мысли, что единственный человек, кто хоть как-то терпит его безжизненное лицо, еще и страдает от этой непосильной ноши. — Момо, подойди сюда, пожалуйста. Тодороки сидел на банкетке у притихшего рояля и буравил безжизненным взглядом быстро приевшийся пейзаж за окном. Клошары привычно заняли свои места в полупустых и грязных переулках, небрежно разложив перед собой замызганные беретки в надежде обнаружить там вечером пару центов, шины проезжающих автомобилей лениво мешали редкий снег с серой грязью на бугристом асфальте, и люди, обычные прохожие, живущие обычной рутинной жизнью и спешащие по своим делам, почему-то совсем не испытывали угрызений совести за то, что вгоняли ссутулившегося над клавишами незнакомого им мужчину в нелепую безысходность и тоску. Ноты четко отрепетированного концерта плыли перед глазами, а в груди липко стелилась зависть к простому человеческому счастью людей за окном. Отчего-то Шото искренне считал, что каждый из пробегающих мимо людей был несказанно рад вот так вот, перепрыгивая слякоть на тротуарах, нестись к привычной цели, на давно знакомую работу или на заранее спланированную встречу, не сталкиваясь на своем пути с удушающей неопределенностью. Есть четкий график, есть осознание своего места в этом огромном городе, огромном мире, пусть даже осознание своей незначительности или печальной участи смерти; у этих людей было то, что почти всю сознательную жизнь так отчаянно искал Шото — жажда хоть какой-либо деятельности и будто из ниоткуда черпавшиеся силы идти вперед по этим лужам, слепо расходуя жизнь на пусть и приевшиеся, мирские заботы. Встречающиеся лица поражали разнообразием окрасивших их эмоций: были и ворчливые старики, которые в попытке согнать бездомных из-под своих окон, кричали что-то, свесившись с широких подоконников, были и расстроенные дети, цеплявшие матерей и отцов за длинные рукава в надежде хоть немного замедлить время пути до школы. Были мужчины, которые озабоченно поглядывали на часы и громко ругались на проезжающий мимо транспорт, случайно обдавший их стеганные темные пальто грязными пятнами снега. Яркая жизнь продолжала бурлить за стенами отеля, позабыв о мужчине внутри него. Казалось, Тодороки мог легко войти в ритм улиц, если бы только сделал шаг навстречу, но даже оказавшись среди снующей толпы, он все также не находил себе в ней места и не мог разделить бесконечную жажду окружающих идти вперед, предаваясь по пути различным переживаниям и волнениям. Возможно, именно из желания быть вовлеченным, из желания получить любое доказательство того, что он еще жив и действительно находится здесь, в центре Парижа и за любимым инструментом, он подозвал к себе Момо, до этого скучающе копошившуюся в правой спальне номера. Завидев в проеме широко распахнутые темные глаза, он с наслаждением почувствовал, что существует, иначе зачем робко переминающейся в дверях брюнетке так восторженно осматривать пустующий угол гостевой. Тепло прокатилось от кончиков пальцев до груди, и Шото ласково улыбнулся, благодарно одаривая подошедшую жену всей возможной искренностью, чтобы получить в ответ еще больше желанных эмоций. Он с опаской, невесомо перебирал пальцами воздух, будто заново обретая власть над своим телом, а затем потянул руку в левый карман брюк. — Шото, я могу купить всё, что захочу?! — возбужденному восторгу девушки не было предела — она еще не успела отойти от вчерашнего дня, такого богатого на положительные впечатления, как уже сегодня Тодороки, непривычно заботливый и умиротворенный, снова напомнил ей о том, как хорошо быть его супругой. Теперь пластиковая карточка была протянута иначе: Шото нежно обхватывал светлые, мягкие руки девушки, в которых она держала кредитку, и, поглаживая тонкие золотые кольца на её пальцах, вкрадчиво улыбался. — Конечно. Развейся, я вижу, тебе это нужно, — разноцветные глаза Шото скользили по восторженному лицу девушки, образ которой медленно заполнял бесконечную пропасть внутри Тодороки, и при этом также едва уловимо расширяя ее. Из гостиной Момо тут же побежала в одну из спален, в которой тяжелый платяной шкаф с её нарядами тесно вжимался между высоким потолком и полом. Тодороки медленно последовал за женой, прислушиваясь к её восторженным причитаниям и жадно удерживая в груди образ лучистой улыбки супруги. — Как тебе это? Пойду в нём или куплю что-то похожее, только другого цвета, — она довольно вертела в руках свободный брючный костюм молочного оттенка с крупными, терракотовыми пуговицами на пиджаке. — И туфли… Хочу с открытым носом, на тонкой шпильке — к весне. А может, завтра я пойду в этом на твоё выступление? Концерт ведь уже завтра? Тодороки лишь скромно кивнул, наблюдая за приятными хлопотами супруги. Сейчас общение с ней не казалось ему таким выматывающим и словно испытывающим его сдержанность и спокойствие на прочность. Шото вполне искренне, по-будничному непринужденно продолжал улыбаться, немного боясь целиком окунуться во внезапно обретенную гармонию, и улыбался он до тех пор, пока Момо снова не заговорила об одном странном человеке, который нехорошим предчувствием отражался на их безмятежной поездке темным, неясным пятном. — Шото, я всё-таки думаю пожаловаться на него… Сегодня, пока я завтракала в баре на втором этаже, он подошел ко мне и… В общем, он сделал вот так! — Момо, едва краснея, несколько раз неловко стукнула ладонью правой руки по сжатому кулаку на левой, имитируя вульгарный жест. — Это так… грубо! Шото, он же просто в открытую пошлит и хамит! Тодороки вмиг стал серьезным, желваки на его челюстях раздраженно задвигались. Сдерживая порывы ярости от осознания того, что Момо кто-то посмел расстроить, он тихо процедил: — Я поговорю с ним. Но жалоба тут явно не поможет. Момо с облегчением вздохнула, наконец в полной мере ощутив желанное покровительство и защиту со стороны Тодороки. Она благодарно коснулась губами его щеки, оставляя на ней бледно-розовый след от помады, и, прихватив по-скромному чёрный клатч, начала быстро облачаться в темную шубу, попутно набирая на телефоне номер ресепшена, чтобы заказать машину. Уже спустя пять минут затянувшихся прощаний в номере повисла тишина, и только тонкий цветочный шлейф духов Момо мог хоть как-то напомнить о её недавнем присутствии. Злоба на нахального портье придала еще больше сил, наполняя грудную клетку энергией, и, полный решимости, Тодороки собрался было идти в другую спальню, в которой находился стационарный телефон для прямой связи с персоналом, однако, пересекая залитую дневным светом гостиную, вдруг остановился, привлеченный шумом за дверью. «Она что-то забыла?» — мысль мелькнула и тут же померкла, когда сумбурные шаги стихли и раздался прерывистый стук. Затем, буквально в то же мгновение дверь резко распахнулась, и Шото, от шока будто привинченный к полу, уставился на непрошенного гостя. — Что вы тут делаете?! Я вас ещё не вызывал, — только и смог выпалить Шото, пока портье, вид которого был еще более неряшливым, но все так же поражающим своей уверенностью, демонстративно изучал изумленного постояльца. Чужие глаза горели, шапка-таблетка съехала по блондинистым, острым вихрам его волос набок, а от самого него снова несло сигаретами, запах которых подчистую перекрывал собой нежный и знакомый аромат ушедшей Момо. — Ещё? — внезапно решимость Бакуго тоже уступила удивлению, подобно тому, которое сейчас можно было прочитать на лице Тодороки. Но почти сразу пшеничные брови раздраженно опустились вниз, а их владелец наигранно закатил глаза, снимая с рук белые перчатки и пряча их в широких карманах темных, мятых брюк. — Слушай, давай на ты, задолбало уже. Бакуго прошел в номер, распространяя по светлому ковру и дубовому паркету свою небрежную, черную тень, и снова, добавляя издевку в голосе, заговорил с Тодороки, руки которого уже давно были сжаты в кулаки: — Хозяйка отеля так печется о вашем пребывании, я просто не могу не воспользоваться этим! Может, именно благодаря тебе я наконец свалю отсюда куда подальше. — Зачем ты пришел? — взывая к последним остаткам самообладания, испепелял его взглядом Шото, который никак не мог решиться применять по отношению к грубияну силу. Он не был так воспитан, чтобы решать вопросы в драках и стычках, ему проще было просто игнорировать нахалов и неприятных людей, которые, встречая на своём пути холодное равнодушие, обычно сами отступали от Тодороки, не в силах получить от того реакцию на свои провокации. — Подкараулил, пока твоя подруга свалит, чтобы поговорить, так сказать, по душам. — Бакуго стоит в метре от Тодороки, который мысленно уже давно готовил себя к неизбежному столкновению, и с садистическим наслаждением сверлит того взглядом. — Хорошо вчера вечер с мадам провели? — внезапно снова перейдя на «вы», спрашивает он и обескураживающе тянет тонкие губы в колкой ухмылке. Шото чувствует, как злоба отходит на второй план, и непривычно сильно смущается, вспоминая, как вчера вечером после роскошного ужина, придя с Момо обратно в номер, он украдкой поманил её в правую спальню, после чего нежно уложил её с собой на кровать, попутно осыпая поцелуями и предвкушая приятное продолжение дня. Бакуго продолжал скалиться, чувствуя, что его слова оказывают на Тодороки нужный эффект, и теперь, понимая, что в таком состоянии Шото точно не сможет дать решительный отпор, подошел еще ближе и окутал застывшего постояльца завесой удушающего сигаретного «амбре». — Я сплю прям под вами, стены у нас толстые, а вот пол и потолки — не очень, — бесстыдно добавляет Кацуки и указательным пальцем привлекает внимание Шото к блестящему паркету под своими увесистыми ботинками. Тот лишь пораженно открывает рот и послушно опускает голову вниз, к полу, под едкий смешок портье, который, заметив растерянность Шото, с ощущением скорой победы продолжал безостановочный поток красноречия: — Только что-то быстро вы управились. Что-то внутри Тодороки окончательно рушится, когда щеки застилает виноватый румянец, а грудную клетку рвет так давно не испытываемая, жгучая ярость, такая, которая и случается, возможно, только раз в жизни — настолько сильная и непереносимо тяжелая, что перед глазами нависает красная пелена, такая же красная, как и неестественный, нечеловеческий цвет глаз собеседника напротив. — Я даже не успел передернуть толком… — Уходи, — едва слышно шипит Тодороки, понимая, что его заалевшее лицо не ушло от цепкого внимания портье, — проваливай, урод. — Руки Шото трясутся, и сам он с ужасом осознает, что впервые теряет над собой контроль. — Наша богема умеет говорить такие словечки?! Оу-у, — уже с меньшим энтузиазмом бормочет Бакуго, внезапно меняясь в лице при взгляде на багрового от гнева Тодороки. Ему уже с опозданием начинает казаться, что он, вероятно, перегнул палку, иначе откуда на каменном лице собеседника, столь непоколебимом до этого, вдруг стало проступать самое настоящее безумие. Ресницы вокруг рубиновой радужки вздрагивают в изумлении, но Бакуго тут же берет в себя в руки, полный решимости довести свой отчаянный план до конца, а в Тодороки так резко возникшая злоба так же резко угасает под натиском озадаченности. Он снова теряется, чувствуя себя безоружным и совершенно слепым в попытке понять, насколько искренним было удивление Бакуго, который теперь с анализирующим любопытством прижимал грубые, мозолистые пальцы к редкой светлой щетине на подбородке. — А ты занятнее, чем я думал. Такой взрывной, а по твоей вечно кислой мине и не скажешь. Растерянность и вновь наступившее смущение сковывали пальцы, припечатывая стопы Шото к паркету и лишая комнату любой возможности снова погрузиться в умиротворяющее, бесшумное спокойствие. Ему было до дрожи в теле совестно перед собой за то, что он позволил какому-то очередному, незначительному проходимцу увидеть такую искреннюю и невиданную доселе никем ярость. Сердце колотилось, а легкие безостановочно качали в грудь запах сигарет. Казалось, что Тодороки просто бессилен перед ехидными глазами портье, что так настырно продолжал изливать колкости в уши Шото. — Ну так что, мьсё Тодороки, так и будете стоять столбом? Или, может, поможете мне закончить начатое вчера? Шото молчал, стойко пропуская удары и отчаянно пытаясь придумать способ обернуть игру, которую зачем-то затеял Бакуго, в свою пользу. Жизнь до этого момента еще не сталкивала его с подобной злорадной прямолинейностью и безрассудством, что источал из себя парень напротив, и сейчас Шото ощущал себя одиноким пятилетним ребенком, заплутавшим во дворах и ушедшим далеко от дома. Пальцы на руках начали судорожно подрагивать, и Тодороки ясно ощутил потребность выместить чувства если не на портье, то хотя бы на рояле, перенеся смешанное с гневом смущение в оглушающий звук. Неожиданно эта идея показалась донельзя уместной, и, пересиливая тяжесть в ногах, Тодороки неохотно отрывает взгляд от выжидающего лица напротив и спешным шагом сокращает расстояние до черной банкетки в углу гостиной. — Эй-эй, мы еще не договорили! — с негодованием бросает вслед Бакуго, не решаясь пройти следом за мужчиной, который в этот момент напряженно перебирает в голове все знакомые ему бесчисленные заученные годами мелодии, пытаясь уловить именно ту, что прямо сейчас помогла бы ему справиться с нахлынувшими эмоциями, и немного растерянно смотря на бело-черные полосы перед собой. — И как твои закидоны терпит твоя женушка, ты же просто невыносим, — будто бы разочарованно чеканит Бакуго, и в эту секунду Шото замирает, смакуя на языке последнее слово. «Невыносимый», — раскатисто проносится в голове, и руки сами неосознанно тянутся к роялю, в то время как оскорбленный донельзя таким наглым игнорированием Бакуго уже разворачивается к выходу, раздраженно что-то бормоча под нос. Хлопок двери совпадает с первыми ворвавшимися в гостиную нотами — Шото с влажным блеском на глазах играет финал своего концерта, наиболее сложную и взрывную партию или, как ее называл отец Шото, когда слышал репетиции сына, самую «невыносимую» мелодию в мире. Забыв про минорное, лирическое вступление, Тодороки начинает с хаотичной и бессвязной на первый взгляд концовки — он бьет по клавишам, погружается в дикий восторг, когда чувствует, как скопившиеся эмоции перетекают из кончиков пальцев в бодрые, неуправляемые звуки, и сам заражается этой дикой, истеричной радостью, впервые за долгое время забывая про бессмысленно грохочущий мир за окном. Тодороки заканчивает играть и обессиленно опускает руки, шепотом проговаривая фразу, брошенную в адрес портье. — Проваливай, урод. — И облегчение от сказанной вслух грубости, которое так пугало мужчину своей природой, снова воцаряется в его душе. Момо вернулась с обилием пестрых пакетов ближе к ужину, когда Шото, полностью вымотанный утренними перепадами настроения, принимал ванну, занавесив в санузле широкие плотные шторы и блаженно прикрыв глаза. Выносливые и сильные пальцы в этот раз приятно покалывало: то ли от горячей воды, от которой уставшее тело Тодороки с наслаждением млело и обмякало на кафельных стенках, то ли от непривычного перенапряжения, которое испытал в этот раз Шото, прокручивая в голове во время игры то самое слово, небрежно брошенное Бакуго перед уходом. Девушка давно уложила новые вещи в шкаф и терпеливо выжидала, когда муж закончит принимать ванну, чтобы поделиться неожиданными новостями, но, так и не усидев на месте даже пары минут, все же звонко постучала в приоткрытые двери ванной комнаты. — Шото! Ты не поверишь, кого я встретила! — она прижала руки к щекам, представляя, как муж обрадуется ее следующим словам: — Помнишь Очако? Урарака, она училась с нами в одном классе! Тодороки шумно выдохнул, когда высокий голос Момо заполонил собой сначала номер, а затем и его собственную голову, болезненным, неприятным эхом отдаваясь где-то в груди. Теперь он не казался таким умиротворяющим и приятным — визгливая радость девушки совсем не гармонировала с тихой опустошенностью внутри Шото. — Помню, — соврал он, не желая выслушивать подробности о бывшей однокласснице. Честно говоря, он не особо обращал внимания на то, кто сидел с ним в одном кабинете, пока учитель уставшим голосом разъяснял незаинтересованным ученикам новую тему. Как казалось самому Тодороки, только он один что-то бегло записывал в тетради, и то, исключительно из чувства безысходности, желая как можно скорее получить пятерки, чтобы махнуть дневником перед домработницей, нанятой отцом по причине его бесконечного отсутствия, запереться у себя в комнате и еще до прихода специально нанятого педагога перебирать бледными пальцами ноты на старом фамильном пианино. Но на самом деле, если бы Шото хотя бы раз окинул потухшим взглядом класс, то заметил бы идеальную осанку Момо, всегда внемлющей словам учителя и не желающей терять звание главной отличницы класса, а также еще пару-тройку человек, иногда вызывающихся к доске, чтобы решить особо сложные примеры. Но уже тогда, в далеком детстве Тодороки коробило от преисполненных счастьем лиц одноклассников, когда те, заслышав звонок, знаменующий окончание уроков, с криками бежали в коридор. Он не понимал простой радости крупного мальчика с большими губами, когда на десерт в столовой давали кусочек торта, не знал, зачем невысокий мальчишка с лиловыми шарообразными волосами на пару с туповатым на вид блондином перед уроком физры бегал в женскую раздевалку, довольно пуская слюни по дороге. Шото искренне удивлялся тому, как легко люди вокруг смеются или грустят, как активно и воодушевленно они обсуждают очередной забавный инцидент или сетуют на сложность школьной программы. И только приходя домой и изредка сталкиваясь лицом к лицу с тяжелым, испытывающим взглядом отца, он чувствовал себя сладостно пустым и словно на своем месте, полностью перенимая привычку Тодороки-старшего не показывать ни единой эмоции, кроме гнева или напускной серьезности. И только в совсем далеком детстве, когда Шото еще не осознавал себя, он помнил, как улыбался, когда мать заботливо клала руку на его плечи, поглаживая их и вкрадчиво говоря что-то давно потерянное и вытесненное памятью, словно из нежелания снова и снова переживать тот момент, когда отец бесшумно вошел к Шото в комнату и сказал, что матери у него больше нет. Счастье людей вокруг резко стало бессмысленным, впрочем, как и счастье Момо теперь, когда Шото около года назад потерял и отца, и какую-либо цель своего существования. Больше не надо было ни перед кем отчитываться, не нужно было докладывать о своих успехах, получая в ответ молчаливый, сухой кивок головы. Тодороки сейчас был предоставлен самому себе, и эта свобода и безграничность возможностей, подаренная Шото многомиллионным состоянием отца, лишало жизнь азарта. Он будто уже имел все то, о чем грезят люди всю жизнь, и только периодические командировки в разные страны, гул оваций и ликующие аплодисменты в конце каждого выступления доказывали ему, что все, что он делает, он делает не зря, и что музыка — его единственная отдушина в этом скучном и бесцельном мире — нужна кому-то помимо его самого. — Так вот… — переходя на интригующий полушепот, продолжала Момо, вырывая Тодороки из тяжелого вороха воспоминаний. — Она живет тут вместе с Мидорией, недалеко от дворца Правосудия! Ты знал, что они помолвлены? От обилия ненужной информации Шото поморщил лоб, приподнимаясь и спуская воду. — Я договорилась о встрече завтра в Люксембургском саду, ты же пойдешь? Секундная пауза, и дверь перед лицом Момо полностью распахивается. Тодороки стоит, опустив руки на бедра и придерживая белое махровое полотенце. — Момо… — устало начал было Тодороки. — Шото, — решительно прервала его девушка, смерив мужа с ног до головы расстроенным взглядом. Последнее, что она хотела бы видеть прямо сейчас — это вновь поникшее и обесцвеченное лицо Тодороки, снова смотрящего сквозь, в далекую точку на краю света, нестерпимо желая оказаться именно там, подальше от нее и своей нынешней жизни. Сейчас Момо чувствовала в себе столько решимости, столько желания снова ощутить на себе нежный, участливый взгляд мужа, что следующие слова произносила, глотая воздух и с опозданием понимая, что ведет ситуацию к точке невозврата. — Скажи мне прямо и не ищи оправданий. Ты не хочешь увидеться с Очако после выступления? — Не хочу, — на выдохе ответил тот, с облегчением смотря в серые, влажные от проступивших слез глаза Момо. Она сама попросила его об искренности, о тех словах, которые Шото в других обстоятельствах не смог бы ей сказать, боясь задеть жену неосторожно брошенной фразой. — Я действительно не хочу видеть кого-то после выступления, да еще и человека, которого совсем не помню. — Ты же сказал, что пом… — Я солгал. Прости. — Шото больше не находил в себе сил на дежурные, уклончиво вежливые фразы, которые помогли бы ему уйти от конфликта с женой. Он сейчас был непосредственно честен, возможно, наиболее откровенен за весь их относительно продолжительный брак, и эта откровенность, схожая с той, с которой сегодня он непроизвольно огрызался на провокатора-портье, тонко резонировала где-то в груди. — А кого ты вообще хочешь видеть?.. — блестящая капля в уголке глаз сверкнула в свете настенных светильников, пускающих желтый свет на лицо Момо, и тут же упала на её щеки, подрагивающие от сказанных слов. — Кого? Шото вздрагивает от укола вины, когда замечает влажные полосы у глаз жены, и отворачивается, щелкая выключателем на стене и погружая влажную плитку ванной в мягкую темноту, а когда переводит взгляд, то уже не видит Момо. Он стоит на месте, прислушиваясь к шуму в гостиной, потом смотрит, как Момо возвращается в спальню, достает из шкафа какие-то вещи, пакуя небольшой чемодан и стараясь не бросать на мужа взгляда, быстро уходит вначале из комнаты, предварительно выключая за собой свет, затем и из самого номера, попутно погружая его в кромешную, почти непроглядную тьму. Завтра Шото ожидают финальные репетиции с раннего утра и до самого концерта, а настрой на игру совершенно улетучился, не выдержав натиска угнетающих слез Момо. Тодороки еще стоит пару минут, впитывая телом обретенное одиночество и привыкая глазами к плотному сумраку, затем, покрепче закрепив на бедрах полотенце, подходит к прикроватной тумбе и, недолго думая, набирает на стационарном телефоне номер ресепшена.

***

«Да какой придурок хлещет вермут с виноградом. — Бакуго нетерпеливо переминается с ноги на ногу и смотрит на скучающее лицо Анри, пока тот монотонным голосом зачитывает ему заказ, который следовало доставить постояльцу в номер. — Это ж вроде сам по себе напиток из винограда, к чему такое идиотское сочетание». Анри закончил говорить и обратил усталый взгляд на задумчивое лицо Бакуго, видимо, привлекая к себе внимание, потому что в том, что Кацуки его не слушал, он был уверен почти на сто процентов. — Бакуго, черт тебя дери, ты все запомнил? Кацуки хмыкнул. Таким — честным и без натянутой фальшивой улыбки — Анри нравился ему куда больше. Каждый раз, когда Бакуго был вынужден наблюдать спектакль, отыгрываемый коллегой при встрече постояльцев, его выворачивало наружу. И хоть сероглазый, темноволосый студент, подрабатывающий в «Этенсель» в свободное от учебы время, был совсем не в его вкусе, да и уверенности в его влечении к мужчинам не было от слова совсем, но временами нечто в нем цепляло Кацуки, особенно в моменты, когда Анри рубил с плеча и без стеснения говорил Бакуго то, о чем другие предпочли бы промолчать, чтобы не получить по лицу. — И зачем ты взялся еще и за ночную смену, — задался вопросом Анри, взволнованно переводя взгляд на часы. Его все еще беспокоила мадам Тодороки, несколько минут назад в слезах покинувшая отель, а именно — как бы и ему не влетело за возможное доставленное беспокойство этим прохиндеем Кацуки. Иной причины расстройства девушки он просто не видел. — Ты вообще по идее должен только багаж заносить, ну и почтой распоряжаться. — Сам знаешь, я просто хочу доставить ей побольше проблем. Анри вздохнул. — Бакуго, ты ведешь себя, как упертый осел. Она же твоя мать, можно было найти хоть какой-нибудь компромисс. На что блондин фыркнул и требовательно заявил: — Ну что там с заказом? Куда нести этот треклятый вермут? — Комната сто пятнадцать, — спокойно отвечает парень и с удивлением замечает на лице Кацуки мелькнувшую на миг обеспокоенность.