Дары волхвов

***

      Вопреки ожиданиям Дилюка, принять открывшуюся часть правды оказалось не труднее, чем обеспечить Кэйе защиту от палящего солнца, даже, пожалуй, пугающе просто, учитывая чудовищную огромность и огромную чудовищность информации, которая вылилась на него. Вылилась так, словно неведомое древнее божество перевернуло океан как треснувшую лохань, и вся водная громада рухнула с неба на красноволосую остроухую голову.       «Каэнри’а» проклята. Кэйа проклят. Корабль не может пойти ко дну, а капитан не может умереть.       Не будь Дилюк сам существом полумифическим, решил бы, что все сказки. К сожалению, с обратной стороной реальности он был знаком как никто другой. Если существовали боги, волшебные артефакты, зачарованные моря и русалки, то отчего бы не существовать древним проклятьям?       Начать говорить словами через рот было много, много труднее. Дилюк поначалу тоже чувствовал себя проклятым, если только бывают проклятия, заставляющие не понимать, как вести себя. С одной стороны, он не мог просто взять и отринуть события многолетней давности. Добровольно или нет, Кэйа изначально лгал ему, что привело к трагичным последствиям, и это было не тем, что легко простить и забыть. С другой стороны, та часть Дилюка, которую он всеми силами убивал, затыкал и прятал, ожила, повысила голос и — вслух Дилюк мог отрицать это сколько угодно, но обманывать себя самого было бы верхом глупости, — с удвоенной силой тянулась к давно утраченному родному теплу. Вполне успешно, надо признаться.       Диди.       Так его называл только Кэйа — давным-давно, в те времена, когда они были вместе, когда Рассветное море было ласковее и светлее, небо — ярче, а окрестности все еще оглашал добродушный смех Крепуса Рагнвиндра. Прозвище будило в Дилюке спрятанные глубоко в сердце воспоминания о том, как хорошо было тогда, и сразу же, контрастным душем — лютую боль утраты. Сердце от таких упражнений норовило издохнуть, но боги, как это было горько-сладко!       Дилюк добросовестно пытался воспламенить затухающий гнев, но нелегко ненавидеть, если очень хочется простить. Маска безразличия, давшая трещину еще в самый первый день, и подавно оказалась на свалке.       Как же он устал.       Предельно измотавшись, Дилюк в конце концов поплыл по течению, сделал вид, что все так, как и должно быть, ничего необычного, словно они и не разлучались, и это решение напугало легкостью принятия. Помнится, в детстве он всегда, словом ли, тумаком ли, осаживал Кэйю, пока тот упорно искал приключений на задницу себе и на хвост брату, не церемонился он с ним и сейчас, с удовольствием давая волю раздражению. А о размышлениях Дилюка двуногому засранцу и знать необязательно. Больно много чести.       Смекалистый, как и всегда, Кэйа правила игры принял, и вопросов задавать не стал ни в первые дни, когда Дилюк приплывал, оставлял рядом еду и пресную воду и уплывал молча, не глядя в глаза и игнорируя приветствия и благодарности, ни после, когда между ними оформилось что-то, весьма похожее на связный диалог, пусть и состоящий из шуток на грани фола, исправно генерируемых капитаном, и дежурно-вежливых фраз, коими были умело припорошены колкости русала. Но вот говорить нормально, задавать вопросы, которые хотелось задать, у Дилюка не выходило.       Зато он частенько наблюдал за бывшим братом исподтишка, оправдывая себя тем, что не доверяет предателю и лгуну. К тому же ему было интересно узнать, насколько изменился Кэйа.       И отчасти — от самой микроскопической части — он, черт побери, соскучился по нему. Да, говорить было мучительно тяжело, но кто запрещал смотреть?       И он смотрел, и смотрел, и видел изменения, и никак не мог определиться в своем отношении к ним. Даже если отставить в сторону, мягко говоря, эксцентричный выбор одежды для морских походов (меха, архонты милосердные, меха! А кого он, скажите на милость, вознамерился соблазнять в этих обтягивающих, словно вторая кожа, штанах?) и своеобразные повадки, перемен хватало. Альберих стал выше, шире раздался в плечах, руки стали заметно крепче, но при этом фигура его не утратила юношеского изящества (вертлявости и худосочности, как любовно-ворчливо окрестила это когда-то Аделинда). Темные волосы отросли до пояса, и Дилюк ужаснулся, подметив седые пряди, до дрожи неправильные, кричаще неуместно обрамлявшие молодое лицо. Бронзовая кожа обветрилась и слегка золотилась от загара, и в этом было что-то такое жгуче-знакомое, что сердце екало. А еще сердце сжималось, стоило увидеть лукавую белозубую улыбку и поймать полный веселых искорок синий, как само море, искренний взгляд. Таким взгляд Кэйи становился лишь в его, Дилюка, открытом присутствии. Когда же Альберих думал, что его никто не видит, то из него словно уходила жизнь, и это тоже казалось искренним до боли. Нет, уголки губ были неизменно приподняты в улыбке, но вот до глаз эта улыбка не добиралась, и это было страшно и тревожно.       Повязка на глазу тоже вселяла тревогу. Дилюку хотелось узнать о ее происхождении, а также о том, цел ли под ней глаз, но он ни разу не видел, чтобы Кэйа ее снимал, что напрягало еще больше. Чутье подсказывало ему, что с нею связана история не самая приятная. Едва ли приятнее той истории, из-за которой Дилюк возненавидел дождь.       О том, что случилось в один дождливый день много лет назад, они по обоюдному молчаливому согласию не заговаривали.       «Каэнри’а» тем временем почти преодолела размеры крупной шлюпки и походила уже, скорее, на небольшой баркас. Первые дня три Дилюк прятал Кэйю от жестокого полуденного солнца в тени скал возле одного из островов, которыми изобиловало Рассветное море. Затем проклятая посудина выросла достаточно, чтобы установить на ней тканый полог, и необходимость в этом отпала. Дилюк внутренне содрогался, глядя на то, как неумолимо быстро она меняется. Причем сам момент изменения уловить было невозможно, корабль рос, как растет трава или, скорее, плесень — русал приплывал утром, а корпус уже вымахал на пол-локтя, приплывал в обед, и замечал, что мачта стала длиннее на три пальца, приплывал вечером и видел, что наметился парус, что еще чуть-чуть, и пробьется из досок штурвал, словно чертов подсолнух. Первые дни, пока не оформился якорь, Дилюку приходилось контролировать течения, чтобы удерживать «Каэнри’ю» в нужном месте, с якорем же стало проще. Опять-таки, в какой момент он, хм, отрос, — неизвестно.       Она как живое существо, думал Дилюк и с переменным успехом пытался пригладить топорщащуюся от отвращения чешую.       Однако, как ни странно, именно благодаря «Каэнри’и», точнее, нелюбви рагнвиндра к ней, лед отчуждения между ними дал трещину.        — Ей еще недели две расти, прежде чем можно будет полноценно ставить паруса, — сказал ему Кэйа на восьмой день с их первого разговора, вероятно, заметив неприязнь, с которой красноволосый русал косился на его корабль размером с шлюпку.       Звучал он виновато, и Дилюк ощутил неуверенное злорадство. Или сочувствие. Или злорадство.        — Она разумна? — спросил он, чтобы не ляпнуть что-нибудь неприемлемое.       Кэйа пожал плечами.        — Спорно. Думаю, не более разумна, чем члены моей команды... были когда-то, — уточнил он, лениво болтая босыми ногами в теплой воде.       Дилюка это немного, но успокоило, правда, сразу же всплыл другой насущный вопрос.        — А твои... твоя команда, она?..       Слова шли с натугой, но Кэйа не заметил, или, что более вероятно, сделал вид, что не заметил.        — Если тебя интересует, не восстанавливаются ли они подобно кораблю, то ответ — нет. Они уже больше века как мертвы. Избавлю тебя от подробностей, но тела и так износились, а тут еще пожар... сам понимаешь, — он развел руками и подмигнул.       Глаз капитана при этом все еще был скрыт повязкой, но за более чем неделю наблюдений и отчасти вынужденного общения Дилюк поднаторел в чтении его новоприобретенных ужимок и жеманных жестов, и уже мог с легкостью отличить моргание от подмигивания. Более того, все оттенки подмигивания были для русала как открытая книга — начиная от заискивающего или кокетливого подмигивания и заканчивая нервным подмигиванием, больше смахивавшем на тик. Последнее он имел удовольствие наблюдать, когда в один из своих визитов не без злого умысла принес Кэйе запечатанную воском витую раковину, полную того самого «виноградного сока». Так рагнвиндры называли особый напиток, получаемый из «морского винограда», гроздьями лепившегося к подводным скалам. В детстве Кэйа был от него в восторге, пока не узнал, что на самом деле из себя представляет «морской виноград». Блевал он тогда долго, и еще дольше отходил от потрясения и клялся, что в жизни эту богомерзкую гадость в рот не возьмет. Тогда юный русалочий принц смеялся, пока не онемели жабры, а Крепус лишь добродушно посмеивался в кулак. Кэйю после этого еще пару месяцев перекашивало, стоило «морскому винограду» попасться ему на глаза, и зеленца на щеках отчетливо проглядывала даже сквозь загорелую смуглую кожу.       Воспоминание заставило Дилюка мимолетно улыбнуться. Спохватившись, он вдруг осознал, что Кэйа смотрит на него уж очень внимательно, без присущей ему лениво-заигрывающей хитрецы. От этого взгляда у русала зачесалось как раз в том месте, где спина переходила в хвост, а белая гладкая кожа сменялась красной блестящей чешуей.       А с другой стороны, ошеломляюще просто подумалось вдруг Дилюку, смотрит и смотрит, сам-то он, вон, тоже смотрит. Сколько лет не виделись.       А ведь и правда — сколько?        — Кстати, про века — сколько лет прошло с тех пор, как ты стал капитаном? — спросил русал, и в ответ на удивленный взгляд, машинально огрызнулся: — для рагнвиндров время течет иначе, если ты не забыл.       Дело было совсем не в этом, но Кэйе знать не обязательно.        — Я просто не подумал, не злись, — Альберих поднял руки в примирительном жесте, затем задумчиво прищурился и облизнул губы. Дилюк всем сердцем пожалел, что не промолчал, потому что, кажется, сделал себе новую головную боль. Какая шлюха в порту научила его вот так? — Ну, точно я не считал, но лет девяносто, думаю, прошло наверняка.       Дилюк воззрился на него. Да, он упустил ход времени в своем затворничестве, но... девяносто лет? Серьезно?        — Но ты выглядишь как молодой человеческий мужчина, — брякнул он, не задумавшись.       Кэйа изумленно моргнул, затем рассмеялся. Русал лишь усилием воли не вскипятил вокруг шлюпки воду, внутренне сгорая от стыда и смятения. С каких пор растерянность делает его настолько неловким в речах? И с каких пор эти речи так легко покидают его рот?        — Может, потому что я и есть молодой человеческий мужчина? — отсмеявшись, предположил Кэйа, и Дилюк едва удержался, чтобы не сбить с него эту блядскую ухмылку кулаком. — К тому же, чертовски красивый, не находишь?       И этот придурок закусил губу, нарочито томно стрельнув взглядом из-под длиннющих ресниц, и медленно провел рукой от щеки вниз по смуглой шее, к почти неприличному вырезу рубахи, чуть скользнув внутрь, под обтрепавшиеся края, и Дилюк чуть подался вперед...       ...И от души окатил его водой.        — Остынь, — посоветовал он, внутренне необычайно гордясь собой.       Кэйа, надо отдать ему должное, выглядел ошеломленным всего пару секунд, а затем прыснул и сложился пополам от хохота, подняв ногами тучу брызг. Дилюк заслонился от них предплечьем, одновременно также заслонив от веселящегося ублюдка свою улыбку. Нечего его поощрять.       Альберих смеялся, пока не обессилел. Он замолк, переводя дух, и над «Каэнри’ей» повисла удивительно легкая уютная тишина, несмотря на количество недосказанностей между ними, боли и взаимных обид. Дилюк укутался в эту тишину как в мягкое покрывало, нежась в отголосках забытого счастья. Словно и не было недели душевных метаний и вымученных слов.       К дьяволам дурацкое прошлое. Хотя бы на пять минут.       Солнце близилось к закату, нагретая за день вода обнимала чешуйчатые плечи. От нечего делать Дилюк следил за тем, как мелькают в ряби худые смуглые лодыжки, и испытывал что-то неясное. Не то чтобы он умел мерзнуть, как и любой из рагнвиндров, что хранили в сердцах пламя забытого бога. Перегревался он тоже нечасто, инстинктивно поддерживая комфортную температуру. Но сейчас ему было как-то жарковато. С сомнением окинув взглядом шлюпку, он подтянулся и ловко взобрался на корму рядом с капитаном, как бы невзначай шлепнув его хвостом по груди, для профилактики. «Каэнри’а» от его веса качнулась, и Кэйа торопливо ухватился за свой импровизированный насест, чтобы не окунуться в воду.        — Мы так ко дну пойдем, — заметил он, укоризненно кося синим глазом. — Двойное самоубийство, это, конечно, до черта романтично, и все такое, но я-то оживу, а вот ты подобным талантом не одарен. Одумайся, не делай меня вдовцом раньше времени, ха-ха.        — Для прожженного морского волка с девяностолетним стажем ты, я смотрю, не больно-то любишь воду, — в тон ответил Дилюк, за неделю уже привыкнув игнорировать все его дурные шутки про свадьбу, — купаться боишься тоже?..       ...И осекся. Он не ожидал, что лукаво-насмешливая улыбка Кэйи зафальшивит, заострится куском льда. Альберих ссутулился и сразу стал так невыносимо похож на себя в детстве, в их самую первую встречу, что Дилюк придвинулся ближе прежде, чем успел осознать это.       Уж слишком искренне растерянным этот наглый врун сейчас выглядел.        — Что-то плохое произошло? — осторожно спросил Дилюк, так и не решившись коснуться, словно что-то удерживало его ладонь.       Кэйа отрывисто пожал плечами — как будто вздрогнул.        — Ничего особенного, — он улыбнулся снова, но Дилюку уже была знакома такая улыбка, и он ею не обманулся.       Альберих улыбался именно так, когда рассказывал о своем проклятии.        — Значит, произошло, — кивнул русал. — Ты можешь рассказать, если что, — и совершенно неожиданно даже для себя самого добавил: — я буду, ну, знаешь. Нем, как рыба.       Он мог бы поклясться: если бы Кэйа открыл глаз еще хоть на волосок шире, тот выпал бы из глазницы к чертовой матери.        — Я... — начал он, прервал сам себя и лишь неверяще покачал головой. Затем в его взгляде словно что-то оттаяло, и Дилюк сам едва не утонул в неожиданно ласковом тепле, с которым Кэйа на него посмотрел. — Спасибо тебе, Диди.       Дилюк смущенно кашлянул, нервно отстукивая хвостом.        — Так мне ждать душещипательную сказку, или я могу уже плыть по своим делам? — деланно грубо фыркнул он, отчего-то твердо зная, что тот поймет.       Проницательный засранец не подвел и хмыкнул, нисколько не обидевшись.        — Душещипательной эту сказку едва ли можно назвать, но вот скучной и поучительной — вполне, — ответил он после пары секунд раздумий и чуть отклонился назад, оперевшись на руки, бесцельно уставившись в рыжее небо. — Жил-был один пират, — Дилюк закатил глаза: он что, действительно собирается рассказывать сказку? — Пират был дьявольски красивый, и архонты сначала хотели поместить в столь прекрасный сосуд не менее великолепный ум. Однако потом они поняли, что тогда творение их станет настолько идеальным, что затмит даже их самих, — у Дилюка свело челюсти от приторно-сиропного тягучего самодовольства в его голосе. — Убоявшись его восхитительности, мудрые архонты не только не дали ему выдающегося ума, но и забрали тот, что был, обычный человеческий, зато сделали его бессмертным, чтобы иметь возможность вечно любоваться его красотой. Как-то раз пирату стало скучно, и он возмечтал посмотреть подводный мир, ну, рыбок там и прочих тварей, — Дилюк выразительно вскинул бровь, но Кэйа не заметил, все еще глядя в небо. — А поскольку он был Глупым пиратом, то решил, что обмотаться якорной цепью с грузом, чтобы не всплыть — хорошая идея, — раздражение разом покинуло русала, оставив лишь дурное предчувствие, на миг даже захотелось заткнуть Кэйе рот, чтобы не слушать продолжение. Этого, Дилюк, конечно, не сделал. — В итоге Глупый пират где-то полвека провел на морском дне, умирал, оживал на две-три минуты, пытался разбить цепь, а затем опять умирал, и так до тех пор, пока проржавевшая за эти годы цепь не поддалась его отчаянным ударам. Мораль сей басни: не родись красивым, а родись с мозгами, — Кэйа назидательно поднял палец. — Дурак этот пират, скажи? — он засмеялся легко и непринужденно, а у Дилюка внутри расползся ледяной ком ужаса, совсем как в их самую первую встречу.       К дьяволам сказки.       Сколько же раз Кэйа умирал и воскресал? Сколько раз убивал себя в попытке обрести покой? Неудивительно, что он спит и видит, как бы умереть насовсем. Дилюк вот уже неделю старался не думать об этом, но он замечал не только внешние изменения, но и улавливал все тревожные звоночки в поведении Кэйи, его образе мышления. Когда они еще были братьями, тот был просто веселым, целеустремленным сорванцом, вечно в неутомимом поиске приключений. Теперь же его веселье приобрело оттенок одержимости, а детский авантюризм мутировал в почти мазохистское болезненное любопытство в духе «а как высоко можно взлететь, если влезть в бочку с порохом и поджечься?». Кэйа разучился здраво оценивать риск, реагировать на боль, а его странные манеры, неуемный и неуместный флирт и весьма специфическое чувство юмора лишь подкрепляли общее впечатление о нем, как о существе не совсем адекватном. Дилюк и сам был изрядно потрепан жизнью (не в последнюю очередь благодаря как раз-таки капитану Альбериху), но не мог состязаться с ним в непредсказуемости и нестабильности. Самые страшные вещи Кэйа преподносил как что-то обыденное, чудовищные ситуации искренне считал забавными.       Например, полвека мучительной пытки превратил в сказку.       Быть может, такова его реакция на ужасы, произошедшие с ним, с горечью подумал русал. Способ сбежать, спрятаться, подобно тому, как сам Дилюк спрятался когда-то в своем зачарованном волшебном море. Спрятался и спал, спал сутками, возможно, неделями, потому что во сне все было хорошо, во сне был жив отец, «Каэнри’а» никогда не показывала на горизонте своих парусов, а Кэйа был рядом, засыпал рядом — только протяни руку. Проснувшись, Дилюк искал наощупь ладонь бывшего брата, не находил, вспоминал и тихо выл, пока не обессилевал, а обессилев, засыпал снова, не видя и не слыша ничего вокруг. Потом, оправившись со временем, он узнал, что Аделинда приходила кормить его, Эльзер и Чарльз умоляли проснуться, другие слуги тоже навещали и ухаживали, а он даже не замечал никого из своих верных подданных, увязнув в горе, как в болоте.       Интересно, если бы Кэйа вернулся после того, как убил своего отца, хоть через неделю, месяц, год... если бы он вернулся, если бы рассказал все сразу, — стали бы они чуть менее израненными и поломанными, чем сейчас? Смогли бы помочь друг другу преодолеть трудности?       Наверняка смогли бы.       Озарение посетило внезапно, как та самая лиловая молния, как искра в голову.       Дилюк ведь и сейчас мог сделать для него кое-что. Ему отчаянно претила эта идея, но ради Кэйи он был готов попытаться. Если Кэйа уверен, что так ему будет лучше, если он действительно этого хочет, то Дилюк сделает это.       В конце концов, должен же хоть кто-то из них быть хорошим братом.       Болезненно колючая глыба ужаса в груди понемногу стала оттаивать.        — Ты говорил, что хочешь умереть, — сказал он, незаметно проглотив ком в горле. — Есть ли способ осуществить это?       Кэйа вытаращился на него. Дилюк раздраженно дернул ухом, на миг позабыв о сентиментальных мыслях.        — Снять проклятие, ну? Что неясного? — не дождавшись ответа, добавил он, сомневаясь, что до этого дурня дошла его мысль.       Альберих с улыбкой опустил глаза и покачал головой, отчего-то выглядя почти искренне радостным.        — Осуществимого на деле в природе нет, — сказал он, наконец, — а тот, что есть, неосуществим в силу своей нерациональности.       Дилюк молча смотрел на него и ждал.        — Надо пробудить древнее зло, — сказал Кэйа с масляно-хитрым видом кота, сожравшего крынку сметаны и сумевшего свалить все на беднягу-пса.       Дилюк не впечатлился и продолжил смотреть на него, не мигая.        — И? — Кэйа с интересом заглянул ему в лицо. — Никаких комментариев по этому поводу?        — Ты шутишь или говоришь всерьез? — уточнил Дилюк.        — Всерьез, конечно! — оскорбленно воскликнул Альберих. — Ты правда думаешь, что я стал бы шутить о таких вещах?        — Да, — не раздумывая, сказал Дилюк.       Кэйа патетично схватился за грудь с видом уязвленного достоинства.        — Поражен в самое сердце!        — Левее и выше, — сказал Дилюк.       Удивительно, но после принятия решения, пусть и такого страшного, разговаривать с Кэйей становилось все легче, и это... странно, но грело. Дилюка словно отпустило, слова, которые приходилось чуть ли не выдаивать из глотки, приходили сами, лились свободно, совсем как в их общей юности. Ненормально, что говорить с бывшим братом стало хотеться и получаться только после принятия решения этого самого бывшего брата убить, но извините, где Кэйа, а где нормальность. По-видимому, на шкале сумасшествия от «адекватно» до «Кэйа Альберих» Дилюк все сильнее тяготел к последнему.       Он улыбнулся по-настоящему открыто, не скрываясь, кажется, впервые за многие годы. Щеки потрясенно заныли, но это было даже как-то приятно.       Кэйа уставился на него с выражением незамутненного, но радостного непонимания, отзеркалив улыбку. Русал снисходительно фыркнул.        — Сердце находится левее и выше, — пояснил он. — Гений анатомии.       Альберих как-то совсем по-девчачьи хлопнул ресницами, и Дилюк едва удержался от смешка. Видеть этого гада растерянным доставляло небывалое удовольствие.        — Не увиливай от ответа, — строго произнес он, сполна насладившись зрелищем. — Как снять твое проклятие?       Капитан закатил глаза.        — Твердолобый как рагнвиндр — ой, прости, ты ведь и есть рагнвиндр, — едко проворчал он. — Говорю же, это трудно и опасно.        — Я не торговка из Ли Юэ, я не прошу у тебя отзыв на снятие проклятия. Меня интересует способ. Я знаю, что ты его знаешь. И наивно с твоей стороны попытаться оскорбить меня именем моего народа.       Кэйа засмеялся.        — Зануда. Ладно, эта крепость сдается вам без боя, ваше высочество, — он изящным жестом указал на всего себя, на что Дилюк лишь фыркнул, презрительно встопорщив спинной плавник. — Но должен предупредить, эта сказка будет связана с прошлым, — сказал он шутливо, но при этом взгляд его был серьезным, и даже каким-то... просящим?       Дилюк этот взгляд принял без колебаний, сам в ответ лишь пожал плечами, поудобнее вытянулся на палубе «Каэнри’и», подперев щеку рукой, и приготовился слушать.       К дьяволам его смятение, непоследовательность, трудные разговоры и переживания из-за них.       К дьяволам прошлое.