Манифест постоянству мироздания

      — Вот это тоже можно отдать, — тяжело вздохнув, сказал Эдуард. Антон поднял глаза: отец держал в руках старую шинель. Если Антону не изменяла память, последний раз он надевал её лет пять назад — и уже тогда жаловался, что она ему жмёт. — Вряд ли я когда-нибудь помолодею.              — Эдик, ну что ты говоришь! — вскинула руками мама, перекладывая старые рубашки в небольшую коробку. Посмотрела на шинель оценивающим взглядом (Антон не был уверен, что мама помнила, что это за вещь), провела по рукавам, поправила воротник: — Хорошая шинель. Антон может носить, например.              — Может, — согласился со вздохом отец, вешая шинель обратно в шкаф. Кажется, оттуда донеслось лёгкое жужжание — Антону хотелось бы верить, что ему послышалось. Он поспешно отвернулся от шкафа, снова запустил руки в коробки. Ощупал мягкие, грубые, старые ткани — вздохнул глубоко и размеренно.              В преддверии зимы мама решила перебрать шкафы. По её словам, у них скопилось слишком много старой одежды, из которой Антон уже давно вырос, а отец — совершенно неожиданно — постарел. Она торжественно распахнула шкафы, достала коробки и объявила, что старую одежду можно отдать в секонд-хэнды или передать родственникам. Отец встретил эту идею без особого энтузиазма: впрочем, как и другие новости, которые ему сообщали, и идеи, которые ему предлагали. С другой стороны, явно против он тоже не был. Тяжело вздохнул только и пошёл рыться в одежде. Почему бы и нет.              Антон тоже вынужден был присоединиться. Раньше мама очень любила причитать, что он быстро растёт — даже несмотря на то, что с самого детства ему покупали одежду «на вырост». Приводя сына из магазина, она любила жаловаться отцу на то, как небогато они живут. Зачастую это перерастало в скандалы: чтобы маленький Антон слышал их реже, она уводила его в разные бесплатные кружки. Зачастую — неинтересные. Антон научился неплохо фехтовать (зачем?), хотя занятия прекратились, стоило тренеру намекнуть, что на соревнования поедут только те, кто может себе их позволить. Преподаватель по риторике научил читать стихи, громко и с выражением, и даже помог в школьные годы съездить на несколько конкурсов чтецов. Кружок рисования был скучным, в клубе чтецов Антон не задержался — слишком много спорил с остальными. О театральном кружке пришлось забыть почти сразу, хотя там Антону было интересно: правда, руководительница сказала, что играть он совсем не умеет. Зато говорил громко — так, что девочки вздрагивали испуганно, когда он открывал рот.              Но всё это было тогда. Сейчас у Антона остались только стихи и полный шкаф одежды, из которой он уже давно вырос. Даже сейчас большую часть его гардероба составляли старые отцовские вещи: мама поджимала губы и говорила, что такому мальчику бы рубашки поприличнее и волосы, наконец, подстричь — ходит с гнездом на голове.              Олег говорил Антону, что волосы у него, как у девчонки. Дима говорил, что за такой шевелюрой нужен хороший уход — советовал Антону маски и шампуни. Антон довольствовался золотой серединой — пластиковым гребешком черепашьей расцветки с выбитыми зубчиками. Она беззубо улыбалась ему каждое утро в ванной: если Антону было грустно, он аккуратно дёргал зубчики, выбивая звонкие ноты, и напевал под это собственные стихи.              — Вот это, например, — сказала мама, доставая из шкафа вязаный синий свитер. Антон неуверенно взял его в руки, повертел. Попытался вспомнить, когда его вообще надевал. Кажется, это вообще была отцовская вещь? Антон попытался натянуть его через голову, но застрял в плечах. Мама тяжело вздохнула. — Широкий стал, как шкаф.              — Ну-у, мам, — протянул чуть обиженно в ответ. Стащил свитер обратно — волосы взъерошились и неприятно наэлектризовались, зацепившись за крепкие узлы свитера. Мама взглянула на него строго, как будто хотела как-то ответить, но сдержалась, поджав губы. Отец всегда говорил, что острый язык у него был от мамы, а вот сдержанности не хватало. Этим он отличался от родителей слишком сильно. А так, любили говорить ему родственники, вылитый отец.              — Кидай в коробку, — строго сказала мама, кивая на свитер. — Отдадим.              — Нет, — резко ответил Антон. Оба родителя удивлённо посмотрели на него, отвлекшись от своих дел: фраза прозвучала слишком громко и резко. Будто бы извиняясь, Антон добавил, чуть тише: — Я знаю, кому отдать этот свитер.              — О, — мягко протянула мама. Улыбнулась тут же по-доброму. — Раз так, то конечно, Тоша.              Свитер спрятался в сумке рядом с учебниками. Какое-то время Антон пытался уложить его поудобнее, потом плюнул, выложив большую часть содержимого сумки на стол. Тетради смялись где-то под свитером, ручки, бесхозно раскиданные по дну, впились в плотную вязку. Свитер терпеливо спрятался, ожидая своего часа. Антон не был уверен, как скоро сможет его отдать: Слушатель иногда пропадал на несколько дней, а связаться с ним не было никакой возможности. На улице становилось всё холоднее, и Олег всё плотнее кутался в куртку, но утепляться не спешил. Антону казалось, что подарок — это достаточно красноречивый жест. Но он боялся.              На следующий день Антон закинул сумку на плечо, ни на что особо не надеясь. Собрался было выйти на улицу, но его остановил усталый голос отца:              — Помоги спустить в машину, Антон, — отец быстро пихнул ему в руки коробки с одеждой.              Антон чуть не потерял равновесие, пошатнувшись, но устоял на ногах. Сумка быстро сползла вниз с плеча, болезненно вцепившись в локоть. Коробки, внезапно упавшие ему в объятия, показались намного тяжелее, чем они были вчера. Туда сложили все ремни в доме? Или старые ботфорты, в которых отец ездил на рыбалку? Причём, судя по весу, и то и другое в количестве десяти штук.              Сумка болталась на плече тяжёлым грузом, грозясь оторвать руку. Коробки возвышались в руках небоскрёбами. Антон кое-как спустился по лестнице, стараясь не терять равновесия, толкнул тяжёлую подъездную дверь плечом — предплечье обожгло ледяным металлом сквозь ткань куртки — и вырвался на улицу под писк домофона. Придержал дверь ногой, пропуская отца: тот двигался совсем медленно и устало. Из-за коробок раздалось усталое ворчание — беззлобное, как и всегда у отца.              Коробки мешали обзору. Идти мешала огромная лужа. Антон наступил в неё резко, не заметив, и чуть не споткнулся — настолько глубокой она была. Выругался негромко, услышал позади себя смешок, но не смог повернуться. Задумавшись, сделал ещё один шаг бессмысленно и вслепую — и теперь в обоих кроссовках плескалась уличная вода. Хотел было выругаться снова, но прикусил язык — вряд ли отец одобрит. Надо держать себя в руках. Вслух выдавил только отчаянное, обрывистое «ноябрь!..» — тихим недоругательством, будто бы это вмещало в себя больше, чем простое человеческое, всем известное слово на букву П. Где-то за спиной снова противно хихикнули.              — Загружай, — буркнул отец, открывая багажник. Антон прошёл ещё несколько метров до машины, остановился, уперевшись в неё почти полностью. Отец неторопливо взял у него из рук коробки, аккуратно расставил. Громко хмыкнул, обнаружив, что в багажнике не осталось места. — Остальное давай на заднее сидение.              Погрузив оставшиеся коробки, отец привычным движением похлопал Антона по плечу, поблагодарил за помощь (словно у Антона был выбор) и уехал. Антон устало глянул вслед, чуть пошевелил ногами — ощутил, как плещется внутри вода. Вздохнул и подумал о том, что придётся подниматься обратно.              — Так вот как выглядит идеальный сын по версии дяди Эдика, — донёсся позади Антона грубый смех. Антон резко развернулся на звук — увидел развалившегося на скамейке Олега. Тот выглядел восхищённым, весёлым и каким-то взбудораженным. И явно еле сдерживал смех. В одной руке у него была зажата почти сгоревшая сигарета, другую он закинул за спинку скамейки. Под глазом у него противным пятном расплылся фиолетовый синяк. — Признаюсь, ты не перестаёшь меня удивлять, Поэт.              — И тебе доброе утро! — плохое настроение, обида на промокшую обувь, злость на ноябрь — всё это тут же словно сдуло ветром, стоило Антону услышать привычный, чуть охрипший голос Слушателя.              Внутри словно зацвело, как бы пошло и избито это ни звучало. Стало светло, тепло и счастливо — как-то по-своему, неповторимо. Как-то лично. Не так, как было бы счастливо другому. Словно одно появление Олега могло спасти день любой степени паршивости — просто потому, что это, ну… потому что это был Олег. Ни больше ни меньше. Простой, грубоватый, с обветренными губами, в огромной, не-очень-уж-тёплой куртке и побитых кедах не первой свежести. Олег, которого было почти невозможно поймать, как дворового кота, который нет-нет да и мелькнёт во дворе, спрячется под машиной и не покажется, даже если громко позвать и принести кусок колбасы. Усталый, но неизменно ухмыляющийся Олег, под глазом у которого расплылся синяк. Антон не сразу понял, что это значит, но затем осознал — Олега побили. И эта мысль захлестнула его волной беспокойства. Это беспокойство затмевало остальные эмоции. Потому что радость возникла от звука голоса, а беспокойство — от помятого вида: — Что у тебя с лицом?              Улыбка Олега чуть дрогнула. Он затянулся сигаретой последний раз, кинул её в урну (Антон не был против курения, но был благодарен, что Олег избавил его от дыма) и, тяжело вздохнув, сел чуть поудобнее. Отвёл сначала взгляд , чуть собрался с силами — Антон быстрым движением упал рядом с ним на скамейку (та скрипнула отчаянно, но выдержала). Олег снова посмотрел на него и уклончиво ответил:              — Да ничего особенного, — приготовился было сказать что-то, но тут же осёкся, словно растерял все слова. Антон наклонился к нему, близко-близко, не думая ни секунды, протянул руку к лицу, коснулся края синяка (за прикосновением последовало болезненное шипение, но Олег не дёрнулся и не отдалился). — Поэт, ну чего ты переживаешь, а?              — Тебя избили, — констатировал Антон. Это было очевидно. Очевидно плохо.              — Избили?! — видимо, Олег воспринял это как оскорбление: тут же прикрыл глаза, отвернулся, вскинув подбородок. — Это ещё кто кого избил! Это я их избил. Потому что нечего ко мне лезть. А это, — Олег показал на свой синяк, заглянув Антону в глаза, — боевой шрам!              Антон прикусил губу, мысленно делая пометку рядом со словами «боевой шрам». Возможно, он вставит это в стихотворение. Или поэму. То, что творилось в его голове, определённо тянуло на поэму. Кстати о поэме: если сейчас подумать о том, что он обещал Олегу и до сих пор ничего не написал, ему станет ещё тоскливее. А ему уже было тоскливо. Тоскливо из-за ранения друга, тоскливо из-за ноября и тоскливо потому, что эйфория от встречи не могла затмить беспокойство — и просто укол от возмущённого тона Слушателя.              Олег тем временем начал размахивать худыми руками, во всех красках описывая бойню между ним и тремя другими гопниками. С его слов, трое напали на него в переулке без всякой на то причины, попытались одолеть его нечестным способом, но ведь он, Олег, не лыком шит! Раскидал всех и смотрел, как они, побитые и испуганные, убегают подальше. Каждая фраза сопровождалась демонстрирующими жестами, точными и неаккуратными. Один раз Олег почти заехал кулаком в глаз Антону — тот легко увернулся, а Олег мято извинился, почти сразу же возвращаясь к канве повествования. Закончив рассказ, Олег отдышался и, широко улыбаясь, посмотрел на Антона. Глаза у него ярко блестели — рассказ о собственных подвигах захватил его с головой. Антон смотрел на него в ответ с восторгом, нежностью и испугом.              — В следующий раз тебя и насмерть забить могут, — наконец выпалил Антон. Олег удивлённо посмотрел на него, вскинув тонкие брови. Фыркнул:              — Да что мне будет? Не смогут. Вот загрести могли, да, это проблема… — сказав это, Олег слегка замялся и будто бы сжался. Угрюмо посмотрел куда-то мимо Антона, дёрнул плечами. — Хорошо, если вон твой отец попадётся. Он хотя бы нормальный дядька, — и добавил, поёжившись: — Угораздило же закорешиться с сыном мента.              — Это… плохо? — неуверенно спросил Антон. В горле пересохло, а руки чуть затряслись: Олег злится? Он расстроен? Разочарован? В этот момент в голове осознанием мелькнула мысль: а что отец скажет? Он ворчит на стихи, ворчит на оценки, ворчит на то, что Антон много гуляет. Отец любит поворчать — что он скажет на такое знакомство? Если Олег — завсегдатай участка, старый «знакомый» отца… что это говорит об Антоне?              — Нет, это забавно, — ответил Олег, пожимая плечами. Достал новую сигарету, быстро закурил её: зажёг дешёвой зажигалкой, пощёлкал ещё пару раз — в ней кончился бензин. — Антон Эдуардович, такой важный-бумажный. Никогда не думал, что познакомлюсь с тобой лично. Вообще, я думал, что дядя Эдик тебя выдумал. Он о тебе столько хорошего рассказывал, какой ты правильный-чудесный. И, в отличие от меня, учишься в вузе, и не шляешься по подворотням.              Антон виновато уставился в обнажившееся дерево скамейки. Провёл по ней ладонью, чуть не вогнав занозу, — тут же с шипением убрал руку. Виновато посмотрел на Олега.              — Я не такой хороший сын, как может показаться.              — Ну, это клёво, — Олег легонько ударил Антона в плечо, отчего тот даже покачнулся: такой жест был неожиданным. Но приятным, наверное. Олег принял его за своего, поступил с ним так, как поступил бы с близким другом. Они ведь были близкими друзьями. Олег поёжился от холода, но улыбнулся тепло:               — Ты лучше, чем он описывал.              — Спасибо.              В этот момент Антон решил: сейчас самое подходящее время. Медленно достал из сумки свитер — тот цеплялся сначала за раскиданные по дну ручки, затем — за молнию. Антон боялся дёрнуть сильнее, чтобы в вязке не возникло петель, и потому торжественное появление свитера происходило медленно. В конце концов, Антон смог извлечь его из сумки — Олег смотрел недоверчиво, но заинтригованно.              — Это тебе.              — Это что? — тупо спросил Олег, принимая свитер из рук Антона. Пробежался по вязке глазами, пощупал ткань. Сморщил нос — видимо, уловил старый запах свитера. Антон мысленно тюкнул себя по голове: надо было постирать. Надо было упаковать его. Надо было не дарить. Это выглядело… неправильно, наверное. Возможно, Олег был недоволен. Но, к счастью, он был достаточно прямолинеен, чтобы открыто заявить об этом.              — Это свитер. Ты же жаловался, что тебе холодно.              — Я не жаловался, — тут же огрызнулся Олег. Придирчиво осмотрел подарок, пощупал, просунул руку в рукав. — Как-то это по-пидорски. Дарить одежду.              Сказав это, Олег быстро стянул с себя куртку, надел свитер рваными движениями, в процессе запутавшись в горловине. Его недлинные волосы смешно наэлектризовались, когда Олег выпустил голову из ворота. Свитер немного висел на нём, рукава болтались — он аккуратным, даже изящным движением подвернул их.              — И волосы у тебя как у девчонки, — добавил он самым вредным голосом из возможных. Накинул сверху куртку, снова запахнулся поплотнее. Улыбнулся тепло и неловко — и сказал совсем тихо, почти неслышно, будто бы это слово было каким-то зазорным: — Спасибо.              — Не за что, — мягко ответил Антон; и он мог поклясться, что видел, как Олег покраснел.              «С другой стороны, — подумал Антон, наблюдая за Олегом, — какая разница, как это выглядит». Дружить с Олегом было круто. Общаться — тоже. И дарить подарки, и обсуждать поэзию, и просто сидеть на одной лавочке, неловко меняя тему разговора, расспрашивая друг друга о похождениях во дворах района и аудиториях универа. С Олегом было круто.              Несколько часов спустя Антон забежал в холл университета. Часы на руке подсказывали, что он уже десять минут как опаздывает на пару; а она, между прочим, была последняя на сегодня. Может, уже не стоило так спешить? Наплевать на лекцию, развернуться и пойти домой. Антон даже остановился посреди коридора, стоило этой шальной мысли ударить в мозг. Действительно: а какой смысл сейчас спешить? Какой смысл торопиться и…              — Я думал, у тебя сейчас лекция, — вскинул брови Дима. Как всегда невозмутимый — аккуратно стриженный, ухоженный, неизменно со стаканчиком кофе в руках. Появился буквально из ниоткуда — будто бы учуял мысли Антона и тут же примчался на запах прогулов. Посмотрел чуть строго, сведя брови. — Что ты здесь делаешь?              — Я… опаздываю, — чуть уклончиво ответил Антон, поведя головой. — Возможно, я на неё не пойду. Она скучная, на самом деле. Ну, ты поймёшь, когда у тебя будут пары с Райкиным.              Дима тяжело вздохнул. Закатил глаза — потому что Антон в очередной раз пропустил мимо ушей всё, что Дима ему говорил.              — У меня есть пары с ним, и я их не прогуливаю, потому что у него потом хрен вымолишь пересдачу… Так что я бы тебе не советовал, — Дима безразлично снял со стаканчика крышку, вгляделся в кофейную гущу, будто бы ища там подтверждение валидности собственного совета, а потом залпом допил остатки. — Бариста в спешке записала меня как Даню, а не как Диму.              — Это печально, — отозвался Антон, не особо понимая, что ему сказал Дима. Мысли уже унеслись куда-то в сторону предполагаемого экзамена. Это, конечно, случится ещё не скоро, но Антон уже мог живо представить себе аудиторию, переполненную однокурсниками, и одного-единственного препода за столом, разложившего перед собой стопку билетов. Мог представить, как будет обсуждать с ним темы лекций: что-то почерпнёт из учебника, что-то — из чужих конспектов, а в целом — как всегда, будет говорить с ним, о чём сам захочет. — Да и не думаю, что я завалю экзамен. Я умею уболтать.              — Как знаешь, — пожал плечами Дима. Продолжил тоже о своём: — Мне Оля рассказывала — девушка моя, помнишь? — что её брат — в моей комнате в общаге жил до меня — вылетел как раз из-за его экзамена. На первой же сессии, кстати. Не повезло, в общем. Так что ты на болтовню не надейся.              — Может, я хочу вылететь, — вдруг усмехнулся Антон. Дима удивлённо поднял на него взгляд.              — И зачем?              — А что плохого? Займусь чем-нибудь другим. Поступлю в другое место. Я не знаю. Будь что будет. То есть... не знаю, правда. Мне кажется, это не играет роли, — Антон замолчал на секунду, уставившись в пол. Из отражения на идеально вымытой кафельной плитке на него смотрел уставший, взлохмаченный студент. — Мне иногда кажется, что бы я ни делал, ничего не изменится. Мир вокруг останется прежним.              — А ты хочешь что-то изменить? — Дима быстро достал телефон и глянул на время: кажется, размышления Антона не особо его задевали. Он медленно двинулся куда-то в сторону аудиторий — Антон по инерции пошёл следом. Они шли вразнобой: Дима — чуть быстрее, Антон — шире, отставая на полшага.              — Нет, я… я не знаю, — признался, наконец, после небольшой паузы. Мысль тут же показалась инородной, будто бы украденной у кого-то.              — Я после вуза останусь в Москве, — просто сказал Дима, проходя мимо. Обернулся на Антона: — Слушай, тебе что, мир не нравится? Или что? Просто если ты хочешь что-то изменить — ты меняй. Сам потом поймёшь, что всё стало иначе.              — А тебе, что ли, мир нравится?              — Мне нравится, как я в нём живу. Остальное по барабану.              — Ты такой мудрый, — Дима не заметил, что Антон произнёс это с сарказмом, и гордо улыбнулся:              — Обращайся, Антон.