Nine scars

Жар, точно что-то осязаемое, заполняет всю комнату от пола до потолка. Колышащийся, смолистый и тягучий, он заливает собою частые щели в дощатом полу, утекая в фундамент дома. Невидимостью своею приоткрывает шатающиеся от неправильно вкрученных шурупов дверцы шкафа. Попадает внутрь, греет, пачкая одежду, и впитывается грязной тканью мальчишеских вещей. Он бесконечно множится в темноте. И топит в своем огне кресло, покачивающийся трехногий стул, скрючивает до серого пепла плакаты на стенах. Обволакивает письменный стол, не роняя рассыпанных на нём искусанных ручек. Неумолимо движется дальше. На тонкие, покрытые мокрыми красными каплями, бинты, что покрывают ступни Глэма. Он, ртом ловит разгоряченный воздух, и языком касается сухого нёба. Смотрит на свои скрюченные от страха пальцы, что силуэтом виднеются под повязкой. Сглатывает остатки слюны, задерживая где-то в середине груди зарождающееся отчаяние. Жар лижет пятки, точно зверь, радостно нашедший свое развлечение в гниющих костях. Его прикосновение невыносимое, острое, едкое, пробирающее секундой до кости. До молитвы в неверующем теле парня. Глэм ртом в вопле открытом утыкается в подушку, кричит, стараясь подтянуть колени к груди. Неслушными скрюченными пальцами дотрагивается до стоп. Мокрое пятно из-под марли пачкает ладонь, растекаясь по ней кровавыми горячими ручьями. Тепло, прилипшее к потолку крупными каплями льётся на грудь, вдавливая до невозможности полноценного вдоха. Течет на ребра, подпадает словно бы под них, прямиком к трепещущему сердцу. Парень дрожит, замерший в пламени, и мочит наволочку солеными слезами. Пламя меж его волос, сжигает их, оставляя изуродованную, покрытую волдырями кожу. Глэм чувствует его болью в затылке, замечает, как оно разрастается, ослепляя. И что-то вязкое течет по лбу. Капает на темечко. Раз. Два. Раз. Два. Раз. Зацикленная издевка безумия, замкнутый круг его неминуемой гибели. Прикосновение пальцев к голове неприятно, оно покалывает и кровью с бинтов пачкает светлые волосы. Где-то среди измученных сухих вздохов, хриплого крика и совсем жалкой попытке заговорить, Глэм открывает глаза. Приоткрывает немного, едва ли сопротивляясь желанию зажмуриться, роняет голову на грудь. Сопит, сотрясается грудью, всем опустевшим естеством, и ладонь ко рту прижимает, пуская слюни на пальцы. Замечает странность, жмурится, вытирает рот рукой, и смотрит чуть внимательнее, сглатывая. Голубая нитка на собственном запястье, завязана так слабо, что почти спадает. Глаза закрываются. Прилагает усилие, руку вытягивает над своим лицом, и щурится. Поворачивает запястье, рассматривая нить со всех сторон. Голубой шар зажат двумя кольцами. Они гремят, когда Глэм обессилено роняет руку на одеяло. Точно колокола по усопшему, монотонно и невыносимо громко. Парень сжимает шарик онемевшими пальцами. Вертит немного, разглядывая ряды ровных полос на каждой грани украшения. Выпускает воздух из легких, изумленно открывая рот. Сердце не покалывает, его буквально разрывает от пульсирующей боли прямо под тонкой бледной кожей. Глэм кривит пальцы, путая те в тонкой синей нити, и ноги выпрямляет неосознанно. Движение сдвигает бинты по раненной коже. Пытается вдохнуть и ртом и носом, но воздух замирает, не двигается, не попадает внутрь. Жар течет на потолке красными пятнами. И под сухими веками в точности такие же пятна. Под спиной скрипящая ткань стиранной дешевой простыни. Она колет, раздражая кожу, и неприятно пахнет улицей. Парень морщит нос, вдыхая этот запах, и чуть постанывает, стараясь перевернуться. Взгляд цепляется за тощую фигуру близ его кровати. Отчего-то у нее три ноги и воробьиное гнездо вместо головы. Кривая улыбка растекается по незнакомому лицу, явно поймав на себе взгляд. Нечто покачивается, поддаваясь вперед, и громко хлопает в ладоши. Парень не различает речи, не понимает интонации голоса, но не пугается, когда пропахшие табаком руки резко поднимают его голову. Поворачивают, жаль не до щелчка, и опускают как-то высоко. Теперь он имитирует сидячее положение, будучи поднятым половиной своего туловища на двух объемных подушках. Моргает редко, выжидая, когда мысли в голове перестанут шевелиться так болезненно. – Ну и конкретно же тебя накрыло, я-то думал…ничего, и не таких временами…Глэм? – голос оживает, переливаясь из незнакомого гудения в нечто более узнаваемое, касается в памяти запрятанных уголков. Табачные руки. Выбитый зуб. Воробьиное гнездо в волосах. Украшения на каждой руке – давно ли? «Глэм». «Глэм». «Глэм». – Чес, это ты? – Глэм пытается подняться на локтях, но падает спиной обратно на подушки, движением этим выбивая из себя кислород и слова, что покалывали кончик языка своей очевидностью. Он смотрит на него еще раз, уже не закрывая глаз, и чуть улыбается сам. Наверное, иначе уголок его рта просто ползет вбок. Рукава растянутого свитера закатаны вдвое, все еще оставаясь слишком длинными. Сигарета за ухом, вторая, недокуренная, зажата между пальцев. Гасит окурок о плакат на стене, где шариковой ручкой пририсовывал тощего человечка с гитарой. Вытирает рукой рот и поднимает брови выше, замечая прикованный к себе взгляд. Глаза. Огромные карие, светящиеся недопонятым счастьем. Они не подходят такому телу, их бы кому-то выросшему в лицее иметь, кому-то кто всю жизнь себе вместо боли в голову счастье вдалбливал, глотая пилюли с золотой ложки. Глэму они бы тоже не пошли. – Опять температуришь, а? Или, наконец, заметил какой красавчик сидит рядом с тобой, вонючка? – спрашивает, улыбаясь, и нарочито покачивается на стуле. Ногой упирается в пол, чтобы не упасть. Снова. – Давно ты здесь? – Глэм переваливается на бок, чтобы лучше видеть своего друга, и глупо улыбается. Язык касается наволочки, что прилипает к нему, горькая от стирального порошка, – А я? – Я тут так-то всегда жил, знаешь ли, - смеётся заразительно, размахивая руками в воздухе, когда стул опасно кренится назад. Мрачнеет, бормоча под нос, и на минуту садится ровно, – Ну, вообще не всегда, был тут моментик, когда матушка перетащила меня с собой к тётке. Говорила, клопы тут завелись. Не чувствуешь, не? Мелкие такие, в матрасе вроде как живут. – Чес… - с легким укором бледными губами. Глэму тяжело слушать так много, понимать так много за один раз. Пока что слова не сплетаются в предложения, но он всё равно продолжает слушать. Немного бы правды, хоть какую-то конкретику происходящего. И уснуть снова, пока не стало нестерпимо жарко, пока притупленная бездвижием боль не возросла. И чего-то еще, маленького, вряд ли значащего много. Парень пытается вспомнить название, чувствует его тяжесть на середине языка непонятной горечью. Кусает его, размалывает в порошок. Упускает. – Да ладно, не ссысь. Нету тута никаких клопов. Вывели мы их. И матрас тот выкинули, жалко сил нет, почти ж новый был, – Чес подпирает подбородок рукой и театрально грустно вздыхает, – Спать бы на нём и спать, такой пружинистый, мягкий как облачко. Я это к чему всё, если ты чешешься, то это не жуки, это ты просто потеешь как свинья. – Хватит, ты же знаешь, что я не об этом, – отрезает парень случайно грубо, будто силы в нем хоть какие-то остались, и тотчас тихо извиняется. Прячет взгляд, смотря на свои руки, распластанные на кровати. Грязные от крови, чуть липкие, если сомкнуть пальцы, они покрыты чешущейся корочкой. Глэм впервые осознает, как сильно ему надо в душ. Чувствует мерзкий кисловатый запах от самого себя. Морщится, задерживает дыхание. Скребет кожу на ладони, словно это поможет. В месте расчёса пробиваются влажные красные точки. – Лады, я тут развеселить тебя пытался. Скачу как шут какой-то, даже со стула шлепнулся. Но раз не хочешь вырываться из этого своего страдальческого кокона, то давай будем как два серьезных мужика. Никаких шуточек. Спрашивай, давай, - Чес дует губы, складывая руки на груди, и пожимает плечами, призывая задать вопрос. Не будь стул сломанным, наверняка бы ещё ногу на ногу закинул, – Ну же, или не придумал еще? Огрызается он тут. Парень цепляет мысли, точно звенья на медную проволоку. Слово за словом, постоянно меняя порядок, пока он не становится звучным. Хрипя, пробует его на вкус. Звучит плохо, неблагодарно. Пробует снова, отвлекаясь лишь на покалывание у виска. – Я же уже спросил, - мычит, половиной лица утыкаясь обратно в подушку. Брезгливо потирает лицо грязными руками, и перестает давить на глаза, не заслышав ответа, – Чес? – А я пропустил значит, пока про клопов и тётку рассказывал. Повтори, – и тот же яд, стекший с губ Глэма, течет по чужому подбородку. Невидимый, он капает на избитые костяшки пальцев. – Что с твоими… - осекается, мысли путает и умолкает заново. Выжидает, выстраивая прежнюю цепочку в пылающей жаром голове. Не то спросить хотел, – Как давно я в твоем, сколько я у тебя? Дома. – Дня три, а че? – Чес вскидывает бровь, не выглядя при этом хоть на каплю удивленным. Темные круги под его глазами становятся отчетливее, да и было веселье покидает осунувшееся лицо. – Три дня? Всего три? – Глэм хмурится, путаясь во времени, и рукой накрывает горячий лоб. Сбрасывает с ног одеяло, тянется к перепачканным бинтам, как умалишенный. Пальцами накрывает краснеющее пятно на ступне. Мокрое. – Эй, эй, а ну не твори хуйню. Я тебя не для того перевязываю, пока ты там мамку во сне зовешь. Не хватало мне такого, живо руки убрал! – Чес резко сдавливает запястья друга, не позволяя и дальше продолжить терзать себя. Смотрит сурово, выжидающе, не решаясь убрать рук, – Закончил? – Я ничего не делаю, просто смотрю. – Вижу я, как ты смотришь, - негодует Чес, опускаясь обратно на поломанный стул. Горбится, локтями упираясь в колени, отчего через свитер на спине проступают бугорки позвонков, – У тебя температура высокая была, ты простыл, вот поэтому и кажется, что больше времени прошло - снова поджимает губы, обиженный, что его старания по спасению помирающего не были замечены должным образом. – То есть все еще декабрь, да? – не унимается Глэм, переставая полностью осознавать значения произносимых слов. Разодранные пятки начинают ощутимо болеть. Ненадобность прошлых действий понимает только сейчас. – Нет блять июнь, – огрызается от усталости, но парень все равно вздрагивает от чужих слов. Поворачивает голову, устремляя взгляд в потолок и тяжело выдыхает, – Может, все-таки, поспишь еще, а? Я вечерком загляну, а то у тебя котелок совсем не варит, ты уж не обижайся. Недосказанный вопрос повисает в воздухе. Глэм чувствует его, почти слышит звучание собственного голоса. Вместо этого окликает друга, шепотом прося остаться еще на минуту. Моргает медленно, будто не имея возможности поднять веки. В его руки вставили проволоку, закрутили узлами вокруг каждой мышцы, и теперь тянут, вращают, заставляя бесконтрольно дотрагиваться до предплечий. Так это ощущается, странное чувство внутри тела. – Когда ты последний раз спал? – и Чес растягивает бескровные губы в дешевом подобии улыбки. Пожимает плечами, измученно ухмыляясь, и чиркает спичкой. Прикуривает немного, бледнея словно бы весь, и отмахивается от вопроса, – Друг, я серьезно. Топит его сердце банальной фразой. Ответ получает короткий и неоднозначный, непонятный. Переспрашивает, вгивая через нос горький сигаретный дым. – Ещё раз для надоедливых и слабослышащих. Я спал последний раз, когда твой батя под стол ходил, – теперь улыбка самодовольная, не менее уставшая, чем ранее, но отрезающая от последующих вопросов. Глэм сводит брови к переносице. Когда его батя под стол ходил. Батя. Ба-тя. Б-а-т-я. Отец. – Отец? Он был здесь? – спрашивает, зажмурившись от прилагаемых усилий, и вжимается в подушки изнеможением. Спросил. Вот, оказывается, что хотел спросить и спросил. Набирает в грудь побольше воздуха, выпуская его под неслышный счёт. – Такс, отставь свою панику. Это выражение такое, мой косяк, согласен, - друг виновато поднимает руки, извиняясь этим жестом. С немногим усилием поднимается со стула, накрывает дверную ручку худыми пальцами, – А теперь давай спи, а то ты какой-то дурной стал. – То есть он не приходил? – и надежда в голосе, эта крупица лжи в золотой фольге, заставляет Чеса отступить. Он делает долгую затяжку, роняет пепел прямо на носки ботинок, и прижимается спиной к холодной стене. – Приходил. – И? – так тихо. Глэм задерживает воздух в легких, точно это убережет его от ответа. Чуть отворачивается, боясь заметить в чужом лице осколки его собственного разрушенного мира. Его заберут домой с минуты на минуту, однозначно. Схватят за ноги, стащат с кровати и поволокут по неровному деревянному полу. Кричать не будет, перетерпит, слишком гордый стал в чужих стенах. А потом его выбросят. Как мусор, коим он, в принципе, и является. – И ничего, как видишь. Поорал на меня на крыльце, но я его не пустил. Сказал, что никакого Себастьяна тут нет, - подчеркивает, презрительно скорчив лицо на имени. Хмыкает, вспоминая что-то ещё, – Имечко-то какое, выпендрежное. Так только хомяка называть или там кота какого тощего, а? – Это моё имя. – Твоё имя Глэм, парень. Причем уже давно, – и слова его звучат правдой. Глэм верит в них, согласно кивая головой, но продолжение все же услышать хочет. – И он просто ушел? – с просочившимся меж слов недоверием. Парень оглядывается на плотно занавешенное окно, и пропускает начало фразы, всматриваясь в движение воздуха под материей. – Отдал скрипку и сказал, ща вспомню. Погоди. «Нет у меня больше сына, если этот недоносок захочет вернуться в нашу светлую семью, то пусть даже близко к дому не подходит». Ну, я может от себя чего добавил, но, в общем, суть та же, - Чес снова тушит сигарету о плакат, прожигая в нем дыру, со стремительно чернеющими краями. Подытоживает свой рассказ молчанием. – Похоже на отца, да. Получается, я теперь бездомный? – капля самоиронии тонет в миллионе литров грусти. Глэм больше не улыбается, не находит для этого сил. Не особо и хочется. – Ты больной и явно умалишенный, но никак не бездомный, - заверяет друг, садясь на пол. Опускает подбородок на колени и обхватывает себя руками. – Вот ты сейчас где? В доме, прально. Значит не бездомный, я ж тебя не гоню. Парень чуть заметно кивает головой. Тихо, едва ворочая языком и окончательно закрыв глаза, спрашивает, как ему выразить свою благодарность. Нарочито ворочается, чтобы не уснуть раньше ответа. – Смеяться, когда я шутки шучу. Вот всё, что мне нужно. За консерваторию, кстати, не беспокойся. Твои родаки на тебя заранее больничный оформили, я это, в бухгалтерию заглянул на днях, так что недели две можешь там не появляться. – А как же ты? – и кажется, что слов его, этого бессвязного набора звуков, вовсе не слышно. Глэм немного хмурится, набираясь сил спросить ещё раз. А может быть потом, вечером или утром, если вспомнит. – Кашляю просто невыносимо, явно очень заразный, только на порог зашел, как тут же за дверь вышвырнули и таблеток всучили две пачки. Сезон сейчас такой, все болеют, - как ни в чем не бывало Чес пожимает плечами, специально начиная покашливать. Его больше никто не слушает. Таблетки. То самое слово, которое удивительно приятно горчит на языке. Глэм не слышит ничего дальше, цепляясь за него осколками помутневших воспоминаний. Собирает заново, по крупицам, как пазл с растерянными деталями. Голубые шарики под половицами. Голубые шарики на его ладони. Голубые шарики у него под языком. Девчачий голос из поломанного телефона. Искусственное счастье, поступающее в кровь. Слово. Молния среди устланного тучами неба, попадающая рядом с громоотводом. То, что ожидаемо не должно было произойти. Вспомнилось. Глэм ненароком сжимает худыми пальцами старые простыни до скрипа рвущейся ткани. То, что говорит его друг, раздражает, заставляет сомкнуть челюсти до напряжения по всему лицу. Он хочет тишины, услышать собственный голос внутри головы, продолжить думать о слове. –… во, так что, может, я и позже тебя выйду, один фиг программа у них пару курсов еще легкая будет. Два вечерочка и нагоню, а то чёт палевно выходит, мол и ты, и я заболели и вышли в один день, - продолжает Чес, перетащив свой трехногий стул к столу, и выстукивая пальцами по им же нарисованным клавишам. Звука, кроме разве что звонких ударов, нет, но в его голове он явно звучит лучше. В голове Глэма все ещё чужой милый голос. Голубые листки объявлений, грязные листки, листки с криво оборванными номерами. Листки по всей стене, на каждом выступающем кирпичике. Коснуться бы пальцами их шершавой, чуть липкой поверхности. Запомнить номер своей кожей, впитать его как отраву. – Я может вообще б эту шарагу бросил, - друг стучит пальцами по клавишам яростнее, проигрывая мелодию заново. Это понятно по движениям и тому, как он больше не смотрит на стол, – Но все эти дядьки в костюмах такие: «О да, молодой человек, у вас явный талант, хоть сейчас на сцену». А потом когда у тебя глаза загорятся как два больших фонаря в полночь, начинают нести этот бред про образование. На кой черт оно мне, если я и без него знаю, как играть, а? Глэм вспоминает свой мобильный телефон, почти бесполезный увесистый прямоугольник с едва работающими кнопками. Кажется, он набирал сначала четверку, а потом может быть еще раз. Или нет, или сначала было девять. Или все же четыре? Парень опускает взгляд на свои руки. Он все еще сжимает простыни, хотя был уверен, что давно перестал. Шевелит пальцами. Представляет, как набирает номер. Большой палец ведет влево. Значит всё-таки четыре. – Вообще, я как планирую. Годика два поработать у них, подкопить денег, может завести парочку постоянных поклонниц, а? – Чес улыбается, вскидывая бровь, и разворачивается на стуле, переводя довольный взгляд на друга. Почесывает затылок, – Хотя, они у меня под сомнением. Откуда им взяться в таких местах, там только престарелые ханжи и их сынки обитают. Не суть, слушай, короче, что будет дальше. Играю я, значит, эти два года, а потом уже… – Чес, - с каплей раздражения во всем великодушии голоса. Глэм продолжает набирать номер на несуществующем телефоне, почти полностью уверенный, что вспомнил его движениями. Второй ряд левая клавиша, нажим два раза. Первый ряд левая клавиша один раз. Второй ряд посередине или третий ряд, но все еще середина. Начало было заученно в нервотрепке первого дня, когда позвонить было волнительно и страшно. – Не перебивай. Так вот, два годика там, два годика сям, и вот я уже такой весь из себя взрослый, накачанный, с золотым зубом. Одним словом, идеал, а не мужчина. Вот тогда можно будет все бросить и уйти в развитие «Уродов». Огонь план, как считаешь? – Я считаю, что тебе стоит умолкнуть, - выпаливает Глэм и не прикрывает от смущения рот. Наоборот, расправляет плечи, отнимает голову от подушек, садясь уже самостоятельно. Недомогание, что просит его остановится, начисто игнорирует, пропитывая каждую свою клетку раскаленным докрасна металлом, – Ты говоришь, не переставая, как заводной попугай, только вот ключа у тебя нет. Не выключить. – Эй, эй, мачо. Полечге, давай полегче, - Чес в наигранном страхе поднимает руки, точно пытается защититься от парня. Сам же улыбается немного самодовольно, – Я тут так-то ради тебя стараюсь, чтобы ты от скуки не подох. – Ты сводишь меня с ума, - парень скалится, поддаваясь вперед. И скидывает одеяло с исхудавшего тела. Непричесанный, с просвечивающими через кожу костями, замечает свое отражение в крохотном зеркале, и отводит взгляд. – Сочту за комплимент, дорогуша, - но что-то опасное, колкое как острие карманного ножа звучит в привычной фразе. Друг хмурится, задевая негодованием только глаза, улыбку же натянуто держит. – Заткнись! Замолчи! Хватит! Я не могу больше тебя слышать, не могу! – срываясь до визга, болью пробирающегося в глубину горла, Глэм хватается за голову. Путает волосы, покачивает головой, тяжело вздыхая, – Убирайся вон! Вон! – Неа, - друг откидывается на спинку стула, от чего тот опасно накланяется назад. Еще немного и голова Чеса встретится с полом, причем это не встреча явно не будет отличаться дружелюбием. – То есть? – парень поднимает на друга покрасневшие глаза. Вскидывает насупившиеся брови, и медленно, палец за пальцем, отнимает руку от волос. На ладонях белые нити выпавших прядей. – Моя комната, сколько хочу, столько и сижу, - Чес нарочито закидывает ногу на ногу и скрещивает руки на груди. Под вопрошающий взгляд пожимает плечами, вынужденный упиваться несуществующей властью. – Тогда я сам уйду, - Глэм спускает ногу с кровати, кровавыми бинтами касается пола и всхлипывает, сжимая челюсти. Пальцами впивается в матрас, продолжая ничтожную попытку встать самостоятельно. Пыхтит, выпрямляя спину, но и шага не делает из огненного круга под своими ступнями. – Я бы на твоем месте такой хуйни не творил, - друг не двигается с места, но секундное волнение в его взгляде, дернувшаяся было рука, кричат громче слов. Он сглатывает, понижает голос на полтона, – Максимум до кухни доскребешь, а потом упадешь и всё, мама помогай. Не усложняй жизнь нам обоим, я не хочу снова тащить тебя сюда. Вернись в кровать. Глэм вздыхает в яростном бессилии и опускается обратно на подушки. Отводит пристыженный взгляд, кривит бескровные губы. И сломанный, самолично несчастливый, не отступает. – Я, ес чё, не обижаюсь на твою тупую белобрысую голову. Ага. Это не ты говоришь, а всё то дерьмо, что ты сам в себя пихал последние несколько месяцев, - и, наверное, это чистая правда. Чес расслабляет напряженные плечи, – Оно пройдет, не сразу, конечно, но ты вроде на тяжелое и не сел, чтобы совсем с катушек слететь. Нет же? – Нет. А хотелось. Когда линейка, рассекая воздух, касалась раскрасневшейся кожи, разрывая под собой плоть и кровью пачкая закатанные рукава белой рубашки. Чтобы не чувствовать это. Чтобы счастье поселилось в каждой раненной крупице его тела, заполнило его всего, растекшись по венам от локтя и выше. – Отдай мне телефон, Чес. Пожалуйста, - Глэм протягивает руку, требовательный уверенный жест. Многозначно кивает на пустую ладонь, чуть поднимая ту в воздухе, – Пожалуйста. – Нет. – Отдай его мне, Чес, - скалится улыбкой, что тянет едва ли не от уха до уха. Глаза оставляет холодными, моргает, жмурясь, и набирает полную грудь воздуха, – Я прошу просто отдать мне то, что моё. Ничего более. – Нет и не проси, - но слышит его ломающуюся усталостью рушимость. Его скользкое раздражение между коротких слов, – Это всё только ради тебя. – Чес, - ласковым приказом, точно уговаривая сделать что-то такое незначительное. Провести пару визгливых девчонок за кулисы, купить лишний стакан выпивки. Вложить заряженный револьвер в трясущиеся руки. – Я сказал «нет», - Чес прячет глаза за ладонью. С силой, непонятным рвением, ведет пальцами по лицу до красноты. Вдыхает, выдыхает, но грудь продолжает поднимать часто, – Прекрати это. – Чес, отдай мне этот чертов телефон, пока я не встал с кровати и не разможил твою голову об этот ублюдский стол! – парень кричит, вскочив. Не жмется от холода и боли, игнорирует красноту, разливающуюся по бинтам, и безумным взглядом убирается аккурат меж чужих глаз. Глэм сам не понимает, откуда набрался таких слов и где именно он мог их услышать, но, видимо, действуют они правильно. Друг пожимает плечами, губы складывая в одну тонкую, лишенную цвета линию, и медленно поднимается со стула. Покачивает головой, не оборачиваясь, бормочет еле слышно и совершенно неразборчиво. Останавливается напротив шкафа, приподнимаясь на цыпочки, вынимает что-то из самого высокого ящика. Парень в нетерпении облизывает губы и боится отвести взгляд, не моргает даже. Задерживает выдох в горле.Поддается вперед на кровати, в готовности протягивает руку. Чес не оборачивается, вертит предмет в руке и только цокает языком. Дверь в комнату Глэма запирают. С другой стороны ключ поворачивается в замочной скважине дважды, оставляя только тишину, окровавленные бинты и полное одиночество в четырех стенах. Мир ломается, подобно тому, как ломается хрупкое стекло в дрожащих руках. Маленькие трещины, разбегающиеся по грязному потолку, пересекаются друг с другом, чтобы дотянуться до угла и повернуть обратно. Их стремительность ужасает. Их твердая неоспоримая уверенность. Первые осколки звонко падают на пол, крошатся о холодное дерево и теряются среди частых щелей старого дряхлого дерева. На месте бывшего осколка пустота расширяется, растёт, делая множество трещин вокруг себя. И капает. Глэм не моргая смотрит на потолок, чуть повернув голову на бок, будто заинтересован в разрушении бытия. Но его мысли были далеко, не в его голове, а за пределами покосившегося крохотного дома. Плывут по городу, незнакомая улица за незнакомой улицей. Грязный темный угол, перевернутые мусорные баки, чужие перекошенные бледные лица. Чернота впавших глаз. И то, что так желаемо, зажатое трясущимися пальцами. Парень сглатывает накопившуюся во рту слюну и приоткрывает рот для недостаточного вдоха. Облизывает все же пересохшие губы. Моргает, позволяя мыслям завернуть за другой, не отличимый от первого, угол. В его тело впиваются осколки, пока пыль их застилает невидящие глаза. Шевеление век ощущается покалыванием на слизистой. Глэм касается влажной дорожки на щеке, растирает её пальцами. Тянет в себя еще немного воздуха, моргает уже осознанно, и руку вытягивает вперед под тусклый свет гаснущей лампы. На подушечках пальцев вместо ожидаемой крови, неожиданные слезы. Потолок сыпется под звук открывающейся двери, но парень больше не жмурится. Стряхивает штукатурку с запутанных, давно не расчесываемых волос, несколькими кивками головой. К себе не прикасается, слишком неприятно былая прическа ощущается теперь. Глэм не концентрирует своего рассеянного внимания, того, что от него осталось, на голосах, перешептывающихся в искусственной темноте кухни – Чес часто говорит со своей матерью, потому через пол дня, проведенного в некотором подобии сознательного состояния эти разговоры успевают наскучить. Вместо них парень опять возвращается к таблеткам, мысль о голубизне которых заставляет мечущееся сердце биться еще чаще, до болезненной вибрации под выпирающими ребрами. Руки заметно подрагивают. Голубая оболочка, идеально округлая форма, точно созданная кем-то высшим, и горьковатый привкус. Глэм прикрывает сухие глаза, мысленно заслышав девичий голос, что зовет его по имени. Сегодня он звучит грубее, но не каплей хуже. Зовет ещё раз, игнорируя тихий ответ едва шевелящимися губами. Раздражение молниями появляется в воздухе, пропитывает его собой до неприятного ощущения на кончиках пальцев. Глэм резко поворачивает голову на открывающуюся дверь и хмурит брови, разглядывая виднеющийся в темноте силуэт. Более не шевелится, когда ответ проявляется дружелюбным приветствием. – Спишь что ли? Не спи, - голова Чеса показывается в дверном проеме, а потом и сам он появляется в комнате, загадочно улыбаясь. Его взволнованный взгляд бегло скользит по всему телу друга, по упавшему на пол одеялу и пустому стакану на поставленном рядом с кроватью ящике, – Жар? Ничего, пройдет, воды главное больше пей. Тут это, дело такое. Я на несколько часов сьебусь, мне дела кое-какие переделать надо. Зато за тобой присмотрит она. И в дверном проеме, точно смертоносное пламя в отступившей темноте, появляется женская фигура. Ее широкие плечи, грубый наклон головы и скрещенные на груди руки заставляют Глэма мгновением задохнуться тем малым количеством кислорода, который способны удержать его пораженные болезнью легкие. Комната тягуче заполняется запахом крепких дешевых сигарет, машинного масла и мягкой кожи черной куртки. Парень садится в кровати, готовый продать тело и душу, каждую крупицу всего что имеет, за этот ударяющий в нос запах. – Это Виктория, она тут живет недалеко, - Чес кивает, представляя девушку, и широко улыбается, подталкивая её в сторону комнаты. Виновато жмет плечами, не произнося и слова в их немом диалоге, – У нас короче друг перед другом должок есть. – Был, - фыркает Виктория, не делая и шага из коридора. Перебрасывает косу с плеча за спину, и в недовольстве выпячивает губы. Морщит веснушчатый нос, едва Чес открывает рот. – Неа, вот высидишь с ним до вечера, тогда уже и говори, что был. А пока что он еще есть, так что вот, - обеими руками указывая на парня, что молча наблюдает за происходящим, изредка закрывая глаза, – Это Глэм и он весь твой. Он так-то тихий, водички там давай, еды если попросит. Бушевать будет, просто запри в комнате. Всегда так делают, безотказно работает. – Могу я запереть его прямо сейчас? – девушка протягивает обтянутую черной кожей ладонь, требуя ключа, и ехидно улыбается, совершенно игнорируя субъект, за которым вынуждена присматривать. – Нет, он, видишь, спокойный, - Чес первым шагает внутрь комнаты, щелкая выключателем. Свет умирающих ламп двоится, – И грустный какой-то. Чел, что случилось, а? И взгляды встречаются. Мертвое море и живой лес. Точно ураган внутри черепной коробки, пробирает все тело, косточку за косточкой. Как смерть, но только он не умер. Снова не умер. – Ты? Опять? Я вообще хоть когда-то от тебя избавлюсь? – без злобы, с истинным любопытством в голосе, точно как ребенок разом задает много вопросов, хотя не имеет уверенности получить и один внятный ответ. Виктория чуть улыбается, оказываясь в комнате. – Ви-виктория… - и Глэм молится оказаться под бетоноукладчиком, перемолоть все свое естество, за этот унизительный звук, вырвавшийся из полуоткрытых губ. Звук на который две головы повернулись, удивленно распахнув глаза. – Вы чё, знакомы? О нет, нет, нет, нет, - Чес хватается рукой за голову и широко открывает рот, делая неосознанный шаг назад, – Только не говори, что она и есть та Виктория? – Я что-то не знаю, да? – Виктория энтузиазма выражает явно меньше, недовольно щуря глаза. Заново складывает руки на груди и ловит друга взглядом, – Оно мне надо или я просто сделаю вид, что ничего не произошло? – Она это Виктория с поцелуями солнца на щеках, которая пахнет летом и осенью, та, ради которой ты жизнь отдашь? – Чес смеется, хватая за живот, и спиной упирается в стену, – Эта вот Виктория, да? – Я блять что? – чеканит слово за словом, не двигаясь при этом совершенно. – Чес, прошу тебя, заткнись, - взмаливает Глэм и фразу свою повторяет на каждый новый приступ чужого смеха. Чес, сгибаясь почти что пополам, падает на расстеленную кровать, и продолжает хихикать. Виктория с нескрываемым раздражением смотрит на две беспрестанно говорящие головы и, видно, мечтает сделать из них две находящиеся отдельно от тел говорящие головы. Глэм со стыдом читает её эмоции в жестоком взгляде и смещенных к переносице бровях. Теперь после бетоноукладчика можно выпускать что-то посерьезнее, чтобы прикончило уже наверняка. – Такс, мальчики, - с язвительной интонацией на последнем слове и чуть поджатыми губами, девушка поднимает указательный палец вверх, привлекая внимание обратно на себя, – Чего бы вы там себе не навыдумывали, при мне такого не сметь произносить, усекли? – Усёк, - Чес тянет гласные, пока лицо его светиться от довольной улыбки и мимолетный взгляд бросает на покрасневшего друга. Смиренно поднимает ладони, мол вот он, со всем согласен и знать ничего не знает. Тихо посмеивается. – Славно, а ты, блондинка? – взгляд зеленых глаз, на удивление, не прошибает ожидаемым холодом. Он не укоряет, лишь тянет следом за собой, точно наваждение. В чужой радужке загораются и гаснут золотые звезды, – Эй, не подвисай. Это стрёмно выглядит. – Я… - Глэм смолкает, поперхнувшись от волнения, и руку прижимает к пересохшим губам. Чувствует их шершавость, запах пота и омерзения к своему существу, которым пропитал комнату. Отвратительно. Он выпрямляет спину раньше, чем Виктория успевает повторить свой вопрос, и смотрит прямо на неё, не боясь и не отворачиваясь. Жалкий больной напротив единственного своего счастья. В воспоминаниях её угрюмый голос и мягкость кожаной куртки. Её лавочка с его именем и все то, что, как ему кажется, Глэм давно угробил. Он прокашливается, даже не содрогаясь, и все еще держит тишину. Выигрывает для себя немного времени. – Чувак, тебе плохо? Отвести в толчок? – Чес поднимается на локтях, и осторожно встает с кровати. В последнее время он почти все делает как-то осторожно, – Бошка кружиться? – Это с ним часто такое? – шепчет девушка, не отворачиваясь от больного, – Он не заразный, а то я, знаешь ли…. – Виктория, Чес, мне очень льстит, что вы так обо мне печетесь, но это, правда, лишнее. Думаю, я смогу высидеть один вечер в одиночестве, ведь я и так занимаюсь подобным довольно часто. Не по своей воле, конечно же, - и он сам удивляется манерности своего голоса. Чуть наклоняет голову, правой рукой желая поправить несуществующий галстук, и кривит губы в ухмылке. Надо же, чему научился, – Это не проблема для меня. Я могу побыть один. Брови Виктории ползут наверх, а потом словно бы всё её лицо меняется. Перестает быть таким неприязненно хмурым и брезгливым, смягчается под действием слов, хотя они, по задумке, должны были произвести иной эффект. – Ага, вот оно что, - девушка цокает языком, на пятках разворачиваясь к Чесу. Протягивает ладонь, перенимая холодный ключ из чужих пальцев, и коротко кивает, – Постарайся закончить свои дела поскорее, а я тут посижу с ним. – Но я же, - Глэм теряет все то самообладание, которое по крупицам строил в последние минуты. И голос свой теплый и плавный, с правильной интонацией и словами рушит возникшим недоумением, – Я же сказал, что могу побыть тут один. Мне не сложно. Уходи же! – Ты меня гонишь? – с улыбкой, задевшей краешек губ и чуть-чуть глаза. Виктория задумчиво кивает головой. – Ты её гонишь? – Чес в недоумении распахивает глаза. Снова. И закрывает рот рукой, глуша под ладонью возрастающий смех. Облизывает губы, силится не улыбнуться, и поворачивается к девушке. – У тебя еда какая есть в холодильнике? – совершенно игнорируя Глэма, что заламывает в беспомощности себе пальцы, спрашивает Виктория, – А то я с утра такая голодная, быка бы съела, не будь он, сука, таким дорогим. – Вроде как варенье есть, – Чес чешет затылок, толкая плечом дверь. Он слова друга тоже не воспринимает всерьёз, – А на столе там хлеб вчерашний, еще не засох, надеюсь. Ток ты все не ешь, мне оставь горбушку. – По рукам. – Я же попросил тебя уйти? – недоумевает Глэм, не желая опускаться обратно на подушки. Даже слабости привычной не чувствует, переполненный странной энергией до краев. Смотрит с вызовом, будто хоть когда-то был на такое способен. – А я ему должна и посидеть тут до вечера с тобой это самое легкое, что он может придумать, уж поверь мне. Я этого пиздюка явно дольше твоего знаю, чего бы ты там о мне не надумал. Если уж не горишь желанием терпеть мою персону пару часов, то отвернись к стене и помалкивай. И Глэм сдается, пожимая плечами. Он, видимо, не так уж и сильно хочет, чтобы девушка уходила.