Возжигатель

      — Эрдис!       Всё тело ломит от холода. На синий плащ, в который я завернулся целиком, намёрз тонкий слой инея. Не могу вспомнить, ложился ли я спать намеренно, или же силы на этот раз вконец меня оставили.       — Эрдис!       Я помотал головой, отгоняя наваждение. Подкладка шлема сохранила хоть какие-то крохи тепла. Всё же остальное тело… я оставался жив только благодаря тому, что был Повелителем. Благодаря тому, что меня изнутри согревали мириады пожранных душ.       Среди них, впрочем, была одна, которую я не забирал насильно. Этот тёмный, тускло мерцающий огонёк… я должен сохранить его во что бы то ни стало.       Я пообещал Эрду.       Я поднимаюсь на ноги — с каждым разом это делать труднее и труднее. Стоит мне только лечь на землю — и холод начинает медленно прокрадываться в кости и суставы. Напиток из горящего эстуса, который дал мне в дорогу Орнштейн, уже давно закончился, а плащ совсем не помогает от здешних пронизывающих ветров.       Стоит мне только сделать один шаг, как правую стопу пронизывает жуткая боль, сменяющаяся сразу же острым неприятным жаром. Колени и локти воспалены — настолько, что ни ноги мои, ни руки почти не сгибаются.       Но я должен идти вперёд. Клятва, данная Эрду, сильна — но приказу Гвина я не могу сопротивляться. Я не знаю точно, но мне кажется, будто тело моё откажет сразу и навсегда, стоит сделать только один шаг назад.       Может, я просто выдумал это?       Метель, утихнувшая к ночи, снова вступает в силу. Долина между двумя пиками, которую я видел только вчера, сейчас вовсе скрыта за непрозрачной белой пеленой. Где-то наверху пробиваются кусочки серого неба… но я не могу рассмотреть, где солнце.       И это пугает больше всего.       Мысли начинают путаться в голове и обгонять друг друга — а вот это уже дурной знак. Мне нужно сосредоточиться, но среди равномерной белизны взгляду не за что зацепиться. Хоть что-нибудь…       Я достаю из ножен меч — а движение отдаётся ноющей болью во всём туловище. Его гладкий, отполированный почти до зеркального блеска, клинок, стоит только всмотреться в него, зажигает в памяти целый ворох воспоминаний. Я помню, что случилось, когда я впервые взял его в руки.       Губы трескаются ещё сильнее, когда я улыбаюсь, но я уже не чувствую этого — как и ног, которые каким-то чудом всё ещё продолжают идти. Гвин наградил меня этим оружием за верную службу, а я, вне себя от гордости, сразу же понёсся показывать его Эрду. Его лицо… вряд ли я могу вспомнить что-то настолько раздосадованное и смущённое в один и тот же миг.       «Арториас, — сказал он мне тогда, когда наконец смог заговорить, — это очень здорово, но…»       Он всё мялся и пыхтел, а потом выпалил на одном дыхании:       «Прости, но этот меч — дерьмо».       Чтобы не быть голословным, он прямо там и показал мне, в своём дворе. После пары взмахов я понял, что точка равновесия слишком сильно смещена к середине клинка, а потом Эрд мне ещё и показал, насколько плохо сталь держала заточку.       «Слушай, — сказал он после, когда мы сели передохнуть. — А хочешь, я перекую его тебе? Сделаю его из куска железа достойным оружием; и ни одна живая душа не сможет отличить его по внешнему виду от того, чем он был раньше».       Я согласился тогда не раздумывая. Неделю пришлось изворачиваться и придумывать объяснения, почему меча у меня не было при себе. Я списывал это всё на то, что пока что не привык к нему до конца, и… по большому счёту, всех всё устраивало.       Эрд, как и всегда, не подвёл. Перекованный им меч… я вряд ли когда-то смогу понять, как ему удаётся делать такие вещи. Каждое его творение — произведение искусства, от шлемов и рапир до кубков и тарелок. Наверное, он просто не умеет делать вещи плохо.       Я крепче сжимаю рукоять. Ледяной ветер, бьющий в лицо, изгоняет воспоминания из памяти и сдувает их до последней крупинки. Я не могу понять, за что мне цепляться. Теперь я не чувствую не только стоп: пальцы рук тоже, кажется, превратились в заиндевевшие ледышки.       Если я не могу думать, то главное — равномерно переставлять ноги. Я не уверен, что смогу подняться, если упаду.       Вчера из долины шёл дым. Если я успею добраться до неё к закату, то, быть может… Кажется, я споткнулся. Ноги этого не чувствуют, но всё моё тело странно шатнулось вбок. Я смог выровняться, но… но не знаю, надолго ли этого хватит.       Я спотыкаюсь ещё, а потом ещё раз. С каждым разом выравниваться всё сложнее. Кажется, будто тело вязнет в невероятно густом и вязком киселе. Небо целиком заволокло мрачно серостью, а тучи опустились ещё ниже; они касаются моего носа и проскальзывают прямо по моему лицу. Я даже не чувствую сырости, только зудяще-обжигающий холод.       Почему-то весь мир уходит странно вверх. Колени тихо стонут; кажется, они подогнулись. Я пытаюсь встать, я честно пытаюсь откинуться чуть назад, чтобы выпрямиться, но получается совсем наоборот. Меня ведёт куда-то вбок, и вместо того, чтобы хотя бы сесть на пятки, я валюсь в правую сторону.       Вокруг не осталось ничего, кроме обжигающего холода и липкой белизны. Мой синий плащ покрылся инеем целиком.       Блестящим, узорчатым инеем.

* * *

      Мой путь начался почти полгода назад. То задание, которое мне поручил Гвин, — о нём было известно лишь мне и ему. Даже Орнштейн не знал, что именно я должен сделать, даже дорогая моему сердцу Киаран. Но более всего — мой верный, самый верный и близкий друг. Эрдис.       Когда я ещё оставался в Анор Лондо, не было ни единого дня, чтобы я не порывался рассказать ему всё-всё. Он никогда не отказывал мне в совете, а часто бывало и так, что советы его впрямь помогали. Не всегда, но…       Похоже, что-то внутри постоянно побуждает меня связывать себя клятвами. Иначе я не могу объяснить, почему я тогда ещё, давным-давно, поклялся Гвину беспрекословно подчиняться ему и выполнять все его поручения. Ценой собственной жизни, если потребуется. И потому же, пожалуй, я принёс клятву и Эрду незадолго до моего отбытия из Анор Лондо.       Хотя нет, дело всё же не совсем в этом. Если подумать ещё самую малость, то и вовсе не в этом. Я помню — я очень хорошо помню, как впервые встретил Эрдиса в самый разгар войны. Это было так давно, что Свет ещё не до конца отделился от Тьмы, и бескрайние долины, леса и горы нынешнего Лордрана всё ещё были устланы туманом. В одной из таких долин я встретил его… и поразился.       Я, разумеется, и раньше слышал о нём. Первый человек, сподобившийся стать учеником Квилы, первый человек, овладевший искусством пиромантии. Это были, хоть и красивые, но слова — а мне же нужно было увидеть его в деле. Я вышел к нему и остальным на рассвете и… по правда говоря, я до этого почти никогда не общался с людьми так близко. Они всегда казались мне слабыми, мелкими и очень далёкими от нас, Повелителей, существами — недостойными того, чтобы воспринимать их всерьёз. Неудачной копией, издёвкой их Праотца над нами.       Тем сильнее было моё удивление. В чертах его лица не проглядывалось благородство Повелителей, в теле его не было мощи и крепости гигантов. Но душа, его Тёмная Душа… она пылала внутри него так ярко, так она горела этим слепяще-белым огнём, что я сперва даже остолбенел на пару мгновений. И сразу же понял, что к этому пареньку стоило бы присмотреться получше.       Кто бы тогда мог сказать, что со временем мы станем лучшими друзьями? Я бы точно не смог. А произошло это… я думаю, по двум причинам. Первая: Эрдис обожал учиться всему новому. До такой степени, что иногда мне становилось страшно за него: бывало и такое, что он не спал подряд несколько ночей, постигая азы военного ремесла или новую пиромантию. А вторая, пожалуй, ещё проще: он умел думать — и не так как я. Если меня воспитывали воином чуть ли не с самого младенчества и учили рассуждать так, как подобает воину, то Эрд был учёным. Творцом, если можно так сказать; и он порой мог смотреть на вещи с совершенно неожиданных углов. И это зачастую помогало в нашей войне очень сильно.       Впрочем, я не уверен, причины это или оправдания. Наверное, я просто боюсь признать: душа, его пламенеющая душа манила меня к нему, как мотылька. И самое главное: он не держал огонь внутри себя. Он щедро делился им с другими, а они отвечали ему взаимностью, и воины, служившие под моим началом, со временем сплотились так, что мы стали чуть ли не одной большой и дружной семьёй.       Со временем, конечно, всё изменилось. Сперва и отряд наш поредел, а потом и мы с Эрдисом всё чаще стали выходить на задания вдвоём. Старший сын Гвина Гвинедд давал нам приказы — обычно через Орнштейна, великого Драконоборца, а случалось так, что и напрямую. Из всех прочих, которых стали потом считать Богами, он был самым… простым, я бы сказал? Он видел, как сражаются простые вояки, и потому мог понимать их тревоги и заботы. За это я глубоко уважаю его и по сей день.       А когда война закончилась и Гвин позвал меня к себе… с одной стороны, я опечалился из-за того, что теперь мы с Эрдисом не сможем находиться вместе так часто, как прежде. А с другой стороны, я был искренне рад за него. Я точно знал, что ему не место среди… среди таких Повелителей как Гвин и прочие его дети.       Но и мне тоже повезло. Ведь именно в то время я и встретил Киаран. Нет! ни в коем случае я не хочу сказать, что она стала заменой Эрду; ведь кто из живых, в самом деле, может заменить кого-нибудь другого? Она... вошла в моё сердце и поселилась там. Она и стала моим сердцем — так же, как Эрдис стал моей душой.       Сперва, правда, я боялся знакомить их друг с другом: опасался, что они не поладят. И отчасти я оказался прав. В первую же встречу они чуть не подрались, но сразу же неожиданно быстро помирились; а на следующий же день смеялись так, как это делают старые и добрые товарищи. И разговаривали они одинаково громко, размахивая руками и перебивая друг друга, а я только смотрел на это и не мог сдержать улыбки.       И с тех пор с Эрдисом мы почти перестали путешествовать. Встречались только тогда, когда и он, и я прибывали в Анор Лондо, а иногда ещё виделись на границах Лордрана, когда наши поручения неожиданно пересекались.       Ни в коем случае я не хочу сказать, что мне было дурно или ещё как-то худо с Киаран, Гохом и Орнштейном. Наоборот, скорее: с ними всегда было приятно и хорошо, и каждый бы поддержал меня в трудную минуту, если бы выпала такая необходимость. И вот как раз поэтому… как раз поэтому я и чувствовал себя временами не в своей тарелке. Порой с ними мне было так здорово, что я вовсе забывал про Эрда — забывал даже то, что он существует. И всякий раз тогда совесть колола меня исподтишка и тихо шептала на ухо всякие неприятные, но правдивые слова.       Ведь я знал, что кроме меня, Киаран да Гоха с Орнштейном у него нет никого вовсе. Среди людей он был изгоем: возвысился слишком высоко и чересчур зазнался, как они думали, начав водить дружбу с повелителями. А среди Повелителей Эрд и вовсе был почти никем — каким-то мелким отродьем без роду и племени. И что в этом всём смешнее и печальнее всего, от покупателей он никогда не имел отбоя. Ведь, осев, он начал ковать всерьёз, и с его изделиями в Анор Лондо могли соперничать только изделия Гласа — друга Гоха, тоже гиганта. Вот так и получалось, что лицо Эрдису обычно улыбались и трясли перед ним кошельками с золотом, а за глаза — смеялись, сплетничали и поливали всевозможными грязными словами.       Когда я заговаривал с ним и об этом, и о моих долгих отсутствиях, он лишь отшучивался и говорил, что это пустяки. «Я порой вижусь с Гвинеддом, — часто говаривал он, — и он помогает мне развеять скуку». И я соглашался, но видел… я всё равно видел, как ему тяжело. И как он не хочет отягощать меня своим грузом — и от этого становилось только больнее и печальнее. Ужасно быть беспомощным, а ещё хуже — когда ты не можешь помочь не себе, но своему лучшему другу.       И тогда уже Эрду приходилось утешать меня: он широко улыбался, неизменно сильно хлопал меня по спине и говорил:       «У нас ещё есть время, Арт. Ещё много, очень много времени».       Очень много… времени…       Я вздрогнул и открыл глаза. Вспомнив, где я нахожусь, я уже хотел закрыть их, защищая от слепящей белизны, но… вокруг было неожиданно мрачно. Несколько жёлтых огоньков слегка подрагивали и расплывались перед глазами, а я всё никак не мог сосредоточить своё зрение на хотя бы одном из них.       — А, очнулся…       Усталый и слегка недовольный старушечий голос был понятен, но произносил так, как это обычно делают северяне. Те, которые живут высоко в горах. Те, чью долину я наверняка…       — Я… добрался?       Мой же голос звучал приглушённо, хрипло и в то же время резко — как скрежет металла о металл.       — Нет, — я, кажется, услышал усмешку. — Мои сыновья нашли тебя. Уже почти заметённого снегом — только твой синий плащ тебе и помог. А так бы и остался там лежать до самого следующего лета.       — Прошу, передай им… мою благодарность. Как мне называть тебя, добрая женщина?       — Разве у вас принято обращаться к людям по именам? — от злой горечи, зазвучавшей в её голосе, я окончательно пришёл в себя. — Или за эти двести лет успело что-то измениться? А, Арториас, Рыцарь Гвина?       — Нет. Боюсь, ничего.       Мне сразу же стало противно и мерзко от своих же слов. Я сдавленно вздохнул, а старуха непонятно хмыкнула: то ли удивлённо, то ли настороженно.       — По крайней мере ты честен, Рыцарь. И я тогда тоже лукавить не буду. Мне имя Сауле, я дочь Кенставта, который сражался вместе с братьями и прочими родичами под началом Праотца. Тебе должно быть знакомо это имя, верно?       Я скрипнул зубами про себя. Мне даже начало казаться, что лучше бы я остался замерзать там, в сугробе. Кенставта… его знали, пожалуй, все, сражавшиеся в войне с драконами. Он был одним из самых бесстрашных и отчаянных полководцев тех времён — настолько отчаянным, что он порой пугал даже меня. И он, и всё его семейство могли бы снискать себе великую славу на поле боя, но закончилось всё совершенно иначе. Гвин обвинил их в измене и подготовке переворота (а кого, казалось бы, свергать?), Кенставт был казнён, а все воины под его началом и вся его семья были сосланы прочь из Лордрана. Кто бы знал, что именно здесь они осели.       — Вижу по лицу, что знакомо, — Сауле снова усмехнулась. — Так что, Рыцарь; Гвин решил, что от нас лучше избавиться окончательно? За этим ты здесь?       — Нет, — я попытался качнуть головой, но словно одеревеневшая шея не захотела мне подчиняться. — Я не знал, кто вы, до того самого мгновения, пока ты сама не поведала мне. Мои поиски привели меня сюда, они и только они.       — Ищешь, значит? — непонятно протянула старуха. — Ну, смерть ты уже почти нашёл. Будешь пытаться дальше?       — У меня есть долг, — сухо ответил я; кажется, я теперь тоже начинал злиться. — Я либо исполню его, либо погибну. Такая клятва лежит на мне.       Сауле тихо хмыкнула. Прямо за моей спиной заскрипело дерево: кажется, она поднялась из своего кресла.       — А частица Тёмной Души? — совершенно неожиданно спросила она. — У кого ты забрал её?       — Почему ты бросаешь в меня обвинениями, которым грош цена? Ты так ненавидишь меня только из-за того, что я служу Гвину? Или ты не переносишь и весь мой народ?       Я, вконец выйдя из себя, резко сел в постели и повернулся вправо. Всё тело сразу же пронзило ноющей болью, но мне было не до неё сейчас: я пристально вгляделся в закутанную в длинные одежды фигуру, которая стояла сейчас передо мной. И… злоба моя улетучилась так же быстро, как и пришла. Старая, согбенная женщина, у которой в глубине глаз лежала такая старая и такая тяжёлая тоска, что во всём мире для неё не нашлось бы лекарства. Вот кого я видел перед собой.       Сауле же ничего не отвечала, лишь так же пристально смотрела на меня, сжав в кулаки сморщенные, грубые ладони.       — Я не забирал её, — я постарался, чтобы мой голос звучал как можно более ровно. — Эрдис… мой друг дал мне её. В обмен на частицу моей души. Я храню его, а он — мою.       Стало так тихо, что я мог слышать даже звук медленно тающего воска.       — Почему… почему ты не лжёшь?.. — после долгого молчания прошептала она. — Почему ты до мерзости… до отвращения благороден? О, как было бы проще!       — Тебе? — хмуро спросил я.       — Всем нам, — горько усмехнулась она. — Я не буду просить у тебя прощения, Рыцарь. Но я позволю тебе остаться под моим кровом ещё несколько дней. Твоё тело сильно, Повелитель, и вскоре оно поправится. А тогда — уходи.       — Благодарю, — кивнул я.       Сауле действительно не обманула меня. Всего три дня мне потребовалось, чтобы прийти в себя целиком. Я почти не выходил из её дома, чтобы не злить прочих и не привлекать к себе лишнего внимания, а она приносила мне воду и пищу. Скудную: порой пару ломтей хлеба и небольшой кусок сыра, а порой и вообще всего малую горсть орехов. Но мне хватало и этого: в долгих походах я привык к лишениям намного более весомым.       Я вышел в полдень на четвёртый день. Уже стоя у самых ворот, поблагодарил её в очередной раз, а она только хмыкнула и пожала плечами. Но тут же глаза Сауле засветились неожиданным интересом и в них неожиданно проглянула… робость?       — В плату за помощь, — медленно заговорила она, — я прошу тебя лишь об одном. Ответь мне, Рыцарь, почему… что именно ты ищешь?       Она наверняка знала, что я не могу ответить на её вопрос. Тихо вздохнув, я медленно качнул головой и возвёл глаза к самому небу. Тучи на нём немного рассеялись, и сквозь рваные раны в них проглядывало солнце, яркое, как обычно, но… Его свет был чересчур жёлт. Здесь, высоко в горах, оно почему-то казалось лишним и неуместным.       Я заметил, что старуха проследила за моим взглядом. И когда её лицо тоже обратилось к свету, морщины на нём очертились ещё острее, но вместе с тем оно приобрело какую-то ясность — и неожиданную, удивительную для её возраста красоту.       — Я вижу, Рыцарь, — кивнула она, а губы её истончились и искривились в печальной усмешке. — Я вижу, чего жаждет твой хозяин. Но ответ… ответ не принесёт покоя ни тебе, ни ему.       — Я не ищу покоя, — качнул я головой. — Мой долг — всё, что мною движет.       Сауле ничего не ответила. Вместо этого она коснулась узловатыми пальцами одной из складок своего длинного одеяния и извлекла оттуда нечто продолговатое. Более всего оно напоминало небольшую косточку, но не белую и даже не жёлтую, а чёрную почти целиком. И шершавую, как камень.       — Возьми это, — протянула она мне кость. — Сломай её. Хватит тебе странствовать; она позовёт тебя к тому, кого ты желаешь увидеть.       Я осторожно взял её двумя пальцами. Она была так хрупка, что, казалось, могла рассыпаться в любой миг.       — Ты и так много сделала для меня, госпожа Сауле, — я посмотрел ей прямо в глаза. — Почему ты продолжаешь мне помогать?       Старуха крепко сцепила пальцы и опустила голову.       — Не может быть доброй судьбы у нас — тех, кто сражался и проливал чужую кровь. Что уж говорить о тебе, Рыцарь Гвина? Моё время уже вышло… но пусть тебе будет хоть немного легче. Единственное благое дело, сотворённое мной, а? — она тихо и хрипло засмеялась. — Сломай кость. Ступай прочь. И прошу тебя, не приходи больше на наши земли.       Я низко поклонился ей, а когда выпрямился, увидел лишь её спину, согнувшуюся ещё ниже.       «Бывай, добрая Сауле», — тихо вздохнул я и разломил кость двумя пальцами.       Я пришёл в себя в тёмном и высоком гроте. Зов кости был настолько силён, что он вихрем подхватил меня — и вот теперь я здесь, стою посреди огромного, тусклого и сырого пространства. И очертания его… как-то непривычно зыбки. Почти как в те далёкие времена, когда мы с Эрдисом только…       — Арториас.       Весь грот сразу будто исторгнул этот низкий и протяжный звук — настолько жуткий, что я непроизвольно отступил на шаг и схватился за меч. А потом я увидел его.       То, что мне показалось зыбкими очертаниями скал, было и не скалами вовсе. Голова невероятно большого существа, увенчанная двумя рогами, а на ней засветились серым огнём два пронзительных ока. Их зрачки были так глубоки, что провалиться и утонуть в них стало бы сущим пустяком — и почему-то неожиданно заманчивым.       — Здравствуй, Рыцарь, — его пасть не открывалась, а шероховато-каменная чешуя почти не шевелилась, но я явственно слышал каждое его слово. — Я ждал тебя.       — Ты… — наконец я смог заговорить, — поразительно. Я ведь думал, что…       — Что вы уничтожили всех нас? — с усмешкой в голосе пророкотал дракон. — Опрометчиво. Вас хранит Пламя, людей хранит Тьма — а мы существуем до тех пор, пока они смешиваются между собой в предрассветных и закатных сумерках. Ведь так устроен мир.       Я невольно отступил ещё на один шаг. Меня вдруг охватил мерзкий и липкий ужас: стоило только ему двинуть лапой — стоило ему только ударить меня всего раз, и меня бы не стало. И мой меч мне бы не помог против него никак.       — Нет, Рыцарь, — неужели я услышал сожаление? — я не держу на тебя зла. Ты ведь всего лишь слуга. Раб чужой воли.       — Но, — осипшим от волнения голосом ответил я, — я сражался с вами ещё до присяги Гвину. Задолго.       — Нет. Не Гвина. Твой, Рыцарь, хозяин — Пламя.       Слова дракона неожиданно задели меня, но он не дал мне поразмыслить, а сразу же продолжил:       — А теперь, когда Пламя гаснет, Гвин боится до смертной дрожи. Ищет, как бы продлить ему жизнь — чтобы оно горело вечно, а его правление оставалось незыблемым и нерушимым. Верно, Арториас?       — Да, — наконец смог я совладать с волнением. — Есть… есть ли способ?       — Ты не глупец, Рыцарь, и должен знать сам. Любой огонь горит до тех пор, пока остаётся топливо. Потом он тухнет — и наступает тьма.       — Но топливо, — неожиданно сам для себя выпалил я, — может, есть ещё топливо?       — Хм, — он снова усмехнулся. — Один из моих далёких родичей говорил так же. Так ли ты хочешь продлить Пламя, Рыцарь? Ищи Змея — одного из двух, которые пресмыкаются глубоко под землёй. Я не стану помогать тебе. Я не даю советов грешникам, желающим попрать законы мироздания.       — Но ты же как? Что будет с вами, драконами, когда Пламя угаснет?       Он засмеялся — так оглушительно, что мои руки непроизвольно потянулись к ушам.       — Когда свет ярок, — прошелестел дракон, — мы уходим в пещеры. А когда наступает ночь — мы дышим огнём.       Меня всего окутал густой липкий туман, поглотивший собой и грот, и всё вокруг. Где-то там, вдалеке, он начал свиваться в лестницы и переходы, в камни мостовой и крутые крыши Анор Лондо.       «Когда наступает ночь, — отозвалось эхо, — мы дышим огнём».