Олег рылся в чемодане уже полчаса, но это не помогало: вещей в нём не становилось больше от того, что он выкладывал их все на кушетку и запихивал обратно. Потёртые джинсы, рубашки и футболки, спортивки — вещей было немного, и все простые. И все — лёгкие. Москву сковали невероятные морозы, а ходить Олегу было совсем не в чем. Очередная глупая проблема, о которой нужно позаботиться; Олегу вместо этого хотелось просто лечь на кушетку и уснуть. Руки противились действиям, а ноги не хотели нести его в магазин.
И в целом хотелось просто завернуться в плед, упасть в сугроб и провести в анабиозе ближайшие три месяца. Олег тихо квакнул себе под нос: ощущал он себя не лучше лягушки, запрыгнувшей в чан с маслом. Одна лягушка уже была погребена там (мир её праху), а другая успела построить масляный домик. И Олегу в этом домике были не рады. Другого чана с маслом поблизости не было, везде только молоко да сливки.
Олег, честно сказать, устал. Но выбора не было: пришлось захлопнуть чемодан, выудив из него самые «тёплые» из имеющихся вещей. Следом — пересчитать зарплату, выданную этим вечером. Олег с неохотой пожевал выуженную из кармана вместе с конвертом сигарету, попытался зажечь её — понял, что в зажигалке кончился газ. Нервно пожевал фильтр, выплюнул на пол — затем быстро поднял. Нельзя разбрасываться сигаретами.
Тяжело вздохнул и быстро глянул на календарь: ноябрь только начался. Время ещё есть. Кажется. «Хватит себя обманывать!» — пробормотал под нос, надеясь, что его не услышали. Сосед ещё спал, да и в доме было тихо. Старые часы на стене сверкали стрелками. За окном вроде светлело — совсем неспешно, потихоньку. Люди под окнами выдыхали облачка пара — или это был дым от сигарет? Чёрт их знает. Стекло было холодное, а батареи — слегка тёплые. Откладывать поход в магазин не было смысла.
Олег прекрасно знал, что потом потратит деньги на что угодно, кроме этого. А одеться потеплее надо. Надо найти квартиру. Надо «начать жить»: найти настоящую работу, найти собственную жилплощадь, найти в жизни что-то. Что-то, что сделало бы его жизнь не просто существованием. Олег проводил часы на вахте, дочитывая старые, полуразваливающиеся книги, оставленные предыдущим охранником — почившим дедулей-интеллигентом. В них была жизнь, в них были события, в них был поток мысли. Олег не выдерживал больше одной главы: откладывал подальше, включал телевизор и глупел под очередное безумное телемыло.
Было пусто и грустно. Хотелось о чём-то думать, хотелось запустить цепочку мыслей в голове, но рассуждения сливались в один мутный бульон, стыли и уплотнялись, словно холодец. Получалось думать о простых вещах: о зарплате, о долге, о жилплощади и о прохудившихся свитерах. Не получалось думать о великом. И это расстраивало — ровно до того момента, как по спине не бежал холодок. Нет, думать о простом всё-таки нужно.
На рынке его несколько раз окликнули знакомые: подзывали к себе, пытались продать украденные телефоны, какие-то старые вещи, поддельную технику. Олег легко уклонялся, придерживаясь намеченной цели. Забрёл в уголок с одеждой — оглядел разнообразие. В одежде он не был привередлив, лишь бы было тепло и удобно, а принт, цвет, фасон — да не важно.
— Слушай, ну ты красавец, просто первый парень на деревне, — прокомментировала продавщица, заглядывая за шторку. Олег скривил губы, уставившись на собственное отражение в старом зеркале. Под стеклом виднелись чёрные пятна, а в районе лица пролегла длинная трещина — декорация не первой свежести. Свитер грубой вязки сидел неудобно, колол шею, подбородок, кусался за обсохшие локти.
— А другой есть? — спросил он через шторку у женщины. Она нахмурилась — это было ясно видно в отражении — и удалилась за другими. Принесла стопку, сунула ему в руки. Олег примерял уже третий по счёту, и продавщицу это явно вымотало. Взгляд у неё потух, плечи опустились и, казалось, даже золотые серёжки побледнели.
В каком-то смысле Олегу было страшно говорить, что ему не подходит ничего из предложенных вариантов: казалось, что она от этого превратится в гарпию и растерзает его на мелкие кусочки. Идти к другой было тоже страшно: он уже обошёл несколько прилавков и нигде не нашёл подходящего свитера или удобной куртки. Поймал себя на мысли о том, что на улице холодно, очень холодно.
Протянулся рукой к висящим над ним курткам, коснулся искусственного меха.
— Можно куртку примерить, девушка?
Как ожидалось, ласковое обращение помогло — по крайней мере, отсрочило неизбежную ругань. Женщина, давно уже не похожая на девушку, улыбнулась, даже разрумянилась слегка, достала из-под прилавка крюк, вытащила за вешалку тёплую куртку на два размера больше.
Олег запустил ладони в рукава, позволив куртке обнять озябшие плечи. Ощутил, насколько куртка ему велика: в такой спокойно мог бы разгуливать Антон… о чёрт, Антон! Олег тихонько выругался под нос, вспомнив, что не появлялся в переходе уже больше недели. Избегал. Прятался.
Это не было осознанное «избегание», по крайней мере, сам Олег это называл иначе. Это просто… Не получалось проходить тем маршрутом, не получалось выкроить свободное время. Постоянно были дела: сейчас он, например, выбирал себе зимнюю одежду… Он хмуро посмотрел на собственное отражение, спросил угрюмого человека по ту сторону стекла: «Ты разве давал ему обещания какие? Чего ты переживаешь-то?» Человек не ответил, только плотнее запахнул куртку. Пробежался глазами по порванной заплатке на локте.
— Женщина, тут брак, — бросил чуть громче, чем нужно было, чтобы быть просто услышанным. Она снова заглянула к нему, осмотрела, притворно всплеснула руками. Затараторила что-то, попыталась возмутиться, потом стушевалась под суровым взглядом, попыталась снизить цену. Олег перекинулся с ней ещё парой слов, сбивая и без того невысокий ценник. Мысли в голове уплывали куда-то далеко, текли в сторону перехода: Олег попытался остановить их, прерывать и затолкать поглубже. Вышло паршиво.
Куртка осела на плечах тяжёлым грузом. Олег отдал продавщице колючий свитер, и без него рукава показались ещё шире и длиннее. Он кое-как закатал их, справившись с грубой поддельной кожей, запихнул в глубокие карманы телефон с ключами, кое-как болтающиеся до этого в карманах потёртых джинс. Пнул усталыми кроссовками камень, валяющийся на дороге.
Наверное, жизнь налаживалась? Менялась потихоньку, улучшалась: вот он разжился новой курткой, вот он купил торт в благодарность, вот он отложил себе денег, вот он нашёл себе друга… вроде как.
Если он хотел с Антоном дружить, то игнорировать его вот так не следовало. Стоило заявиться в переход ещё один раз - хотя бы ради приличия. Олег думал об этом, лёжа на раскладушке, думал, сидя в прокуренных подъездах, думал, отвлекаясь от разговоров. Думал.
Несколько дней спустя — сдался, сломался, явился. Пришёл, затолкав сомнения поглубже. Поймал восторженный взгляд напротив, улыбнулся сам — криво, несмело и даже чуть свысока, мол, да, представь себе, наконец снизошёл до тебя. Заждался меня, а? Да? Я так и думал. Поэт улыбался ему краешком рифм — расцветал голосом, клал руку на грудь, вскидывал вторую. Зачитывал громко, иногда прикрывал глаза в азарте — тут же смотрел на Олега снова, как будто боясь, что тот исчезнет. Олег не исчезал.
Антон зачитал несколько своих стихов — об этом он сообщил Олегу одними глазами, жестами, неуловимым движением подбородка. Чуть сжал плечи — замёрз, кажется, в своём протёртом пиджаке. Олег плотнее запахнул куртку, опёрся спиной на ледяной кафель стен. Оглянулся по сторонам, устало оценил прохожих — никто не рвался платить Поэту за выступление. Как, впрочем, и всегда.
Следом за помятой соткой, кинутой к паре монет, Олег разогнулся, уткнувшись взглядом Поэту в глаза.
— Пошли гулять, Поэт, — кивнул в сторону выхода. — Тебе тут нечего ловить.
И Поэт согласился. Подхватил вещи, заблестел глазами, сделал несколько быстрых вдохов — кинулся за Олегом следом, прочь из перехода. Олег сказал себе мысленно: «Пора оставлять переходы позади». Он не был поэтом и не любил высокопарных метафор и сравнений — ему просто честно надоело сидеть под землёй. Хотелось двигаться дальше. Прочь из непонятного, подвешенного состояния. Хотелось назвать это словами, понятными и ясными — мы же друзья, да, Поэт? Отлично.
Займи тогда по-дружески косарь.
Поэт расплылся в виноватой улыбке, пиная камни на асфальте. Пробормотал что-то под нос, тихо и неразборчиво.
— Чего ты там бормочешь? — Олег звучал ворчливо, скрывая заинтересованность.
— Я стих тебе не дописал, — виновато ответил Антон. Отвернулся, усмехнулся, снова глянул в глаза. — Помнишь, я обещал? Я честно пишу… в следующий раз! Обещаю. Напишу тебе что-то хорошее, что-то стоящее, тебе точно понравится.
Через пару недель обещаний стало слишком много. Они сыпались дождём, текли реками — Поэт постоянно повторял, что «в следующий раз — железно!». Повторял, обещал — ничего не приносил. Ни строчки, ни рифмы. Иногда, во время разговора, подрывался что-то записать, но каждую заметку прятал от Олега. Олегу начало казаться, что заметок нет вовсе и что это выдумка.
— Если у тебя нет ничего, ты это так и скажи, — проворчал он однажды, забираясь с ногами на скамейку. Антон возмущённо раскрыл рот, уставившись на Олега: шевелил губами, словно рыба, выталкивал воздух из лёгких и заталкивал обратно быстрыми движениями. — Серьёзно, забей, кому оно нужно.
— Мне нужно! Тебе нужно! — Антон резко схватил Олега за руку; захотелось вырваться, мол, неправильно это, наверное, да и неожиданно. Но Антону было всё равно — схватил шершавыми пальцами сбитые костяшки, прошёлся по обветренным крючкам всклоченной кожи, сжал крепко, рукопожатием-обещанием: — Я обязан написать о тебе! Правда! И я напишу.
Олегу показалось тогда, что между строчками осталось что-то недосказанное.
Антон был… простым и сложным одновременно. Антон любил поговорить о сложных и заумных, о высоких вещах — любил порассуждать вслух и громко, не стесняясь прохожих. Говорил много, смеялся низко и раскатисто: Олег всегда старался не отставать. Антон ему улыбался. А ещё, когда Антон говорил, он всегда неустанно находился в центре внимания. Стоило ему дать хоть одну зацепку, хоть одну ниточку — Антон развязывал весь клубок, говоря о своих мыслях и убеждениях. Олегу нравилось слушать. Олегу нравилось соглашаться. Возможно, ему иногда казалось, что у него самого в голове мыслей нет — или есть, но слишком пыльные и простые. Антон иногда спрашивал его, и Олег сразу терялся. Отвечал что-то — Антон соглашался, но быстро отходил от его высказываний.
Олегу хватало. Хоть кто-то готов был поболтать с ним, кроме бродячих собак. Кроме того, Антон не требовал от него съехать с квартиры, не требовал быть ленинградцем и не возмущался говору. Антон просто позволял Олегу быть и слушать, не выгонял и не злился. Олегу это… нравилось. Олег это полюбил.
Следующей фразой Антон попытался перевести разговор: говорил про улицу, говорил про собак, говорил про лысеющие деревья и синеющие лужи. Говорил что угодно, лишь бы Олег выкинул из головы поэму — снова. Олег, может, был бы и рад выкинуть её. В сущности, что о нём можно было сказать? Ничего такого. Но ведь что-то Антон в нём нашёл, что-то ведь заставляло Антона расцветать при виде Олега. Что-то, считал Антон, в Олеге выдающееся всё же было.
Олег в себе ничего выдающегося не видел и очень хотел хоть раз посмотреть на мир глазами Поэта. Но возможность никак не выпадала.
Антон продолжал отвлекать его внимание от стихов. Говорил про людей вокруг: Олег несколько раз услышал в разговоре имя «Дима», — и в тот момент в груди что-то неприятно кольнуло. И кольнуло сильно. В первую секунду — иглой в сердце: Олег даже остановился и закашлялся. На обеспокоенный вопрос Антона нахмурился только, отмахнулся и закурил. Попытался унять кашель, думая: причина в ломке. Причина в морозном воздухе — подавился, захлебнулся, впустил внутрь слишком много.
Но причина была в другом.
Причина была в том, что пузырь с грохотом лопнул. Внутрь маленького воздушного шарика, который они надували вместе неопределёнными разговорами, весёлыми фразами, матерными стишками — внутрь этого шара пробралось что-то инородное. Морозный воздух, вездесущая влажность, комары и осенние листья — пробралось всё такое очевидное и простое, что игнорировать это было уже глупо. Пробрался тот факт, что у Антона есть другая жизнь — жизнь, которая не прячется в переходе, которая не читает стихи во всё горло и не прячется от дождя в шаурменной. У Антона было что-то другое, чего не было у Олежи, — у него было… будущее. У него была гарантия: его мир однажды изменится. Он уйдёт из точки А и придёт в точку Б. Закончит институт, найдёт работу. Сменит окружение. Сменит часы выступлений. Сменит район.
Так уже было раньше и так будет впредь. Так происходит со всеми. Так произошло с самим Олегом: сначала — когда развелись родители, потом — когда он сбежал в Москву, потом — когда оказался в армии. А потом… потом его жизнь остановилась. И перестала двигаться. Родители продолжали существовать порознь, даже занимались чем-то, будто бы никуда не исчезали. Сестра тоже жила — менялась, росла. Трансформировалась. Последний раз, когда Олег виделся с ней, она валялась со сломанной ногой — упала со скейта. После армии он звонил ей всего один раз — она полтора часа рассказывала о том, как лазала по крышам. Больше ему ни разу не удалось набрать её номер. Было совестно. Но Олег предпочитал себя не журить за то, как поломалась его жизнь.
Олег меланхолично бросил сигарету на землю — Антон поморщился с этого, но ничего не сказал — и напомнил самому себе: мир не рухнет. Ни за что. Мир останется таким, какой он есть. Просто что-то из него уйдёт. И это…
Наверное, это нормально.
— Бля, сорян, Поэт, я что-то затупил, — Олег попытался состроить вежливую улыбку, ощутив, как холодом свело зубы. Закутался плотнее в куртку — не помогло: холод всё равно хватал за грудки и перестукивался с клубами дыма в лёгких.
— Ты замёрз? — впервые в голосе Антона прозвучала забота. Олег даже удивлённо поднял глаза: казалось бы, всего пару минут назад вся речь Антона крутилась вокруг его пресловутого «я» (не то чтобы Олегу не нравилось), а тут — «ты». «Ты». «Ты». Олег покрутил это «ты» в голове, прокатил на языке незаметно, как конфету — она резанула по языку почти растаявшим леденцом, и кровь смешалась со сладостью. Или же это просто был мороз.
— Не-а, просто холод собачий на улице, — поёжился, снова закутался в куртку поплотнее. Напомнил себе: скоро схватят холода пострашнее. Антон окинул его сочувственным взглядом. Задумался на какое-то время. На его лице отразился мыслительный процесс — губы плотной нитью, брови сведены: именно с таким лицом он сочинял стихи быстрым движением ручки в блокноте. Именно с таким лицом комкал листы. Олег однажды подобрал один — но не разобрал ни строчки. Может, подобный мыслительный процесс был для него слишком непонятным — из выведенных неровным, острым почерком слов не складывалось ничего ясного.
— Да, действительно, на улице холодно, — Антон отвернулся. Уставился куда-то вперёд. Задумался. Тяжело вздохнул. — У меня завал по учёбе.
— Ась?
— Накидали кучу заданий, с курсачом начали пинать… Знаешь, скучные учебные дела, — Антон остановился. Уставился на носы собственных ботинок — старых, разваливающихся. Удивился, как ему самому в них не холодно — пнул камешек, валяющийся на дороге. — Их просто… ну… слишком много.
— Учёба не скучная, — ворчливо отозвался Олег. Проглотил эти слова, осознал, какие они на вкус, на слух и на запах, и поймал на себе удивлённый взгляд Антона.
— Ты же бросил учёбу.
— Не потому, что она скучная.
В воздухе повисло напряжение. Олег понимал, к чему должен был привести разговор, — не ожидал того, к чему он привёл. Спрятался в меховых лацканах куртки. Это были вовсе не лацканы — просто Антон воспроизвёл это слово однажды, и оно поселилось у Олега в сознании. Вообще, кажется, это был ворот? Олег не был уверен. Олег потерялся и запутался. Мех смешно щекотал нос. И было нервозно.
Антон хотел сказать, что они станут видеться реже. Или что он больше не будет выходить в переход. Ближе к снегу — а снег обещали уже в конце месяца — и вовсе спрячется безвылазно в своей панельке. Поминай как звали. А Новый год? Впрочем, что думать про Новый год?
— Не хочешь меня больше видеть? — Олег старался звучать не слишком горько. Но Антон не ощутил — сморщился всё равно, свёл брови, прожевал.
— Вовсе нет. С тобой интересно.
Некоторое время спустя действительно выпал снег. Месяц, вообще-то, ещё не кончался, — он ещё и не начался толком. Да и снега как такового не выпало. Так, присыпало один раз, почти тут же растаяло — Олегу только в кеды затекло какой-то разнеженной грязи. Антона за это время меньше не стало — он просто зря посеял панику. Вернее, не панику, конечно. Олег не паниковал. И не переживал.
На вахте Олег нашёл старый томик стихов. Ходил по каморке сторожа, пытаясь зазубрить себе под нос. Запомнил две строчки, четыре, шесть, восемь. Повторил несколько раз про себя. Вначале казалось — бессмыслица. Вначале казалось — что Антон там нашёл. Олег несколько раз повертел книжку в руках, пытаясь разглядеть в ней что-то больше того, чем она была на самом деле. Прочитал внутри ещё несколько стихов — слова быстро слились в единое пятно, перепутались и связались между собой. Отложил книгу. Уставился в потолок. Закрыл глаза.
Повторил про себя начирканные Мандельштамом четверостишья:
Я вздрагиваю от холода, —
Мне хочется онеметь!
А в небе танцует золото,
Приказывает мне петь.
Попытался объяснить самому себе значение. Проведя руками по плечам, попытался согреться быстрым движением. Представил лицо Антона — объясняющего значение. Антон бы придумал что-то особенное. Не то, что пишут в учебниках литературы, не то, что говорят учителя, и не то, что приписывают на полях школьники. Антон бы поменял местами слова или придумал бы новые — не потому, что не помнил, и не потому, что не уважал: просто другие слова казались важнее и правильнее. И просились вылететь из горла.
Может, Антон тоже застрял где-то между — между чужими словами и своими собственными. Олег воспроизвёл в голове следующие строчки, попытавшись при этом выкинуть слова и заменить их другими: вдруг поможет?
Томись, музыкант непрошенный,
Люби, унижайся, плачь,
И, тусклой звездой заброшенный,
Подхватывай легкий скач!
Олег представил улыбающиеся золотом глаза Антона. Тряхнул головой и сказал себе вслух, чтобы звучало убедительно, решительно и правильно:
— Ерунда какая-то.
Из неоспоримых плюсов был тот факт, что Олег выучил адрес Антона. Вернее, узнал, где Антон живёт. Потом запомнил адрес. Даже не адрес — местоположение. Какими дорожками туда добраться и что расположено рядом. Олег знал район хорошо и к месту быстро привык. Обсидел лавочку у подъезда — крепкая, удобная. Можно залезть с ногами.
— Слезь со скамейки, Олегсей, — устало выдохнул Дядя Эдик, выходя из подъезда. Глянул из-под фуражки (он не расстаётся с ней никогда?), пробежался по Олегу глазами, проследил, чтобы тот всё же ударился об асфальт грязными подошвами кед.
— И вам не хворать, дядь Эдик, — отозвался Олег тем же будничным тоном, каким они всегда вели разговор. Дядя Эдик даже приподнял козырёк фуражки. Олег полушутливо (устало) отдал честь. Улыбаться кому-то, кроме Антона, Олега не тянуло.
— Замёрз, небось, горемычный, — пробормотал Дядя Эдик под нос, удаляясь.
Дядя Эдик был заботливый. Возможно, думал Олег, кутаясь в обмёрзшую куртку, это даже подкупало. В какой-то степени. Злиться на него не получалось. С ним было приятно решать кроссворды, болтать иногда взаперти — когда он не спрашивал про прописку или семью. Тема семьи у дяди Эдика вообще была одной из любимых — правда, Олег почти всегда пропускал его болтовню мимо ушей. Неприятно было.
Дядя Эдик от сына многого не требовал. Олег даже немного завидовал и в душе хотел познакомиться с этим сыном. Наверняка это был кто-то довольный своей жизнью. И хоть что-то в ней смыслящий. И уж точно не ночной сторож за мизерную зарплату, пытающийся понять стихи хотя бы немного.
Антон появился через полчаса. Не то чтобы Олег засекал время или считал минуты со своего прихода. У него просто были очень точные внутренние часы. К тому же, у них не было назначенных времени и места встречи: они не знали, когда увидятся в следующий раз, потому что никогда этого не обговаривали. По правде сказать, у Олега даже номера Антона не было. Оставалось только садиться под окнами и ждать. Что, вообще-то, было глупо. Можно было бы попытаться жить параллельно своей жизнью — только какой жизнью? Двигая подошвой по облупившейся краске скамейки (кеды покрылись зелёными чешуйками, а сидушка облысела, но это и не волновало слишком), он пытался осознать, снова и опять: вот кто ты такой, Олегсей?
— Олег! Здравствуй! — Антон широко улыбнулся, подходя ближе. Олег рывком слетел со скамейки, вытянулся рядом, попытался расправить плечи — в расправившиеся складки куртки тут же задуло ледяным ветром. Снова поёжился, виновато глянул на Антона, одёрнул сам себя: какое виновато?
— Даров. Куда-то идёшь?
— Пары, — пожал Антон плечами. — Как всегда, знаешь.
— Не устал? От этого всего, — поинтересовался Олег, отворачиваясь при этом. Быстро зашагал куда-то, не обращая внимание на робкое «нам в другую сторону». Свернул через пару шагов обратно, последовал за Антоном, не поднимая глаз. Хотелось пойти быстрее и согреться — а ещё захотелось вдруг закричать и выругаться. В голове творилось чёрт пойми что. — Учёба и это вот всё. Ты ж вроде любишь стихи почитать, а она у тебя время отнимает. Да и явно не твоё это.
— Подбиваешь меня бросить вуз?
— Не подбиваю я тебя, — Олег начинал злиться. Надо было держать язык за зубами. Добавил для уверенности: — Заткнись. Смени тему.
Антон не стал спорить. Заткнулся. Прошёл немного молча. Олег нервно пытался найти новый предмет разговора, но выходило неважно. Мысли уже засели в голове и не желали оттуда вылезать. Сдался, опустил плечи, высказал:
— Если бросить вуз, ничего особенно не изменится. Будешь тосковать, только теперь ночами в обезьяннике.
— Ты тосковал? — учтиво поинтересовался Антон. Даже чуть сочувственно. Попытался наклониться, заглянуть Олегу в глаза — поймал только укор. Мол, не лезь в душу. Рано ещё. Сам пущу.
— Недолго. Я там проучился всего пару месяцев. В общаге прикольно, в вузе — запарно.
— И где учился?
Это глаза. Это были Антоновы глаза — его секретное оружие, тайный способ вывести Олежу на диалог. Глаза Антона блестели золотом — или так просто казалось, потому что солнце садилось, раскидывая свои лучи куда ни попадя? Олег старался в них не смотреть, потому что молчать под этим взглядом было сложно. Особенно сложно было, когда Антон ему говорил: «Хочу услышать, что ты скажешь». Этот взгляд не позволял уйти от ответа.
— Я замёрз. Зайдём за шавухой.
— Ты не договорил.
— Я договорю с шавухой в руках, ясно? На улице холод собачий.
Именно в тот момент Олегу ударила в голову мысль — простая и ясная. И настолько неожиданная, что даже наивная в своей простоте: а может, попробовать снова? Что-то сделать. Быть кем-то. Получить образование, найти интересную работу. Дочитать томик стихов. Думать о великом, а не о том, где бы раздобыть свитер подешевле и как бы не оказаться на улице. Студентов же, вроде, заселяют в общаги, да?
В шаурменной Олег долго кушал, запивая еду горячим чаем. На Антона глаза не поднимал: знал, что тот одним взглядом снова запустит разговор. Антон не противился — быстро писал что-то в блокноте. Молчал, сжав губы тонкой нитью. Шаверма нетронутой лежала на бумажной тарелке. Олег вспомнил, как они обсуждали стихи здесь — совсем недавно. Внутри снова кольнуло, больно и ощутимо. Внутри пустело.
— Там же, где и ты, — проворчал, наконец, Олег. Отвернулся, откусил большой кусок шавермы, принялся злобно жевать. Краем глаза всё-таки взглянул на Антона. Тот следил за каждым жестом. — Было интересно. Просто тяжело. Вот и бросил.
— Не жалеешь?
— А ты? Не жалеешь, что общаешься со мной? — может, подобный способ общения был для Олега защитным механизмом. Он глянул грозно на собеседника: ну давай, осуждай. Знаю же, что ждёшь. Как бы там ни было, люди любили осуждать других людей за их образ жизни. Любили осуждать непохожих. Олег иногда сам себя осуждал. Напоминал: ты ведь можешь всё наладить. Поднимал руки — они опускались. Сил не было.
Антон положил голову на руки — посмотрел на Олега пронзительно тепло.
— Не жалею.
Возможно, Олегу в тот вечер показалось — совсем ненадолго, — что жизнь у него на самом деле не так уж и плоха. Казалось, пока он шёл по улице. Казалось, пока он пробирался через непривычно открытые дворы. Поднимал голову вверх, ожидая увидеть колодец, — видел даже не звёзды, а дым от заводов невдалеке от окраины. Дома раскрывали ему грудные клетки, демонстрировали огоньки окон-сердечек, рассказывали свои истории. Олег искал взглядом свой балкон, пытаясь прикинуть, как долго ещё он сможет оставаться там. Мучила совесть. И руки тряслись.
Возможно, ему впервые хотелось что-то сделать. Что-то поменять. Только он прекрасно осознавал: что бы он ни делал — ничего не изменится. Жизнь ведь потечёт своим чередом, тронется привычным ходом. Нечего надеяться на лучшее. Олег падал в эти мысли, как в кроличью нору, и перед глазами темнело. От отчаяния? От беспокойства? От рвущейся наружу энергии? Или от бессилия перед мирозданием — холодным, стабильным, неизменным?
— Смотри куда прёшь! — донеслось до него лязгом, когда он врезался плечом во что-то массивное. Показалось сначала, что в мусорный бак. Олег злобно глянул в сторону источника звука: в целом, он почти не ошибся. Громкий, громадный и переполненный мусором. Сбил своим грохотом мысль.
— Куда хочу — туда и пру, — выплевал в ответ такому же гопнику, как и он сам (Олег поморщился — называть себя гопником ему не нравилось. Лучше «городской романтик», а ещё лучше — просто «Олег». Без всяких Гесеев). Лицо обидчика безобразно скривилось — хотя, казалось, куда сильнее?
— И за базаром бы тебе следить не мешало… — Олег попытался уклониться от взметнувшегося кулака, но наткнулся на другой — мусорных баков в переулке оказалось трое. Не растерялся — попытался ударить в ответ. Попал по чему-то твёрдому, и, судя по возгласу, очень болезненному для соперника. Ощутил, как несколько рук бьют куда-то в живот. Попытался заехать рукой по лицу, но наткнулся только на гладковыбритый лоб, сбив об него пальцы. В его собственные, уже отросшие патлы запустили руку, крепко схватили и зарядили куда-то в щёку. Перед глазами вспыхнули искры, а потом появилось кривое лицо. В ушах звенело, но Олег успел услышать «Хватит с него».
Мусорные баки двинулись прочь, тяжело ступая по асфальту. Вытирая кровь с лица, Олег попытался подняться, опираясь свободной рукой на стену. Ноги пару раз разъехались в стороны, но, в конце концов, он сумел принять устойчивое положение. И, не глядя вслед обидчикам, двинулся дальше в сторону дома.
Так или иначе, некоторые вещи грозились навсегда остаться неизменными.
