Nine scars

Три лакированных деревянных шарика, металлическое тонкое перо, темная перекрученная нитка. Ушедшее время, переплетенное наспех и завязанное чрезмерно тугим узелком дважды. Лето безызвестного года, кому теперь есть дело до цифр, очернило своими дождями крохотное украшение, заставив металл почернеть, а нитку истончиться. Чес сплел этот браслет сам. Для себя. Он надевает его самым первым, проводя шариками по коже почти что до локтя, и вытягивает руку вперед. Поворачивает руку, ловя отражение растущей луны шариками. Перья приманивают ветер, ветер приманивает перемены. Парень чуть ухмыляется, прислушиваясь к звукам улицы. Воздух замирает под морозом декабря и пропускает сквозь себя тысячи снежинок. Скоро он зашевелится. Чес это точно знает. Он склоняется над старым письменным столом и, медля, берется за крохотную ручку. Со скрипом выдвигает первый ящик. Не глядя, специально повернув голову так, чтобы взглядом заморенным упереться в голую стену. Придется повесить сюда плакат, когда ветер всё же поднимется. Слишком неуютно для грядущего события. Чес нервно сглатывает, и запускает руку в колючее, грохочущее, перекатывающее под его пальцами содержимое ящика. Подобно живому, оно расходится в стороны, шипит, не даёт себя поймать. Парню не особо и хочется, но снег за окном уже меняет направление короткого падения. Кто-то тоже падает прямо сейчас. Быть может не буквально, но уверенности никакой нет. Покалывание на кончиках пальцев и сбившееся в абсолютном спокойствии дыхание указывают на обратное. Рассерженно, парень хватает пригоршню вещей и кидает их на стол. Морщась от шума, задвигает ящик. С силой опускает ладонь на стол, что каждая неровность украшений впивается в его кожу. – Просто скажи мне, что это не он. Давай же. Пусть в эти двери влетит другая пташка, - бормочет себе под нос, стуча пальцами свободной руки по краю стола. Морщится, сжимается прямо весь, и кулак подносит к губам, – Любая другая пташка. Он страшится увидеть сразу. Приоткрывает один глаз, тот, что видит похуже, и роняет голову на ладони. Выбранный браслет путается в его длинных пальцах. Десяток колец на резинке, потрепанный старый, неудачный. Посередине голубой шарик как явный предвестник грядущей беды. Чес поджимает губы, поднимает браслет над столом. Подносит его к свету, смотрит со всех сторон и лишь выдыхает. Плечи медленно опускаются. – Глэм. Как вердикт, точка в разговоре, что еще не успели начать. И неимоверная тяжесть безысходности. Парень рассматривает украшение внимательнее, горбясь на неудобном стуле. Голубой шарик, зажатый с обеих сторон кольцами. Они бьют его, стоит пошевелить браслет хоть немного, и всегда выводят в самый центр. На показ, чтобы все видели. Чес, корчась как от боли, просовывает руку в браслет. Медленно, точно издеваясь над собою, прижимает его к остальным. Не порвать бы, иначе судьба не простит. Зажигает свечу, чиркая спичкой, и комната наполняется спешно исчезающим дымом. Вдыхает его, наполняя легкие полностью, и тянется к следующему браслету. Он читает грядущую историю украшение за украшением, переворачивая страницы невидимой книги. Шепчет неразборчиво, тушит свечу, зажигает заново, тушит, зажигает, тушит. Надевает браслеты до локтя и на обе руки, чтобы бренчали, когда он будет шевелиться, чтобы хохотали и плакали, говорили с ним в моменты тишины и вели его по выведенной линиями дороге. Сегодня хочется именно так. Сегодня именно так и надо. У Чеса усталый взрослый истерзанный ум в нелепом подростковом теле и своих-то проблем по глотку, если не выше. Захлебывается, грязнет и тонет, дни перечеркивает, выживая. Чужую судьбу все равно читает, готовиться встретить её раз уж не с распростертыми объятиями, так хоть не растерянным. Хотя когда это он терялся? Может быть в прошлой жизни, где плел точно такие браслеты, сидя в высокогорье Тибета? Похоже на правду, если бы верил в подобное. Пока что он верит лишь в то, что ветер приносит перемены, и что он поднимается. Чес потирает красные от бессонницы глаза, и браслеты шевелятся на его запястье, хихикают, перешептываются, предвещают. Ведет длинными пальцами от бровей до ключиц, оставляя секундные белые следы на покрасневшей коже. Вставая из-за стола, пальцами держится за край, слишком уж сильно для текущей погоды болит коленка. Или же он слишком много бегает от самого себя. Парень трясет головой, отгоняя ненужные мысли и стучит пальцами по карманам изношенных нестиранных джинсов. Прямоугольная мятая пачка открывает скудное богатство. Четыре сигареты до конца месяца явно не хватит, но новую покупать не будет. Обещал сам себе, что бросит. Хотя, может, пообещает передумать над этим решением. В такой ситуации это не зачтется грехом Чес накидывает на плечи тонкую куртку и кутается в неё точно в кокон. Под скрип половиц, неестественно громкий, будто разносящийся откуда-то из другого места, пересекает скромную прихожую. Задевает ногой грязные ботинки, но и не думает смотреть в их сторону. Половицы продолжают скрипеть в опустевшей комнате. Парень больше не слышит этого – он чувствует шаги ночного гостя, его тревожное дыхание. Вместе с едва заметным ветерком, заставляющим колючие снежинки лететь немного вбок, меняется чья-то жизнь.

Глэм.

Дитя золотой клетки, которому оборвали, вырвали сломанные крылья. Увлекшийся собственным краткосрочным наслаждением человек, что брюхо вспорол своей судьбе и решил сыграть её внутренностями. Так напрасно, но глупый еще, молодой, не знающий как легко, таких как он обыгрывают. Несколько раз чиркает спичка, ломаясь об истершийся коробок. Для своего возраста парень чрезмерно хорошо держится, для ближайшего будущего - тоже. Он поправляет спадающую с плеч куртку и достает из коробка новую спичку. Прикладывает чуть меньше усилий. Зажимает сигарету между губ, закатывает рукава куртки и вновь смотрит на свои браслеты, ради них оказывается согласным перетерпеть колючий холод. Горький вкус и пристыженный кашель, зачем-то втянул дым через нос. Чес сбрасывает пепел, поворачивает руку и немного щурится. Перемены, Глэм, боль, дом, кто-то, легкость, дорога, музыка, конец. Сизый дым становится ярче в холодном воздухе, пока украшения перебираются торопливыми замерзшими пальцами. – Кто-то, - произносит задумчиво, вынимая сигарету изо рта лишь для того, чтобы постучать по ней пальцем. Затяжку делает глубже и плотно смыкает губы. Ждёт, держа дым в собственной глотке, – Кто-то. Браслет яркий, слишком пестрый среди печальной истории, скрытой в остальных. Весь в красных бусинах и металлических звеньях, он привлекает внимание совсем не ими. Черный поломанный временем треугольник, застрявший на узелке, не позволяющий и единой попытке двинуть его с места. Будто лишняя, грязная деталь, он омрачает собою всю красоту. Чес ощущает как едва знакомое имя горечью колет язык. Втягивает его последней затяжкой, самой неприятной, когда чувствуется так много горящей бумаги, и позволяет наполнить свои легкие. Смыкает пальцы на браслете и перетягивает его повыше, чтобы расположить рядом с синими бусинами. Ветер пробирается под куртку. Всё идет правильно. Он приходит в первом часу обещанного судьбою четверга и встает на пороге. Кроткий стук в дверь, костяшки едва касаются неровного дерева. Чес тушит свечу на кухне, зажав фитиль пальцами, и поднимается со скрипучего стула. Ритуально поправляет свои браслеты, выстраивая их в верном порядке. Предназначенный другому голубой шарик холодит запястье. Пришло время его отдать. Впускает на втором стуке, без слов и взглядов. Приоткрывает дверь, медленно протягивает худую руку. Ледяные пальцы сжимают теплую ладонь, впиваются в нее поиском спасения. Прося быть потише, Чес проводит внутрь скромной прихожей. Закрывает щеколды, в темноте поворачивает ключ. Ветер холодит босые ноги. Проходит обратно на кухню, головы не поворачивая в сторону незваного гостя. Да и гость ли это, раз ему суждено здесь остаться? Зная, что никто не видит, парень пожимает плечами и бурчит себе под нос. Для подготовленной встречи он все же несобран и так глуп. Наивен, точно дитя. Чес потирает лицо ладонями, силясь успокоится. Оглядывается, взглядом голодным, напуганным выискивая хоть что-то. Выдвижной ящик шепчет запрятанными внутри браслетами, толкает к себе. – Проходи сюда, нужно обработать твои раны. Давай же, не стой истуканом, Глэм, - без злости, но с каплей тревоги в задолго написанном тексте. Он репетировал их встречу трижды. От этого не особо легче, тем более сейчас, когда все взаправду. Когда смерть дышит отчаянием и следует по пятам. Идет, ведомая ветром, и ждет ошибки. Чес прокашливается, на лицо свое изнуренное крепит маску доброжелательности и зовет еще раз, мягче. – Что ты? – спрашивает Глэм тихо и хрипло, едва шевеля бледными от усталости губами. Видимо заболел пока шел, или до этого пока неделю страдал дома. Ровно столько он ему не звонил. – Твои вещи в крови, тебе тяжело ступать, ты весь трясешься или еле стоишь на ногах. Не хочешь, не говори мне всех подробностей измывательств над собой, но я не позволю тебе подохнуть от какой-нибудь заразы, что скоро попадет тебе в кровь. Иди сюда, давай. Чес не видит пятен крови на пижаме своего друга. Ни красных полос отпечатавшихся в области запястья, ни яркого пятная прямо на груди, которое становилось уже у шеи. Его носок хлюпающих кровью он тоже не замечает. Он знал обо всем этом задолго. Собирал бинты, готовил подходящие таблетки и травяной отвар от кашля. Прочитал как правильно перевязывать неглубокие раны, как ухаживать за человеком с высокой температурой, как правильно помогать лежачему. И упустил столь важную деталь. Глэм не идет на контакт. Стоит в прихожей тенью и едва заметно дышит. Его бегающий взгляд то поднимается на друга, то опускается на заваленный бинтами стол. Хмурится, кривит губы, и слезы вытирает тыльной стороной окровавленной ладони, пачкая щеки. Шмыгает носом. А Чес замирает в беспомощности, словно его в чужой дом втащили и оставили посредине комнаты, как посмешище, чтобы все смотрели и боль его видели явно. Он молчит, ищет слова, думает бесконечно много, тихо ругаясь. Подходит к другу, обнимает рукой за плечи, ужасаясь их неестественной худобе. Не морщит носа, замечая все грани дурного запаха, и просто стоит. Редко кивает головой в глупой своей попытке успокоить. – Эй, чувак, у меня матушка дома, а ты воешь тут, - вырвать бы язык и приколотить ржавыми гвоздями к стене, раз за зубами держаться не может. Чес стискивает челюсти, поджав губы выдыхает и пробует сказать что-то вразумительное, – Как все началось? – Отец…он….и таблетки…я честно не хотел, я не хотел! – Глэм зажимает ладонями рот, взглядом обезумевшим, слепым от страха глядя на друга. Его просили не шуметь, а он и тут не справился. Покачивая головой, не со злости, от усталости томительного ожидания, Чес делает нетвердый шаг в сторону. Держа под локоть, ведет на кухню, смиренно останавливаясь после каждого полуметра для короткой передышки. Чес все знает. Друга били много, жестоко, долго и так самозабвенно. До сорванного голоса и изрезанных в мясо ступней, до болящей груди и разбитого носа. Линейка, ремень, тонкая ветка дерева, две ветки, две линейки, перекрученное полотенце, кулаки. Непослушание каралось по неписанному закону высокопоставленной семьи. А Глэм никогда их не слушался. Кровать залитая кровью. Худое тело посередине, скорчившееся, пытающееся спрятаться среди мокрых простыней. Мужская тень напротив, горсть голубых шариков, сыплющаяся в насильно открытый рот. «А сейчас нравится? Ничтожество» Теплый свет мигающей лампы заливает собой крохотную комнату. И вся боль становится видимой, предстает в своем неотразимом ужасе и господстве. Глэм сидит перед Чесом бледным, с взъерошенными светлыми волосами, грубо собранными на затылке тугой резинкой. В испачканной кровью пижаме, сжимая тощие кулаки. Птенец, выгнанный из гнезда ветром. Птенец, которого выкинули из гнезда на раскаленный асфальт автомобильной трассы. – Я нагрел для тебя воду. Смоем сначала с тебя всю грязь? – спрашивает, уже поворачиваясь к чайнику. Без ответа наливает его содержимое в большой металлический таз. С немногим усилием ставит его на пол, – Чел? Лицо Глэма искажается ненавистью, что парень пугается, отшатываясь. Смотрит внимательно, пытаясь припомнить, где успел облажаться, и взгляд чужой замечает. В себя повернутый, потрошащий внутренности сознания. – Я и есть грязь, Чес. Я грязь, - хрипит, тыча костлявым пальцем в часто вздымающуюся грудь, – Грязь для своего рода. Ничтожество, которое кроме как врать ничего и не умеет. У меня ничего нет. Вообще ничего. Я никто. О Господи, я никто. – Это не правда, - спокойно и размеренно, словно не слышит всех этих слов. Парень подливает в таз прохладной воды, чтобы было комфортнее. Аккуратно берет друга за лодыжку. Поднимает взгляд вверх, – Скорее всего, будет больно, сможешь потерпеть еще немного? Глэм кивает головой, не сводя взгляда с чужих рук. Храбрится, вдыхает поглубже, но закашливается. Просит немного времени, а потом сам неожиданно опускает ногу в воду. Сжимает пальцами край стола, от боли наклоняясь вперед. Жертвует собой, боли ищет, так к ней привыкнув. Чес ругается, вынимает чужую ногу из воды, и трясет головой. Пробует еще раз, уже сам опуская, и друг прекращает терзать стол, пристыжено понурив плечи. Вода перестает быть прозрачной. Чес смотрит на неё в смятении, берет полотенце и быстро протирает самые грязные участки. С усилием приподнимает другу ногу, ужасаясь виду израненных ступней. Едва касаясь, вытирает, пачкая кровью серое полотенце. – Сейчас я полью перекисью, а потом сразу перебинтую, хорошо? Только терпи, друг, только терпи. Ты сможешь, - говорит, не веря в правдивость своих слов. Чес сдирает крышку с стеклянной баночки. Перекись пенится на ранах, лопается маленькими пузырьками, пока парень быстро бинтует ступню. Он так не хочет медлить, что получается некрепко. Браниться, просит прощения раз за разом, снимая уже испачканные бинты. Льет перекись снова под чужое шипение. – Что это было? Линейка? – осекается, кусая себя за щеку. Друг ему ни разу не рассказывал о таком. Чес помогает опустить в воду вторую ногу, – Ответь мне, я хочу отвлечь тебя. – Этим разговором? – Глэм силиться вскинуть брови, но не может. Пыхтит, терпя боль, и все же разжимает губы, – Это был отцовский ремень. Рофт бил им меня, когда я лежал в кровати. Ангина. Заболел в наш последний концерт. – Он бил тебя за то, что ты заболел? Прости! – Чес поджимает губы, выливая перекись на свежие раны. Тянется к новому мотку бинта, разрывая начало на две половины, – Ещё немного и закончим, честно. – Нет, он начал бить меня, когда семья узнала, что я сбегаю из дома. Нашли деньги, потом веревку в окне. Начали поднимать половицы, - друг говорит медленно, едва ворочая языком. Закрывает глаза не в силах сопротивляться усталости, – Чес, я спрошу кое-что? – Что угодно, лишь дай мне протереть тебе руку, - уговаривает друг, вряд ли готовый к любому вопросу. Его веки тяжелеют, но он каждый раз приоткрывает их. Приподнимает свои отяжелевшие измученностью руки, разрывает бинты, льет перекись, делает узел. – Почему ты помогаешь мне? – Глэм открывает глаза явно из последних сил. Смотрит с интересом, даже не морщась пока теплое полотенце касается его запястья. Полосы становятся бледными, потом заново яркими, расползаются красными нитями в стороны. Пенятся обеззараживающим средством, – Почему ты не удивился, когда я пришел? Отвлекаясь немного, парень прижимает влажную ладонь к чужому лбу. Хмурится, переворачивает на тыльную сторону. Очевидный жар как твердая гарантия, что Глэм этот разговор не вспомнит. – Ты не звонил мне неделю, не появлялся ночью у нашего с тобой места, хотя я приходил каждый раз и ждал тебя. В твоих окнах свет был постоянно выключен, но в других комнатах – нет. – Тогда ты понял, что что-то случилось? – сил держать глаза открытыми не остается. Друг роняет голову на грудь и обессилено роняет руки по швам, Чес не мешает этому. Он и без того не всю правду говорит. – Да. Я проходил мимо твоего дома раз за разом, но ничего не менялось. Оставалось лишь подождать, пока ты сможешь выбраться. И вряд ли бы ты нашел к кому еще прийти. Поэтому и ждал тебя. – Бинты? – Чел, не думай что я слепой. Я видел твое запястье когда ты переодевался. Подумал еще «о, и этот тоже режется», - говорит с грустной ухмылкой, почесывая себя за ухом. Вновь становится серьезным, – Но время шло, а повязка становился всё толще и толще, да и ты не выглядел как парниша, что хочет откинуться. Даже из-за таблеток. – Их больше нет, - Себастьян хмурится, не открывая глаз. Потирает переносицу пальцами, тяжело дыша. Ему бы закончить весь разговор, да забраться в кровать. Но продолжает, выговориться хочет, – Отец нашел их, когда поднимал половицы. Случайно. Он был так сильно зол. – Он бил тебя за это? – Чес всматривается в лишенное эмоций лицо друга, тянет повязку потуже, делает последний узелок и облегченно принимается убирать бинты обратно в ящик,- Или ты убежал уже после? – Нет. Не бил. Он молчал, стоял и молчал. Крошил в кулаке таблетки, пока все в комнате столпились вокруг меня. И я просто ушел. Сам. Сполз с кровати, пачкая все вокруг и кое-как вышел из дома. А они смотрели мне в след и продолжали молчать. Я так хочу спать, Чес. И он тоже. Усталость сочиться сквозь кожу от предплечий к запястьям и ниже. Чес старается не закрывать глаза надолго, постоянно дергается, как от тока. Заставляет себя шевелиться, говорить что угодно, лишь бы не уснуть первым. Упасть бы на пол, лицом прямо на холодное дерево и чуть-чуть полежать. Пару минут, потом обязательно поднимется. Парень потирает лоб ладонью и сжимает рукой челюсти. Рано. Не закончил ещё. – Идём в комнату, я дам тебе обезбол. Поживешь пока у меня, на несколько деньков, - на несколько месяцев, а может и лет, если быть более точным. Чес ведь знает правду. Ветер касается его босых ног.