Дары волхвов

***

      У Кэйи Альбериха, вопреки репутации существа беспринципного, лживого, жестокого и самую малость потустороннего, все же имелось несколько правил, которым он следовал с тех пор, как стал капитаном самого пугающего судна в здешних морях. Правила появлялись постепенно, но укоренялись прочно. Так, он не поднимал руку на детей и женщин (даже если это была Бэй Доу — особенно, если это была Бэй Доу); не грабил корабли из Ли Юэ и пассажирские суда; всегда следовал договоренностям и выполнял обещания; ни при каких обстоятельствах не пересекал границу Рассветного моря; каждый месяц посылал письма Кли; не снимал повязку с глаза; не разговаривал с рыбами; и никогда, никогда не пил, прежде чем попытаться умереть.       Последним правилом он нечаянно и невольно поступился, за что нес совершенно незаслуженную расплату.        — Дьяволы морские и речные, — приоткрыв глаз, прохрипел Кэйа, поначалу не слыша толком сам себя — только невнятный шум, периодически динькающий в голове корабельным колоколом.       Над головой ярко голубело небо, кружили чайки. В горло словно щедро сыпанули песку, а потом полным составом отлили вшивые и смердящие завсегдатаи самой задрыпанной и вонючей портовой блевальни, где тараканы официально входили в меню в качестве приправы, а девки были, что твои цветники срамных болячек. Не то чтобы Кэйа мог похвастаться подобным опытом, но был уверен, что если бы вдруг — то это точно было бы то самое.       Умирать и без того неприятно, а если сделать это на пьяную голову, то последствия могли быть непредсказуемы — от лютой головной боли до основательного помутнения рассудка. Собственно, свое правило «смерть только на трезвую голову» Кэйа ввел именно после того, как после неудачной попытки напиться и повеситься трое суток подряд просидел на фок-мачте «Каэнри’и», свято уверовав, что он — черешня, нужду при этом постыднейшим образом справлял под себя и не говорил ни слова, потому что ягоды не разговаривают.       Сейчас, хвала богам, он был при своем уме (по крайней мере, осознавал, что он — это он, а не, скажем, морской огурец в тринадцатом поколении), но в голове все смешалось. Сначала была погоня... нет, сначала он по-дурацки подставился, потому что хотел вернуть Джинн фолиант. Ну не забавно ли — вернуться спустя годы в воды Мондштадта, чтобы сдать книжку в библиотеку (он даже штраф собирался выплатить! Честное слово!), и обнаружить, что его за это время успели приговорить к смерти и объявить награду за голову. Кэйа вздохнул. Обидно.       Так вот, сначала он подставился, потом за ним погнались, потом его едва не загнали в Рассветное море, а он... а он предпочел пойматься, нежели пересечь границу. Конечно, он выкрутился, потянув за сплетенные когда-то ниточки давних договоренностей, но окончательный результат все же оказался не в его пользу. Проворонил «Каэнри’ю», схватил перо под ребро и... словил глюки о Дилюке?       Глюки о Дилюке, ха.       Кэйа истерично захихикал, на все лады повторяя про себя рифму, но ребра его поэтического таланта не оценили, о чем незамедлительно сообщили, да так, что в глазу потемнело.       В попытках сморгнуть черные точки и вспомнить, как дышать, Кэйа основательно отрешился от мира на добрых пять минут, и внезапно раздавшийся над ухом голос заставил подавиться воздухом.        — Советую воздержаться от резких движений. Для человека с разорванной печенью ты неприятно активен.       Если бы Кэйа все еще был пьян, то вмиг протрезвел бы от одного звука этого голоса. Неужели помутнение рассудка все же не обошло его стороной?        — Я-то думал, что в своем уме, — выдавил он сквозь кашель, на всякий случай не открывая глаз. — А у меня, вон, глюки о Дилюке продолжаются, хе-хе...       На лицо ему шлепнулось что-то увесистое, холодное и пахнущее рыбой — водоросли? Кэйа осторожно ощупал это нечто. Не каждая его галлюцинация умела швыряться предметами. Не каждая галлюцинация обладала голосом Дилюка. Нечто отшвырнуло его руки и в отместку заелозило по щекам с пущим рвением, прежде чем убраться восвояси. Отплевавшись от слизи и соленой воды, Кэйа с опаской открыл глаз. И прикипел взглядом.       Знакомые красные глаза глядели на него по-чужому, безэмоционально и холодно. Красные волосы пожаром, нагой торс, россыпь красных чешуек по плечам, закрытые, но рефлекторно подрагивавшие жабры, и... о. Так это был хвост. Действительно. Логично, что у галлюцинации Дилюка с голосом Дилюка окажется хвост Дилюка. Конечно, иллюзорный Дилюк приходил к нему и раньше, но настолько детализированным образ не был никогда. Кэйа машинально протянул руку, чтобы погладить переливчатую чешую, но хвост, и без того нервно метавшийся туда-сюда, как у сердитой кошки, шлепнул его по лицу снова.        — Руки, — произнес перевернутый Дилюк без угрозы, но почему-то Кэйе показалось, что если он не уберет руку сам, то ее уберут насильно, и скорее всего, прочь из плечевого сустава.       Проверять свое предположение, он, конечно же, не стал. На всякий случай.        — Ладно, — покладисто согласился он. — Ты ведь настоящий?        — Как ты выжил? — вместо ответа спросил Дилюк, не меняясь в лице.       Кэйа поморщился. Маска равнодушия на знакомом лице начинала напрягать. Он все еще не был уверен, наяву происходит разговор или нестабильный разум в очередной раз играет с ним злую шутку, но предпринять хотя бы что-то было ему по силам. В конце концов, доводить людей до белого каления являлось одним из его ярчайших талантов.        — Какие настырные пошли галлюцинации. Того гляди, уволочет под венец, а я вдруг окажусь не против, — он попытался кокетливо улыбнуться, но подозревал, что это больше похоже на гримасу нестерпимых мучений.       Впрочем, отчасти своего он добился — Дилюк слегка вскинул брови, отчего его лицо приобрело выражение брезгливого любопытства; так смотрят обычно на младенцев с двумя головами, или на цветок, похожий на гниющую язву, или на гирлянду из новорожденных паучат, или на что-то настолько же мерзкое и необычное. Что ж, лучше так, чем вообще никак. С этим уже можно иметь дело. Кэйе хотелось понять, реально ли то, что он видит, а для этого нужно было прочувствовать эмоции брата. Бывшего брата.       Интересно, он вспылит или нет? В самом начале, когда раны потерь еще были свежи, Кэйе после смерти мерещилось, что Дилюк прощал его и обнимал, и Кэйа смеялся и плакал, и цеплялся за него в ответ, боясь отпустить, боясь очнуться. Годы шли, и все чаще в мире сладких грез Дилюк убивал его насовсем, и это все равно было хорошо, настолько, что Кэйа не мог сдержать блаженной улыбки, прежде чем закрыть глаза. А потом открывал их и осознавал, что снова в реальности, снова жив.       В плохих же сценариях Дилюк смотрел с ненавистью, отворачивался и исчезал в пучине вод. Или сам умирал у Кэйи на руках, и последними его словами становились слова проклятий. Кэйа выучил наизусть каждое.       Этот Дилюк умирать не торопился, убивать — тоже, не говоря уже об объятиях, и капитан терялся в догадках.        — Хватит бредить. Как ты выжил? — повторил русал, по-видимому, мерно отсчитывая хвостом капли своего терпения.       Кэйа вздохнул. Все-таки не галлюцинация. Но и не тот его друг детства, которого он считал братом, — открытый, вспыльчивый, отходчивый, смешливый, как яркая искорка, русалочий принц. Значит, вот как Дилюк справился с горем утраты. Отключил горевалку. Занятно.       Противнее всего Кэйе было осознавать, что он не просто последний в списке тех, кто мог бы осудить его за это — он в сторону этого списка даже дышать не имел права. Это право он потерял в один дождливый день вместе с настоящей семьей, не по крови, по духу. Вместе с любимым названым братом. Вместе с собственной человечностью. Предал и бросил, уничтожил все связи своими руками. Самостоятельный мальчик, умница.       Предвестник Фатуи пырнул его в живот, но кололо отчего-то в груди. Кэйа привычно проигнорировал боль и приготовился делать вид, что все отлично. Уж это он умел еще виртуознее, чем бесить окружающих и ломать чужие жизни.        — Повезло, вот и выжил, — он предпринял новую попытку улыбнуться. Кажется, в этот раз вышло получше. — Как же еще люди выживают? Рана оказалась несерьезная? Архонты помогли? Нет? Вино оказалось целебным эликсиром? Звезды сошлись священным зигзагом и даровали мне неуязвимость? Тоже не нравится? Что же конкретно ты хочешь услышать, Дилюк?        — Лезвие прошло наискось, — ровным голосом проговорил Дилюк, словно доклад зачитывал, — задело желудок, кишки, а главное — печень. Ее размозжило, капитан Альберих. С такой раной не живут.       Капитан Альберих, значит.        — Я единственный в своем роде человек, которому не нужна печень, — совершенно серьезно ответил Кэйа, глядя прямо в непроницаемые алые глаза и лихорадочно соображая, как же ему выкрутиться. — Понимаешь ли, я настолько погряз в беспробудном пьянстве, что выполнять функции печени научились кишки. Подробностей не скажу, все же я не лекарь, но одно знаю доподлинно — я вполне могу обходиться без нее.       Дилюк слушал вежливо, не перебивая.        — И какие же функции научились выполнять твои кишки? — спокойно спросил он, когда Кэйа закончил нести чушь.        — Они, ммм, скажем так, поддерживают сердцебиение, — брякнул Кэйа первое, что пришло в голову. Он понятия не имел, что там в организме обычно делает печень, и в жизни не смог бы предположить, что однажды придется давать урок анатомии принцу русалок. Очень альтернативной анатомии, надо сказать.       Дилюк задумчиво кивнул, словно Кэйа не сморозил только что совершеннейшую глупость.        — Твои кишки заслуживают восхищения. Но ты недооцениваешь их, — ровным тоном произнес он, и Кэйа в удивлении распахнул глаз. — Помимо функций печени, они еще и функции мозга научились выполнять. Достойно похвалы.       Кэйа заморгал.       Это сейчас была... шутка?       Теперь он уже не был уверен в том, что его не глючит особенно жестоким образом.       Но Дилюк, как оказалось, на этом не закончил.        — Жаль только, что дерьмом забиты, — безжалостно припечатал он, наконец, позволив просочиться в голос капле презрения. — Не пори чушь. Ты не дышал. Твое сердце перестало биться. Из тебя натекло столько крови, что я чуть не задохнулся. А потом рана затянулась у меня на глазах. Не держи меня за идиота, капитан Альберих.       С каждой тяжелой, рубленой фразой пламя тщательно сдерживаемого гнева в глазах красноволосого русала разгоралось все сильнее. Такой Дилюк становился реальнее с каждой долей секунды, и Кэйа вдруг оказался настолько оглушен его присутствием, что просто открыл рот и:        — Я подержу тебя за кого-нибудь другого.       ...И исторг из него вот это.       Мгновение Дилюк смотрел на него, не моргая. Затем море вокруг вскипело и взорвалось десятком гейзеров. Горячая вода брызгами обожгла Кэйе щеки и предплечья, когда он рефлекторно прикрыл глаз руками. Поверхность под ним заходила ходуном, он напрягся, чтобы не сверзиться в кипяток, и лишь сейчас осознал, что лежит на чем-то плавучем и деревянном. Если это было то, о чем он подумал, то ситуация принимала скверный оборот. Тут любой дурак поймет, что дело нечисто, а уж Дилюк дураком никогда не был. Нужно было срочно что-то делать, придумать убедительное объяснение, все исправить. И Кэйа попытался. О, видят боги, он попытался.        — То есть, я не это хотел сказать, — а потом что-то пошло не так. Впрочем, ничего нового. — Не кипятись, пфф, ха-ха, ой, прости, я...       Поднявшаяся волна смыла его с хлипкой опоры в горячее рассерженное море. Ослабшее после смерти тело не удержалось на плаву, и Кэйю потянуло вниз. Уж что-что, а тонуть ему не нравилось от слова совсем, и на то имелись причины. Но умереть снова ему не дала сильная когтистая рука, дернувшая за волосы вверх. Дилюк выволок его на поверхность и впечатал щекой в мокрую доску.        — Ты умер, но ожил, — прошипел он, склонившись ближе. От него мучительно знакомо пахнуло солью и нагретыми камнями, и совсем немного — чем-то рыбно-йодистым, как само море. Кэйа невольно задышал глубже, смакуя давно забытый запах, едва осознавая смысл слов. — Я не смог вытащить тебя на берег — словно на стену натыкался, — его голос дрогнул, или Кэйе почудилось? — У тебя была щепка в кармане. Одна щепка. За два дня она выросла. Ты сейчас лежишь на ней. Она выросла, и продолжает расти, — сжатый до побелевших костяшек кулак что есть силы ударил по доске в миллиметре от носа Кэйи. Дилюк неосознанно повышал голос, пока не перешел на крик, и вновь понизил его до злого, распаленного шипения. — Что. Черт тебя дери. Происходит. Кэйа.        — А почему тебя это так волнует? — как мог легко спросил Кэйа, когда Дилюк, загнанно дыша, замолк.       Русал задумался едва ли на пару секунд.        — Все, что связано с «Каэнри’ей», волнует меня. Все, что связано с убийцей отца, волнует меня, — отчеканил он. Кэйа с усилием подавил дрожь, вызванную неприкрытой ненавистью в его голосе. — И я чувствую, нет, я уверен, что все эти вещи взаимосвязаны. Поэтому говори, — он задрал голову Кэйи так, чтобы видеть его глаза. Кэйа как можно беззаботнее улыбнулся ему в лицо, внутренне содрогаясь от давно забытого ужаса.       Он не должен был быть здесь. Ему нельзя было в это море. Ему нельзя было возвращаться. Ему нельзя было вновь встречаться с Дилюком.       Он ведь не сможет. Не сможет не рассказать. И не сможет существовать после.       Улыбка застыла на лице, как гипсовый слепок.        — Я хочу убить тебя, боги, как я хочу тебя убить, — бесцветно сказал Дилюк, глядя своими невозможно пустыми и невозможно пылающими глазами, кажется, в самую глубь его гнилой, архонтами забытой душонки.       И Кэйа наперекор всему растянул губы в нежнейшей из улыбок.        — Ты не сможешь, Дилюк, — сказал он ласково, накрыв бледную русалочью руку своей ладонью. — И никто не сможет. Я сам не смог. Я пытался, клянусь богами. Я умираю и воскресаю. За десять лет могу ступить на берег лишь трижды, но и в море не могу покинуть «Каэнри’ю» надолго. «Каэнри’а» — проклятый корабль. Она не отпустит. Если она уничтожена, то восстанавливается заново из щепки. Ты ведь все понимаешь, да? — Дилюк смотрел на него во все глаза, медленно мотая головой, не желая признавать. Кэйа, безжалостно улыбаясь, продолжил: — Я проклят, братец, так же, как был проклят мой отец, и его отец, и так далее до самого первого дурака, возжелавшего вернуть то, что похитило море.        — А команда? — прошелестел Дилюк, неосознанно впиваясь когтями в руку Кэйи. Капитана это вдруг развеселило, и он усмехнулся, сверкнув глазом.        — О, они идеальные подчиненные. Истинно верные. Беспрекословно послушные, выполняют все приказы так, что я чувствую себя генералом. К сожалению, мертвые все до единого, и совершенно не умеют петь шанти. Поддерживать диалог, кстати, тоже, — Кэйа вспомнил кое-что и радостно поделился: — я как-то тайком нанял шпиона, выдумал легенду, что мне нужна информация, и натравил его на боцмана, и так смеялся, глядя, как бедолага пытается разговорить мертвеца! — он хохотнул.       То и впрямь было очень забавно. Бедный парень, юный совсем, родом из Ли Юэ, кажется — о, как он скакал вокруг движущегося трупа, искренне считая, что перед ним живой человек! Каких только ужимок не предпринимал! Кэйа тогда заплатил ему двойную цену за отменное веселье. Что сталось с мальчишкой потом, он был не в курсе. Может, умер уже. Лет семьдесят, как-никак, прошло.       Дилюк смотрел с ужасом. Понимал — не врет.        — А твой отец... тогда, в тот день... — выдавил он с трудом. Кэйя поморщился. Ему, конечно, хотелось вновь увидеть эмоции Дилюка, но не такие, о нет. Нельзя без спросу объявляться и включать горевалку.       Последняя правда на сегодня. На ближайшее время. Желательно, навсегда, но умом Альберих понимал: Дилюк продолжит задавать вопросы, и все равно однажды узнает все до мельчайших подробностей. А Кэйа... Кэйа не смог бы больше соврать самому дорогому существу в своей жизни. Неозвученным даже самому себе правилом его существования было: никогда не лгать Дилюку.       Ох, не надо было даже близко подходить к Рассветному морю.        — Он мертв. Я убил его, как только мы покинули твое море, — сказал он просто, пожал плечами. — Мастер Крепус отомщен, Дилюк. Прости, что не дал сделать это тебе, но сам понимаешь. Условия проклятия таковы, что капитана «Каэнри’и» может убить только кровь его крови. А еще у «Каэнри’и» всегда должен быть капитан, так что пришлось занять его место, — он наткнулся на потрясенный взгляд алых глаз, и поспешил как можно более мерзко осклабиться: пусть лучше злится, чем смотрит вот так, — но я хотел бы стать последним, тщеславие, знаешь, сна не дает, хе-хе.       Скулу обожгло таким ударом, что голова мотнулась вбок. Будь она арбузом, лопнула бы, рассеянно подумалось Кэйе. Дилюк с рыком перехватил его за истрепавшийся воротник рубахи, Кэйа с облегчением приготовился дежурно позубоскалить, но когда их взгляды встретились, растерял все свои экстренные шутки.       Дилюк отчаянно смотрел больными, воспаленными глазами, и у него дрожали губы. На дне зрачков еще плескалась ненависть, но она стала растерянной, не направленной никуда конкретно — как ненависть ребенка, еще не определившегося, кого винить в гибели родителей.        — Я горел злобой все это время, — сказал он почти жалобно, и все внутри Альбериха скрутилось в болезненный узел. — Я ненавидел людей. Я ненавижу их до сих пор. Я ненавижу тебя.       Кэйа вдруг понял, каково было членам команды «Каэнри’и», когда он отдавал им приказ. Потому что его рука внезапно начала жить своей жизнью, а он мог лишь беспомощно смотреть, как она смуглым контрастом ложится на белую щеку с вкраплениями красных чешуек, делавших ее как будто веснушчатой. Он словно со стороны наблюдал, как его пальцы гладят гладкую скользкую кожу и не понимал, почему Дилюк не останавливает это.        — Я знаю, Диди, — детское прозвище Дилюка мягко сорвалось с языка против воли. — Я тоже себя ненавижу.        — Я хочу тебя убить.       Кэйа не удержался от изумленного смеха.        — О, поверь, умереть навсегда — моя радужная мечта, — честно признался он. — Придумай другую месть.       Дилюк словно очнулся. Отшатнулся, покачал головой, затем кивнул, словно не мог определиться.        — Мне многое нужно обдумать, — сказал он, наконец, и устало прикрыл глаза. — Будь здесь. Я чую твои передвижения.       Кэйа деревянно улыбнулся, тоже чуть зажмурившись. Он был бы счастлив убиться прямо сейчас, чтобы хоть немного привести мозги в порядок, но знал, что только сильней встревожит и напугает русала. Уплыть он тоже не смог бы — не после всего, что вывалил на Дилюка. Соврать не может, сбежать не может, умереть не может — довольно бесполезное существо этот ваш капитан Альберих, не находите?       Когда он открыл глаз, русала рядом уже не было, лишь мелькнул в волнах красным флажком полупрозрачный хвостовой плавник.