Волшебство есть, если ты в него веришь

Заочное знакомство Самодержца с Владимиром Корфом состоялось уже в декабре 1826 года. Молодой Император, в своей извечной педантичности, проводя инспекцию по корпусу, соизволил поинтересоваться обилием книг рядом с кроватью в дортуаре пажей 5 класса. При ближайшем рассмотрении помимо учебников были обнаружены “Письма русского офицера о военных происшествиях 1812 года” Глинки, трактат о пехотной и егерской службе Кутузова, “Рассуждения о военном искусстве” Наполеона, Альманах со стихами и статьями Дениса Давыдова, романы Вальтера Скотта, а также возмутительные в своем бесстыдстве сочинения Байрона на французском в переводе Амедея Пишо, и, что, особенно поразило Государя, рукописный список комедии “Горе от ума”, запрещенный к печати цензурой. В порыве охватившего его гнева, царь решительно не постеснялся никакими выражениями, в том числе и непечатными, и потребовал немедленно пьесу уничтожить, лишние книги изьять, а воспитанника, уже в столь юном возрасте демонстрирующего опасный дух вольнодумства немедленно посадить на гаупвахту. Император был абсолютно убежден в том, что основа военной службы: "Порядок, строгая безусловная законность, никакого всезнайства и противоречия, ибо там, где более не повелевают, а позволяют рассуждать вместо повиновения, - там дисциплины более не существует”. Разумея под "всезнайством" самостоятельность мысли или действий, Николай Павлович считал их для будущих офицеров ненужными и даже вредными, требуя развития в воспитанниках прежде всего привычки к жесткой субординации и безусловного выполнения параграфов воинского устава. Но оказалось, что выполнить приказ Самодержца, увы, не представлялось возможным ибо ….. Владимир Корф уже отбывал наказание в карцере. Из удивительно сбивчивых пояснений, обычно по-военному четкого директора Пажеского корпуса Ивана Григорьевича Гогеля, бравого генерал-лейтенанта от артиллерии, регулярно посещавшего Государя по вопросам артиллерийского департамента Военного министерства, Николай I смог уяснить следующее. В Пажеском корпусе до недавнего времени процветало "цуканье", деспотичное обращение выпускного класса с младшими воспитанниками, часто носившее характер глумления, издевательства и даже жестокости. Время для вставания, утреннего и вечернего туалета, завтрака, обеда и ужина, прогулки и прочее и прочее контролировались с минутной пунктуальностью. Складывание одежды, белья и постановка сапог на ночь подвергалась особому контролю. Отдание чести, маршировка и, вообще строй, и внешний вид младших пажей являлся постоянным пунктом для строгого надзора со стороны старших и источником многих наказаний. Также воспитанники вынуждены были беспрекословно выполнять капризы камер-пажей. Любые провинности реальные и мнимые жестоко карались. Избиения ослушников, проявивших по мнению выпускников, в любой форме дух непокорства, были не редкостью в корпусе. Гогель регулярно получал из лазарета информацию о примерах крайне жестокого обращения с воспитанниками, но предпочитал закрывать глаза на проделки камер-пажей. Ведь “цук”, по его мнению, приносил пользу: он приучал кадетов к беспрекословному подчинению приказам и к соблюдению установленных правил. И, с Божьей помощью, слабые духом отсеивались, а ос­тальные закалялись. Но с новым пятым классом все сразу пошло наперекосяк. А во всем была виновата глупейшая фронда Владимира Корфа и Леонида Голицина, за короткий срок перевернувшая жизнь Пажеского корпуса с ног на голову. Князь Леонид Михайлович Голицин, камер-паж, племянник Александра Николаевича Голицина, друга детских лет и верного сподвижника Александра I, а сейчас и Николая I, был зол. Его младшему брату отказали в поступлении, поскольку он, видите-ли, завалил вступительный экзамен, и предложили поступать в следующем году. Да как они смеют, ведь Голицины по праву рождения должны быть приняты в Пажеский корпус. Вступительные экзамены - это для других, пусть их сдают такие как Корф. Да, Владимир Корф, этот баронишка, потомок нищих немцев, сбежавших в Россию, не найдя применения своим сомнительным талантам на родине, смеет оскорблять его - представителя одного из древнейших русских дворянских родов, упомянутого еще в средневековых Столбцах. Но особенно раздражает в молодом паже то, что Корф вызывающе, непозволительно красив. Стройный строптивый темноволосый сероглазый мальчишечка был воплощением самой юности. Его хотелось наказать, поставить на колени, подчинить себе. Владимир Иванович Корф сидел на своей кровати в одиночестве. Жесткий распорядок дня, муштра, кажущиеся нелепыми формальные и неформальные правила, хитрым образом регламентирующие все сферы новой жизни, наводили на него тоску. Мальчику безумно хотелось вернуться домой к отцу, Вариным пирогам, занудной, но не строгой гувернантке мадам Бенуа, детским шалостям и проделкам, к золотоволосой малышке Анечке. Интересно, кто теперь, когда он в Санкт-Петербурге, таскает сливки с кухни для ее котенка. До того как поступить в Пажеский корпус многие его сокурсники, в том числе друг по Двухгорскому уезду, Андрэ Долгорукий, проходили подготовительное обучение в Николаевском юнкерском училище. Это учебное заведение помогало детям приспособиться к распорядку военной жизни, завести дружбу и привыкнуть беспрекословно выполнять поручения старших по званию. Но Владимир этой участи избежал и, возможно поэтому, перейти с привольного житья в родительском доме на казарменный быт оказалось суровым испытанием. Еще тяжелее мальчик свыкался с необходимостью выполнять унизительные поручения старшеклассников. Все в нем противилось выполнению оскорбительных требований, несовместимых с пониманием дворянской чести, данным Владимиру его горячо любимым и уважаемым отцом. Барон подошел к окну. Воспитанники младших классов вертели карусель на которой изволили кататься камер-пажи, или подавали старшим шары для игры в кегли. В теплый сентябрьский полдень, старый сад выглядел очень заманчиво, но нежелание прислуживать было сильнее. Корф решил отказаться от предложенной Андрэ прогулки и в остался в дортуаре почти в полном одиночестве. Мальчик увлеченно читал, лежа на постели, когда в комнату вошел долговязый темноволосый смуглый камер-паж Голицин и приказным тоном потребовал от барона немедленно отправиться в сад вертеть карусель. — Я не пойду. Не видите разве: я читаю, — ответил Владимир. Гнев искривил и без того некрасивое лицо, Леонид сжал кулаки и направился к молодому барону. Ожидая неминуемой жесткой трепки, Корф спрыгнул с кровати и приготовился отбиваться. На место страха внезапно пришли спокойствие и сосредоточенность. Владимир понял, что уже сделал для себя непростой выбор, решив, что более подчиняться не намерен. Синяки и ушибы пройдут и забудутся, в отличии от пятен на дворянской чести. Голицин сделал несколько шагов и, подойдя вплотную, стал бить мальчишку по лицу перчаткой. Опешивший скорее от унизительности процедуры, чем от боли, Владимир отражал пощечины, как мог, и, в пылу схватки, случайно ударил противника кулаком в грудь. Тогда Голицин швырнул перчатку на пол. — Поднимите! — Сами поднимите! Уже сам факт неподчинения со стороны воспитанника 5 класса был неслыханной дерзостью. А избиение старшего по званию - сильнейшим нарушением правил. Владимир не знал, почему камер-паж просто не прибил его на месте. Но Голицин ограничился всего одним ответным ударом, после которого Корфа отбросило на горизонтальную перекладину в основании соседской кровати. Больно ударившись о железную трубу, Корф отключился, а когда пришел в себя камер-пажа в дортуаре уже не было. За это происшествие, информация о котором быстро дошла до офицеров-воспитателей, Владимир был лишен субботнего ужина и заперт на чердаке на все воскресенье. Сажать в неотапливаемый карцер мальчишку побоялись из-за опасений о здоровье кадета. Андрей Долгорукий, как мог, пытался вступиться за приятеля усиленно напирая на то, что Владимир легко простужался, ибо здоровьем пошел в мать, умершую еще совсем молодой от какой-то хвори. Так весь воскресный день на чердаке Владимир посвятил обдумыванию планов побега (наиболее реалистичным представлялось спуститься по водосточной трубе) и перечитыванию принесенного с собой под мундиром Иванхое Вальтера Скотта. В воскресенье вечером выпущенный из заточения Корф обнаружил кулек конфет под подушкой. Барон улыбнулся. Андрей, который был на выходных в городе с родителями, как мог старался подсластить другу горькую пилюлю. Ведь изначально задумывалось, что Петр Михайлович заберет из корпуса на прогулку на разведение мостов обоих друзей. Но наказание не повлияло на упертого мальчишку. Ни на другой день, ни в последующем Корф, получая поручения от Голицина и других камер-пажей, не исполнял их. Тогда начался ряд систематических мелких преследований и словесных издевок. Андрей был в отчаянье, не зная как помочь приятелю избавиться от травли, в которую начали постепенно включаться и их одноклассники. К счастью, способность Владимира отшутиться или не обращать внимания на пропажу учебника или залитую чернилами тетрадь пока остужали пыл преследователей. К тому же вскоре бабье лето кончилось. Полили дожди, и воспитанники большую часть времени проводили в четырех стенах, активно вгрызаясь в гранит науки. А в октябре произошла новая история, сделавшая Корфа героем в глазах большинства воспитанников Пажеского корпуса. Холодным октябрьским вечером Владимир задержался в гимнастическом зале. Как многие любители чтения, Корф немного сутулился и гофмейстер оставил его после занятий для выполнения специальных упражнений по формированию правильной осанки. Приближался приезд Императора и, зная внимание Высочайшей особы к мелочам, нужно было обеспечить идеальную выправку пажей к торжественному построению. Плетясь к себе в комнату почти в половину десятого вечера, Владимир ощущал, что даже мысли в его голове двигаются с большим трудом. Попытки уговорить себя сесть за домашние задания, или хотя бы повторить математику, по которой завтра намечалась контрольная проверка знаний, разбивались о стену накатившей усталости. Его путь проходил мимо кабинета офицеров-воспитателей. Дверь в комнату была приоткрыта. Мальчик остановился, раздумывая как ловчее проскочить незамеченным. Кадету совершенно не хотелось получить очередное взыскание за вечерние гулянья по коридорам. Прислушавшись к разговору за дверью Владимир понял, что планируется рейд по проверке чердака, куда воспитанники повадились бегать по вечерам. Кто-то из классных сторожей заметил и доложил дежурному офицеру Беккеру, что школяры сегодня уже пошли наверх. Наказанием за такое самоуправство могло стать даже исключение из корпуса, особенно если у воспитанника имелись и другие провинности. Корф задумался, стоит ли рисковать ради незнакомых старшекурсников. Барон понимал, что за попытку помочь ему может грозить карцер, порка или даже позорное отчисление в самом начале учебы. В случае поимки нарушителей проступок никак нельзя будет скрыть от отца, а вызывать неудовольствие самого важного человека в своей жизни Владимиру хотелось меньше всего на свете. Но с другой стороны, если Владимир сейчас уйдет то бросит в беде тех, кому, повторяя за директором Пажеского корпуса текст посвящения в пажи, клялся в неразрывной и крепкой дружбе. Пусть эти слова и были для большинства воспитанников формальностью, но Корфа отец всегда учил держать слово, а значит Fais ce que dois, advienne, que pourra. Мальчик принял решение рискнуть и попробовать опередить преследователей. Чердак представлял из себя анфиладу больших захламленных комнат, заставленных пыльной старой мебелью. Когда Владимир вошел, вечеринка была в самом разгаре. Четверо недорослей в окружении свечей сидели на ковре на полу, пили вино и лениво перекидывались в штосс. Пока Владимир обьяснял, что ждет опьяневших и поглупевших кадетов, если они не уберутся с чердака, стало уже поздно. На лестнице послышались шаги. Все что успели сделать пойманные с поличным - закрыть дверь. Ситуация стала патовой. И пусть чердачная дверь сделана на совесть и ключи были внутри, но с чердака существовал только один выход. А прыгать с третьего этажа было равносильно самоубийству. Наконец до пьяных школяров дошло, что веселая проказа грозит обернуться нешуточными последствиями для всех присутствующих, когда в ближайшем будущем господа офицеры выломают дверь. И Владимир, вспоминая свое сиденье месячной давности, предложил план действий. Идея была очень рискованной, но ничего другого в тот момент в голову испуганным пажам не пришло. Когда офицеры вместе с классным сторожем взломали дверь и ворвались на чердак - они услышали очень громкий шум в дальней комнате. Ощущение близкой победы придало скорости и буквально через 5 минут 2 унтер-офицера и 2 офицера-воспитателя старших классов стояли у запертой двери. Сторож Семеныч, здоровенный мужик, вооруженный топором, начал ломать очередное препятствие на пути уже практически неизбежного правосудия. За звуками топора и в азарте погони преследователи не заметили как за их спиной тихо закрылась на ключ одна из дверей. В помещение офицеры смогли попасть довольно быстро, но к огромному удивлению всех участников, кроме подсвечника со свечами, открытого окна и вывернутых и раскиданных по полу ящиков ничто не выдавало недавнее присутствие в комнате воспитанников. Все офицеры явно слышали шум, значит недавно в комнате определенно кто-то был, но куда же исчезнувшие волшебным образом беглецы делись? Тщательный обыск ничего не дал. Конечно, при изрядной ловкости можно было спуститься по водосточной трубе, но на такое мог решиться только очень отчаянный и легковесный воспитанник. Офицеры, посоветовавшись, решили все-таки организовать погоню во дворе. Каково же было удивление всех присутствующих, когда на обратном пути они вновь наткнулись на закрытую дверь. Первым начал смеяться офицер-воспитатель Беккер, сообразивший, как изящно провели их школяры. А в это время Валериан Николаевич Муравьев, паж 1 класса, забористо ругая сквозь зубы непечатными выражениями офицеров, расстроивших так хорошо начинавшуюся пирушку, затаскивал, а потом и отпаивал вином в кабинете физики на первом этаже бывшую грозу соседских помещичьих садов, очень продрогшего и усталого Владимира Корфа. Следующим утром перед построением, на глазах у всех воспитанников неожиданно пожать руку и предложить свои услуги барону подошел старший брат Валериана, Николай Николаевич Муравьев, кадет младшего специального курса, камер-паж Великой княгини Елены Павловны, юной жены младшего брата Императора. Имя Николая Муравьева уже несколько лет красовалось на красной доске, отмечающей учебные достижения лучших учеников. Весь день корпус бурлил, высказывались самые невероятные предположения, какую услугу мог оказать зеленый мальчишка блистательному камер-пажу. Участники ночной эскапады дружно молчали, но такое шило невозможно было утаить в мешке. За штоф беленькой сторож Семеныч в красках поведал умирающим от любопытства пажам об офицерских злоключениях. После того, как была обнаружена пропажа связки ключей от всех чердачных комнат, директор постановил сторожам во время вечернего обхода следить за окнами третьего этажа и, коли заметят свет, - немедленно докладывать дежурящим в корпусе офицерам. Семеныч приказ крепко запомнил и выполнил все честь по чести - заметил отражение огня от свечей в окне, пришел и сразу доложил его благородию, господину Беккеру. Тот приказал сторожу сбегать во флигель и попросить срочно собраться в караульной проживающих при корпусе унтеров и офицера Веймарна. Сторож всех привел. Господа посовещались и решили использовать в поимке нарушителей эффект неожиданности, ибо как учил генералиссимус Суворов - " главное быстрота и натиск". Но скрипучая лестница заранее предупредила пажей о приближении противника и воспитанники успели закрыться изнутри. Никакие угрозы воспитателей об ужесточении наказания и необходимости сдаться добровольно, дабы им не всыпали горячих розгачей, на кадетов не подействовали. Тогда его благородие, господин Беккер отправил Семеныча за топором, чтобы взломать “эту чертову дверь”. Пока Семеныч спустился на кухню, пока растолкал повара Прошку, пока нашел топор, в общем, пока суд да дело, прошло около часа. Вернувшись сторож получил по шее от разозленных долгим ожиданием офицеров и немедленно приступил к взлому двери. А ее делали на совесть, пришлось упариться пока поддалась, дубина проклятая. Как только препятствие было устранено - офицеры кинулись на штурм чердака. В ближайшей комнате горели свечи, на ковре стояли недопитые бутылки вина, наглядно подтверждавшие факт вечерней кадетской пирушки, но самих нарушителей видно не было. Офицеры остановились в нерешительности, но тут из дальних комнат послышался грохот, явно кто-то опрокидывал на пол что-то тяжелое. Господа побежали сквозь несколько комнат на шум, ну а Семеныч двинулся за ними. Следующая закрытая дверь сдалась гораздо легче, не прошло и двадцати минут, как мужчины оказались внутри. Видимо, сказывалась приобретенная сноровка и азарт от неизбежной близкой развязки погони. Дальше пажам бежать точно было уже некуда, ведь комната была тупиковой. Но, к удивлению преследователей, в помещении никого не оказалось. Стоял подсвечник с горящими свечами, было открыто окно и раскиданы ящики одного из шкафов, но кадетов в комнате не было. Быстрый повторный обыск также ничего не дал. Офицер Беккер скомандовал как можно быстрее продолжить облаву во дворе, ибо другим способом бегства, кроме как спуститься по водосточной трубе нарушители воспользоваться бы не смогли. Господа споро проследовали обратно, но неожиданно натолкнулись на очередное препятствие. Двери между ближайшей к выходу и следующей комнатой были закрыты на ключ. Офицеры приказали Семенычу ломать очередное препятствие, обсуждая как ловко их провели эти юнцы. Получалось кто-то один прятался в дальней комнате и отвлек внимание воспитателей, пока остальные, скрывавшиеся за шкафами в комнате у выхода, дождались пока офицеры пробегут мимо и, тихо закрыв дверь, соединяющую помещение с соседним, спокойно спустились по лестнице. Потом, видимо, кадеты открыли окно в заранее оговоренном месте, дабы впустить отвлекавшего внимание офицеров трюкача, сбежавшего по водосточной трубе. Скорей всего им и был тонкий и звонкий пятиклассник Корф. История моментально стала известна всем в корпусе и обросла невероятными подробностями и фантастическими деталями. Теперь пожать руку находчивому и благородному смельчаку Корфу, спасшему старшекурсников от наказания, подходили многие. Владимир также внешне спокойно встретил свалившуюся на него популярность, как и ранее, последовавшую за нарушением неписанных правил, игнорирование. Главным плюсом от столь успешно закончившегося предприятия Владимир счел отсутствие повышенного внимания Леонида Михайловича Голицина и его друзей к своей скромной персоне. Муравьевы и их приятели были на слишком хорошем счету и у преподавателей и одноклассников. Тем более, неожиданно для многих, общение Корфа с Николаем и Валерианом продолжилось и после памятного утра. Братья тоже любили читать и не считали для себя зазорным время от времени обмениваться книгами и впечатлениями от прочитанного за дневной прогулкой с неглупым, вдумчивым, пусть и немного наивным и упрямым мальчишкой. Следующий этап противостояния пришелся на декабрь. Воспитанникам специальных классов дозволялось курить. Внутри здания курильной комнатой была «башня». Она содержалась очень чисто, и камин топился весь день. Камер-пажи нещадно били младших, если ловили за курением табака, но сами постоянно сидели у огня, курили трубки и болтали. Любимым для курения было время после десяти часов вечера, когда все остальные воспитанники уже ложились спать. Заседание в «башне» обычно продолжалось до половины первого, а чтобы охранить себя от неожиданного посещения гофмейстера или офицеров, камер-пажи заставляли дежурить пятиклассников. Пажей поднимали поочередно, парами с постелей, и заставляли их бродить по лестнице до часу ночи, чтобы поднять тревогу в случае приближения проверяющих. Измученные уроками и усиленной муштрой, ставшей совсем невыносимой по мере приближения даты посещения Пажеского корпуса Императором, мальчишки хотели покончить с утомительными и оскорбительными ночными дежурствами. Слишком на виду у всех был наглядный пример молодого барона, которого после чердачного приключения камер-пажи неожиданно освободили от любых проверок и поручений, в том числе и от ночных дежурств. И даже регулярные словесные пикировки Корфа с Голицыным в столовой, часто представлявшие собой обмен замаскированными угрозами и оскорблениями, воспринимались кадетами как веселая безобидная игра ума, позволяющая скрасить соперникам однотонные учебные будни. Тем более, что Владимир больше не чувствовал себя одинокой загнанной лисой, которую травит свора собак. Теперь над его удачными ответами открыто смеялись, комментируя и подбадривая молодого задиру, старшие классы. Так, однажды, в спор вставил шутку про “Давида и Галиафа” друг Николая Муравьева - Константин, князь Италийский граф Суворов-Рымников, к которому, памятуя о заслугах его великого деда, все воспитанники относились с огромным почтением. Первый курс посчитал своим долгом чести позаботиться о лучшей будущности для барона. Конечно, гордость Владимира не позволяла согласиться на прямую опеку и помощь в учебе, но вернуть переданные на перемене круглым отличником, сыном директора Пажеского корпуса, Александром Ивановичем Гогелем, конспекты он не смог. А чудесно избавленные от отчисления, неглупые, но ленивые, известные забияки Николай и Роман Багратионы, как-то за ужином громко пообещали лично испортить физию тому, кто нанесет афронт Корфу. Кулаки у братьев, второй год сидящих в первом классе, были очень тяжелыми. Камер-пажи, помнящие неприятный опыт столкновения с ними, были вынуждены проглотить обиду и отступиться. Привилегированное положение у не слишком родовитого, без придворных связей, барона, вызывало зависть у одноклассников, хотевших подобного отношения и для себя. Долго продолжались бурные совещания, возглавляемые инициативной группой сдружившихся в Николаевском юнкерском училище пажей. Николя Линдфорс, 14-летний, рассудительный и степенный юноша, пользовавшийся большим доверием и уважением большинства однокурсников, предложил обратиться за помощью к старшим. Но нужно было выбрать парламентера, с которым согласятся разговаривать гордые и спесивые старшие кадеты. Закономерно, что выбор младшекурсников был почти единогласен - договариваться должен идти Корф. А сам Владимир, лихорадочно пытавшийся совместить навалившиеся на него дополнительные занятия строевой подготовкой с необходимостью улучшить оценки и закрыть существенные пробелы в своих знаниях по ряду предметов, дабы получить разрешение на отпуск на зимние каникулы, в обсуждениях не участвовал. Почти все свободное время у него занимали Закон Божий, география и геометрия, которыми дома он манкировал. Информация об оказанной “чести” не слишком обрадовала барона. Корф, привыкший рассчитывать на себя и решать свои проблемы самостоятельно, хорошо помнил все те мелкие пакости, которые делали ему одноклассники по приказу камер-пажей и желанием идти наперекор установленным негласным традициям на поклон ради других не горел. Но Николя Линдфорс и Андрей Долгорукий не смутились полученным отказом и за пару дней совместными усилиями смогли уговорить упрямца. Все-таки заветы мальтийских рыцарей, которые пажи клялись соблюдать, были не пустым звуком для Владимира. И раз барон поклялся повсюду быть “поборником справедливости и добра против несправедливости и зла”, то должен помочь и своим одноклассникам добиться справедливого к ним отношения. Так Владимир, совершенно против своего желания, стал tribuni plebis. Корф понимал, что просьба о помощи, дурно представленная, может быть расценена как позорная слабость, недопустимая у будущего офицера. Также барона сильно беспокоило то, что в случае неуспеха он рискует гораздо больше остальных поскольку, потеряв доброе расположение к нему первого и младшего специального классов, Владимир останется один на один с Голициным и его приятелями. Да и остальные выпускники, узнав о попытке Корфа лишить их традиционных привилегий, несомненно присоединятся к травле и постараются сделать из него максимально показательную жертву, чтобы с помощью страха укрепить основы своей власти над младшими курсами. Реально оценивая ситуацию, Владимир очень сомневался, что при провале переговоров соученики встанут на его защиту. Но барон, как и тогда в сентябрьской схватке с Голицыным, чувствовал внутреннюю правильность сделанного им выбора. Осталось только убедить старшекурсников. Для начала барон встретился с Муравьевыми. Внимательно выслушав от барона, Николай и Валериан больше всего удивились невероятному умению Корфа наживать себе неприятности. Старший из братьев, искренне расположенный к молодому товарищу, попытался убедить мальчика отказаться от взятой на себя миссии. Но в какой-то момент в пылу спора, будущий генерал-губернатор Восточной Сибири, граф Николай Николаевич Муравьёв-Аму́рский, вписавший свое имя в историю России в том числе тем, что умел без единого выстрела, за столом переговоров добиваться от противников желаемых уступок, обнаружил, что спорит с доводами, приводимыми уже его собственным братом. Муравьев-старший остановил перепалку и признал, что пожалуй, аргументы Владимира не оставили и его равнодушным и может из переговоров выйдет толк. Еще раз обсудив план действий, братья согласились организовать встречу. В оговоренный день все воспитанники первого и младшего специального класса собрались в Белом зале. Это величественное помещение давило на Владимира - большой актовый зал, украшенный портретами монархов и белыми мраморными досками, на которых красовались высеченные золотыми буквами имена первых учеников по выпускам с самого основания корпуса, требовал торжественности и уверенности, которую совсем не чувствовал в себе двенадцатилетний школяр, молча стоявший перед старшими товарищами, ожидая когда затихнут разговоры. Благодаря резким окрикам Багратионов, собравшиеся молодые люди замолчали и обратили внимание на Владимира. Наверно, впервые, возможно за всю историю Пажеского корпуса, воспитанники собрались таким удивительным составом. Корф начал говорить. И пусть его речь много раз прерывалась, поскольку мальчику не хватало дыхания, но слова звучали искренне, обдуманно и серьезно. Барон говорил о том что “цук” - это обычай нетоварищеский, незаконный, совершенно не в духе русского православного человека и дворянина; что этот порядок пришел из прусской армии, когда она состояла из наемного сброда, про которых сам Фридрих Великий говорил, что в его армии "солдат больше боится палки капрала, чем пули неприятеля". Но даже там такие жестокие отношения все же были узаконены, ибо капралам было дано такое право. А в российской армии установлены совсем иные отношения между начальниками и подчиненными. Корф обращал внимание пажей на то, что, согласно Высочайше утвержденному дисциплинарному армейскому уставу, офицеры старших званий не имеют никаких прав на применение мер физического воздействия в отношении своих подчиненных. А ведь воспитанники специальных классов, числятся на действительной военной службе, и они должны служить своим младшим товарищам примером исполнения устава, а не нарушения оного. Кроме того, говорил Владимир, этот дикий обычай способствует огрубению нравов, когда “esprit de corps” заменяется правом сильного, а честь дворянина на “Que désirez-vous?” А ведь были случаи, когда затаивший обиду мог отомстить и многие годы спустя, разрушая карьеру или даже отнимая у обидчика жизнь. Через 15 лет, узнав об обстоятельствах смерти великого поэта, многие из присутствовавших в зале вспомнят этот день. Ведь Николай Мартынов, убивший Михаила Лермонтова на дуэли, тоже был некогда объектом “воспитания” корнета Лермонтова в Николаевском училище и решимость выстрелить вызвало, не в последнюю очередь, желание отомстить за долгие годы унижений. Корф продолжал, он сожалел об отсутствии братства, о том что вряд ли пожелают воспитанники хлебнуть таких же испытаний своим младшим братьям. И просил собравшихся, в соответствии с заветом мальтийских рыцарей - “Ты будешь относиться с уважением к слабому и сделаешься его защитником”, чтобы старшие товарищи помогли его пятому классу избавиться от издевательств, несовместимых с честью дворянина и долгом офицера. Также как недавно они помогли и Владимиру и также как сейчас, стоя на этом месте и прося за своих одноклассников, поступает и сам барон. После его речи на долгое время установилась тишина. Крепко вбитые многолетние традиции вступали в умах и душах воспитанников в противоречие с понятиями дворянской чести и долга. Об этом как минимум стоило подумать. Владимира попросили покинуть помещение, сообщив, что его уведомят о принятом решении. Корф отдал честь и вышел из зала. Последние силы барона ушли на сохранение спокойного выражения лица, ровной спины и размеренного шага. Как только за ним закрылись двери, началось бурное обсуждение. Медленно тянулись дни нервного ожидания. Андрэ Долгорукий, наконец в полной мере оценивший масштаб последствий для друга и искренне раскаивающийся, что втравил барона в эту авантюру, не знал как загладить свою вину. Николя Линдфорс, также осознавая свою ответственность, не смотря на первоначальные протесты Корфа, начал заниматься с Владимиром дополнительно после уроков, объясняя сложные места и помогая устранить пробелы в знаниях. Бывшие воспитанники Николаевского училища собрались еще раз и поклялись, что в случае провала переговоров, установят постоянное негласное наблюдение за Корфом, чтобы успеть позвать на помощь офицеров и спасти барона от физической расправы. Зная о щепетильности в вопросах чести Владимира, а также об ужесточившемся противостоянии с камер-пажом Голицыным, то, что такая оказия очень скоро представится, никто уже не сомневался. Наконец решение было получено и, разворачивая записку, церемонно врученную Корфу в перерыве между классами Николаем Муравьевым, пятиклассники не могли сдержать дрожь. Наконец, вырвавший записку Линдфорс громко зачитал: “Откажитесь стоять на часах; если же камер-пажи начнут бить вас, что, по всей вероятности, будет, соберитесь возможно большей толпой и призовите гофмейстера. Офицер, конечно, все знает, но вынужден будет прекратить “дежурства”. Если помощи от него не будет, вы можете рассчитывать на наше покровительство.” Вечером, в дортуаре, пятиклассники никак не могли успокоиться, обсуждая предложенный старшими план действий. Вопрос о том, не будет ли обращение к офицерам «фискальством», был решен отрицательно знатоками в делах чести: ведь камер-пажи не держались с младшими классами как с товарищами. В заветный день очередь стоять на страже выпала князю Андрею Петровичу Долгорукому и графу Павлу Трофимовичу Баранову, болезненному, робкому и слабому юноше. Вначале позвали Долгорукого; тот отказался, и его оставили в покое. Затем два камер-пажа пришли к Баранову, который лежал в постели; так как и он отказался, то его принялись жестоко стегать ременными подтяжками. Долгорукий тем временем разбудил несколько товарищей, которые спали поближе, и все вместе пажи побежали за гофмейстером. Владимир спал, когда Голицин и его верный спутник Бельгард, разозленные оказанным сопротивлением и справедливо подозревающие руку Корфа во внезапном демарше пятикурсников, подошли к его кровати, разбудили и потребовали встать на часы. Владимир отказался. Тогда камер-пажи скинули мальчишку на пол и стали стегать подтяжками (по установленным правилам пажи всегда складывали платье в заданном старшими порядке на табурете рядом с постелью, подтяжки сверху, а галстук накрест). Корф не пытался сопротивляться, только прикрывал лицо от ударов, и, несмотря на боль, молчал. Возня в комнате разбудила соседа Владимира, вернувшегося из больницы Михаила Александровича Репнина. Молодой князь, последние 3 года до поступления в корпус жил с родителями в Италии и очень тяжело приспосабливался к влажному и холодному климату Санкт-Петербурга. Его преследовали постоянные простуды. А в ноябре Репнин заболел тифом и только через месяц мальчика наконец выпустили из госпиталя. Князь не знал о большинстве произошедших событий, но, видя как двое взрослых кадетов жестоко избивают одноклассника, Мишель просто не смог остаться в стороне. Он тихо нагнулся и вытащил из подкроватного ящика с одеждой тайком пронесенный в корпус турецкий килич, из тех, что носили подростки на Востоке. Это был подарок papa на 12-летие. Михаил просто не смог расстаться с ним при поступлении в корпус. Вынув саблю из ножен, князь подкрался к стоящему к нему спиной Бельгарду и оттолкнул его от Владимира. — Немедленно отойдите от него. Убирайтесь или вам не поздоровится — закричал Репнин, как ему казалось, угрожающе размахивая саблей. Камер- пажи остановились. — Хорошо, я ухожу. Карл примирительно поднял руки и вышел из дортуара. Леонид Голицын, распаленный отсутствием реакции барона, отбросив подтяжки, стал надвигаться на Михаила. — Отдай мне саблю, пока сам не порезался, звереныш. Прорычал Голицын. Михаил видя приближающегося высокого, сильного и злого противника непроизвольно стал отступать, пятясь назад. Собрав силы и мужество, Репнин попытался нанести удар. Но после болезни и от испуга руки мальчика дрожали и сабля была легко выбита из рук пятиклассника. Леонид ударил мальчика кулаком в лицо.Князь упал. Приходя в себя уже на полу, пятиклассник ощущал, что из носа противно капает кровь, а к слабости прибавился еще шум в ушах. Все на что хватало сил Михаила - отползать спиной от надвигающегося противника. Неожиданно громко в тишине прозвучал насмешливый голос Владимира. — Эй, ты, негодяй. Ты только и можешь, что бить слабых и беззащитных. Попробуй достать меня. Насмешливая интонация не вязалась с потрепанным видом барона, но сабля в его руках не дрожала. Леонид ухмыльнулся и повернулся к новому сопернику. — А ты зарвался, Корф. Я отберу у тебя эту игрушку и хорошенько позабавлюсь с тобой, чтобы указать твое место. Давно пора научить тебя почтительности. Глаза Голицына горели каким-то жадным блеском. Он весь подобрался и стал надвигаться на барона на полусогнутых, готовясь перехватить удар и выбить килич из рук мальчишки. — Отдай мне саблю сам, и тебе будет не так больно, возможно тебе даже понравится быть со мной. Угрожал Голицын. Владимир медленно отступал, выжидая оптимальный момент для атаки. Камер-паж, увлеченный поединком, не заметил, как Репнин, покачиваясь и держась за спинку одной из кроватей, встал на ноги. У Михаила совсем не осталось сил чтобы нанести какой-то урон сопернику, но даже слабый толчок в спину заставил Леонида потерять на мгновение концентрацию. В этот момент сабля ожила в руке барона и вонзилась в тело Голицина. Остальные события той ночи и следующего утра потом вспоминалось Репниным и Корфом как череда смазанных картинок. Прибежавший офицер-воспитатель, лазарет, допрос в караульной, где оба пытались взять вину на себя, встреча с директором, карцер. Это было не так важно. Главное, что они выжили и обрели друг в друге того, кто будет прикрывать спину товарища даже ценой собственной жизни. Владимир первым, еще в дортуаре, подошел и протянул руку, которую Михаил с радостью пожал. Так началась дружба Репнина и Корфа. Провинившиеся не слышали, как на следующий день гофмейстер на общем утреннем построении во всеуслышание осудил измывательства над младшими пажами, как недостойное будущих офицеров поведение, и строго-настрого запретил принуждать воспитанников выполнять поручения, несовместимые с воинским уставом и дворянской честью. Как целая делегация, испуганных собственной дерзостью, но настроенных решительно отстаивать Корфа и Репнина, даже ценой наказания, пятиклассников пришла к директору, чтобы столкнуться в приемной с Валерианом и Николаем Муравьевыми в компании смущенного Карла Бельгарда, также пришедших просить за Владимира и Михаила. Как выпущенный утром из лазарета по легкости ранения, Леонид Михайлович Голицин внезапно упал с лестницы и расшибся настолько сильно, что последние полгода обучения пролежал в лазарете. Верные своему слову Багратионы сдержали обещание. Как, наконец, за ужином, кадет Александр Иванович Гогель, спокойно выслушал мечущего громы и молнии на самоуправство и дерзость непочтительных юнцов отца, отказавшегося принимать толпящихся весь день в его приемной воспитанников. А потом, когда первый гнев родителя прошел, спокойно и подробно рассказал директору о том как и почему во вверенном его заботам учебном заведении, призванном воспитывать лучших сынов отечества, двенадцатилетние мальчишки принуждены защищать друг друга от старшеклассников и отстаивать свою жизнь и честь с оружием в руках. В конце рассказа Ивану Григорьевичу Гогелю, генералу, убежденному в силе неписаных армейских законов, укрепляющих субординацию и четкость выполнения приказов, почему-то стало очень стыдно. Но выпустить из карцера на построение под придирчивый взор педантичного императора избитых младшеклассников, в синяках и кровоподтеках, было совершенно недопустимо. Директор постановил оставить мальчишек до окончания инспекции в карцере, распорядившись только провести медицинский осмотр, передать теплые вещи и обеспечить питанием. О всем этом путано и сбивчиво поведал Николаю I пристыженный директор. Государь живо представил себе отчаявшихся молодых дворян, вынужденных мечом защищать себя от тех, кто давал клятву быть их верными опекунами и защитниками. Вспомнилось страшное прошлогоднее 14 декабря, когда мятежные полки вышли на Сенатскую площадь, восстав против своего законного Императора, также нарушив свою присягу. Внезапно мужчине стало не хватать воздуха и его Величество рванул воротник мундира. По результатам посещения Николаем I Пажеского корпуса, Императором было отдано распоряжение, чтобы офицеры-воспитатели имели ключи от ящиков, где пажи хранили вещи, учебники и тетради и контролировали их содержимое. То же самое касалось и «сундуков под кроватями, где хранилось платье”. Осмотр должен был производиться внезапно и как можно чаще. Одновременно пажам было разрешено во время занятий расстегивать воротник и верхние крючки мундиров. Никаких дополнительных наказаний к Репнину и Корфу применено не было и уже на следующий день после визита Николая Павловича пажи были благополучно выпущены из карцера. Их освобождение большинство воспитанников встретило овацией, устроенной в столовой за завтраком.