я никогда не давал обещания раскрыть тебе своё сердце или проявить милосердие, я никогда не желал разбивать твои мечты.
Ривай думает о том, что превратности судьбы — гнилая хуйня, которая однажды всё-таки доведёт его до крайней точки абсолютного безумия, если уже этого не произошло. Он также думает о том, что подвешенное чувство — наиболее противная вещь, потому что внутри все эмоции смешиваются в неразборчивую кашу, заставляющую ощутить его тошнотворный привкус на корне языка. От этого хочется плевать, словно нечто подобное вообще хоть как-то поможет сбросить напряжение. При этом, пытаясь не задумываться о том, что собственное время неизбежно подходит к концу, Ривай мыслями обращается к тому дню, когда всё пошло вверх-ногами, превращая каждую последующую секунду его существования в самый настоящий Ад. И всё это последствия необдуманных действий, неправильно принятых решений, которые сейчас заставляют испытывать его раскаяние и самое настоящее презрение к самому себе. Выбор без сожалений, думается ему в какой-то момент, когда в очередной раз воспоминание проскальзывает где-то на периферии сознания. Вот только, в том вины других людей нет и не было. Лишь его. И только. Мужчина выдыхает сдавленно и прячет лицо в ладонях со слегка подрагивающими пальцами, ощущая, как внутри него разрывается какой-то осколочно-фугасный снаряд, оставляющий сотню ранений на стенках и заставляющий эти ранения кровоточить. Драться с судьбой — быть Дон Кихотом и сражаться с ветряными мельницами, то бишь слыть самым настоящим дураком, а ему так не хочется. Не хочется, хотя бы потому что это не тот конец, который уготовлен такому человеку, как он. Быть пессимистом Ривай не настроен, однако все обстоятельства складываются таким образом, что их никак уже изменить нельзя, посему остаётся лишь смириться и, опустив голову, принять, как должное наказание за все содеянные ошибки. И он сам виновен в том, что всё закончится именно так. В тот треклятый день ему необходимо было настоять и убеждать Фарлана до последнего, чтобы он, идиот несчастный, не лез во всё это дерьмо, в котором потом начал захлебываться, не в состоянии справиться с положением дел. — Я разузнал подробнее о том месте, где мы можем раздобыть всю необходимую сумму для Из. И тогда лечение пройдёт успешно, да что там! В лучшей больнице, так ещё и останется на потом, — он светился счастьем, когда стоял перед Аккерманом и рассказывал о том, что всё же смог найти маломальскую возможность помочь их подруге. — Пахнет чернухой, друг. Не лезь ты в то болото, потому что не сможешь оттуда выбраться в итоге. Сам прекрасно понимаешь, что тебя заставят делать, чтобы ты отработал позаимствованную сумму, — Ривай поглядывал на него недовольным взглядом, хотя уже тогда понимал: этот человек всё для себя решил. — Вот, — Черч положил на стол перед ним крупную железную монету с вензелями и ещё более витиеватым узором, в центре круга которого виднелась буква «С». — Мне уже одобрили вексель, Ривай. Потому не всем нам быть добропорядочными полицейскими. Иногда приходится марать руки, чтобы дорогой тебе человек остался жив. — Ты дурак, Фарлан, просто знай это. — Пускай, это всё ведь ради Изабель. Всё было ради неё, по крайней мере, они вдвоём старались делать для Магнолии бесконечно много вещей, чтобы она всегда чувствовала себя особенной. Принцессой. И она чувствовала, стоит предположить. Чувствовала до тех пор, пока не сделала последний вздох, прекращая дышать уже навсегда. Молодая девчонка, получив билет в счастливое будущее, где она могла бы расцвести, словно самый красивый цветок, скончалась сразу же после операции. Уже в тот момент Ривай начинал понимать, что жизнь — отвратительная вещь, которая не терпит слабых, но при этом здорово измывается над сильными, заставляя их страдать и наблюдать за тем, как умирают близкие тебе люди, пока насмешливо обходит твою судьбу стороной, даже не думая перерезать тонкую нить, обрывая всё на корню. Но даже если судить по такому принципу — Аккерман никогда не мог посчитать Фарлана слабым человеком, однако даже в этом плане его мысли оказались неправильными, потому что тот не выдержал нагрузки, возлагаемой Синой на его плечи. Не мог убивать людей, как беспризорных животных. Поэтому выбрал наименьший путь сопротивления — пустил себе пулю в лоб, крепко зажав тогда в пальцах фотографию Изабель. И обнаружить хладное тело своего друга, придя после ночного дежурства, когда мозги не варят от слова совсем, а глаза слипаются, было самым огромным потрясением в жизни Ривая. Именно это потрясение, служившее последней точкой опоры для внутреннего стержня, треснуло, проделав внутри него зияющую чёрную дыру, что в итоге начала поглощать любые зачатки эмоций. Сейчас же ему приходится сидеть и смиренно смотреть на циферблат наручных часов, где стрелки спокойно отмеряют последние минуты до встречи с человеком, который ему всю жизнь переиначил. Нет, право, винить Рейсса во всех смертных грехах он не станет, хотя бы потому что для этих целей у него есть Ханджи. Однако липкая обида, скребущая когтями глотку, вынуждает мыслить иначе — холодно и рассудительно, пытаясь придумать, как в очередной раз выкрутиться из смертельной переделки, дабы отсрочить свою смерть ещё ненадолго. Хотя бы на несколько лет. Будто несколько лет смогут хоть что-то изменить. Ривай дёргается слегка из-за того, что телефон, лежащий на столе, начинает коротко вибрировать от входящего сообщения. Даже не глядя, мужчина уже прекрасно понимает, что там прислано. Название их места встречи. Его прямой путь к эшафоту или Виа Долороса — в лирику он сейчас может ударяться бесконечно много и долго, однако никакого смысла это не возымеет в конце концов. Просто потому что механизм запущен, а отменить тот никоим образом уже нельзя.Ресторан «Vengeance». 4 столик. К половине третьего.
Обещался прислать адрес, но решил, что Аккерман сможет обойтись обычным навигатором? Действительно, очень смешной юмор, который почему-то не вызывает в нём ни капли тех эмоций, что должны отдавать оттенком веселья. Наоборот — всё тело потряхивать начинает из-за одной только мысли, что через полтора часа придётся сидеть рядом с человеком, который косвенно виновен в смерти дорогих для него людей. Образ бездыханного тела Петры, лежащей в той холодной ванне, и Фарлана, сидящего со свешанными руками, стремительно скользят перед глазами, вынуждая его зажмуриться и пальцами надавить на веки, вызывая не только боль, но и вспышки белых пятен. Громкий и судорожный вздох слетает с губ, когда Ривай поднимается на ноги для того, чтобы снять с вешалки пальто и надеть то, повязывая сверху шарф с крупной вязкой. Не хочется быть циником, но сейчас его радует лишь одна вещь — Ханджи не увяжется следом, потому на неё он оказал должное давление в этот раз. Может быть, даже чересчур сильное. Но результат всегда должен оправдывать затраченные средства, собственно, как и нежелания делать её психологическое состояние ещё хуже. Но если это единственный залог того, чтобы оставить её неусидчивую задницу в безопасности и не позволить подставляться вместо него? Иного выхода нет. — Ты опять это делаешь, — сказала она ему часом ранее, заглядывая своими невозможно-карими глазами прямиком в душу. И тогда-то ему показалось, что от их оттенка действительно веет горьковатым привкусом коньяка, который он так ненавидит. — Делаю что? — Пытаешься отгородиться, — Зоэ сразу же поняла, что к чему, а поэтому смотрела на него в упор, уперев руки в бока, и явно не собиралась сдаваться. Не собиралась, но… — По-моему, ты не понимаешь, что мы с тобой в одной тонущей лодке. Поэтому так нагло врать мне не стоит, хотя бы потому что я всё прекрасно осознаю. Кто тебе звонил? — Я не понимаю? — уже тогда Аккерман ненавидел себя за то, что должен был сказать. За то, что всё-таки смогло сорваться с языка, напрочь рознясь с той истиной, коя у него в голове витает. И, Господь, он бы пошел против всех мирских устоев, чтобы доказать ей, что всё это вынужденная мера; что ложь, притянутая за уши; что ничего подобного быть не могло и не может. Но Ривай всегда умел отлично притворяться, скрываясь за маской полнейшего безразличия. — Какой клеткой своего мозга ты решила, что я когда-нибудь буду с тобой «в одной лодке»? Посмотри на себя: ты сплошная несуразная безвкусица, засунутая в костюм и очки. Или тебе внезапно показалось, будто после того, как мы потрахаемся, начнётся конфетно-букетный период, и я буду делать тебя самой счастливой женщиной на свете? Брось, ты ведь не такая наивная идиотка, чтобы в это свято верить. Мы из разных миров, Ханджи. И они никогда, запомни, блядь, никогда не пресекутся! — Ривай, ты… — тогда она поджала губы и нахмурила лицо, показавшееся невозможно привлекательным в ту роковую секунду. Однако ему пришлось услышать в двух словах треск стекла, сквозивший через них, режущий ему так остро слух, и дающий понять — она разбита внутри, как дорогая ваза, нечаянно упавшая на пол. Он ведь когда-то сравнивал её с хрупким созданием, которое необходимо уберечь от повреждений, а в итоге сам-то и сломал. — Я должна сказать, что ты ужасный человек и я бы могла тебя ненавидеть, мне кажется. Но, — вздохнула она судорожно, отведя взгляд влажных глаз в сторону, — ты прав. Я не стану лезть в твою жизнь, ладно, — в тот момент Зоэ улыбнулась, широко растянув губы. Это было страшно. Человек, лишенный смысла жизни, всё равно пытается карабкаться наверх. И он переживал лишь за то, чтобы она не вздумала прекращать этого делать, хотя собственноручно подготовил для её погребального костра всё сырьё. Но худшей тогда была иная вещь — Ханджи улыбалась так, как мог улыбнуться Люцифер, готовый вот-вот свалиться с Небес. В улыбке той не было ни радости, ни горечи. Ничего. Впервые её улыбка была пустой. Улицы за окном такси — смазанное бесполезное пятно, как и весь окружающий мир, потому что все краски куда-то испарились, оставляя вокруг лишь людей-картонок, живущих изо дня в день бессмысленно-одинаково. Он ведь тоже такой. Также влечёт глупое существование, не имеющее никакого смысла для всех окружающих. И эта карусель бессмыслицы, пожалуй, началась ещё с самого детства, когда от болезни умерла мать. Потом Изабель и Фарлан. Теперь на очереди Зоэ. Аккерман затылком откидывается на спинку сидения и бездумно смотрит на перекрёстки, дома, идущих мимо жителей огромного города, а в голове у него сплошной вакуум, потому что впервые за долгое время гложет стыд. Если ему сегодня придётся умереть — иного-то выхода и нет, — то столь грубое прощание с Ханджи совсем-совсем не клеится. Почему-то сейчас к нему постепенно приходит понимание того, что она хоть и рехнувшаяся на всю голову дама, бросающаяся на произвол судьбы, но в ней есть огонь, что может заставлять гореть и других. А его он заставлял гореть? Да. Рядом с ней хотя бы не так паршиво ощущалась собственная жизнь, что со всеми обстоятельствами стоит ему поперек горла, но и распрощаться с той так просто нельзя, ведь его существование — это залог того, что будет жить память и об ушедших друзьях, которые всё ещё дышат вольно на общих фотографиях, припрятанных в самое глубокое и темное место кладового помещения. — Приехали, — грубый голос таксиста выдёргивает из кокона рефлексивных размышлений, понемногу сжирающих изнутри, словно вредные насекомые пожирающие трупную плоть. Ривай тому деньги протягивает, после чего выходит на улицу и ёжится из-за неприятного ветра, что вкупе с погодой так соответствуют его настроению. Иди бери и вешайся — идеальней момента просто-напросто не подобрать. Иронизируя свой упаднический настрой, мужчина наскоро переходит проезжую часть, стараясь не вступить в лужи, а после оказывается под вытянутым навесом того самого ресторана, где ему и уготовлена встреча с судьбой. Разматывая на ходу шарф, он заходит внутрь заведения, что своей дороговизной и ядовито-яркими цветами давит на глаза достаточно неприятно. Жёлто-золотой оттенок, преобладающей в интерьере, вынуждает его вздрогнуть и ощутить себя в какой-то психушке, где больным предлагают покрасить свою комнату в любимый цвет, чтобы отвлечься от проблем в голове. Ну у него-то в этом плане всё хорошо. Стулья с дорогой обивкой, сделанные на манеру эпохи Возрождения; дорогие столы с искусной резьбой; люстры с камнями, стоящими денег больше, чем он потратил за все свои года — это вызывает толику отвращения, скручивая желудок в тугой узел, напрочь отбивая желания заказывать здесь даже обычный чай. Пиздец, — думается ему в какой-то момент, когда верхняя одежда с шарфом оказываются висеть на крючках при входе, а он одёргивает лацканы пиджака и взглядом находит необходимый столик, за которым уже восседает человек. Впрочем, когда Ривай подходит ближе, то имеет прекрасную возможность рассмотреть этого самого Рода Рейсса: крупный и тучный мужчина, с широкими светлыми глазами, тёмной шевелюрой и редкими усами под носом, напоминающие пух у подростков. Не сказать, что общий вид пугает или впечатляет, но пересекись они на улице — никогда бы он подумать не смог, чем занимается этот господин. — Мистер Аккерман, приветствую, — мужчина протягивает руку, а Ривай лишь на секунду глаза вниз опускает, но всё-таки пожимает, присаживаясь затем напротив него. — Рад наконец-то увидеть Вас воочию, а не только на фотографиях. Почему-то Вы казались мне чуть больше. Не подумайте, не хотел оскорбить, но просто… — Я понимаю, — ему хочется оборвать этот цирк сразу же, даже не дав возможности тому начаться. Конечно, существует только одна маленькая проблема — момент упущен. — Что Вы хотели от меня узнать? — С корабля на бал, — Род вздыхает и пожимает плечами, вытягивая из кармана жилета крупную железную монету, которая звонко опускается посередине стола. — Вы знаете, что это такое, мистер Аккерман? — Вексель Фарлана, я полагаю. Только не понимаю, к чему такая показуха, если во все времена деньги одалживались через бумажную расписку. Но у Сины свои виды на этот счёт, да? — Ривай подпирает щеку кулаком, без особого интереса вглядываясь на сидящего перед собой мужчину. Страх теперь для него становится перманентным ощущением, поэтому и бояться некого. — Вы благородный человек, стоит признаться. Господин Черч был в курсе, что Вы работали на нас, когда он также числился нашим работником? — Нет, — он вздыхает и прикрывает глаза ненадолго, — я говорил, что часто ухожу в ночные дежурства, хотя иногда это было правдой. — Любопытно, — Рейсс щелчком пальцев подвигает к мужчине монету, а сам принимается заправлять за воротник платок, и после берёт в руки столовые приборы, начиная ножом разрезать кусок прожаренной говядины, что мерзко брызгает соками на тканевую скатерть. Ужас. — Но я хотел дать Вам совет, потому что Вы мне очень импонируете. — Да ну? — Ирония — это Ваша вторая линия защиты? Потому что я предполагаю, что первая — сплошное безразличие. — Может, перейдём ближе к делу? — Ривай прикусывает щеку изнутри, прищуриваясь ещё сильнее, дабы иметь возможность холодным взглядом прожигать своего собеседника насквозь. К сожалению, серые глаза никакого эффекта не оказывают, явно не вызывая боязливости в чужой душе. — Умрите, мистер Аккерман. Он замирает. Замирает так, что забывает вдохнуть, потому что фраза, слетевшая с жирных губ этого поддонка, припечатывает его к стулу намертво. Сделать…что? Ему сейчас правда предложили сдаться и сдохнуть? — Я ослышался? — Аккерман вопросительно брови приподнимает вверх, теряя всю свою непробиваемость в долю секунды. С такими словами даже самую остервенелую и неприступную сволочь можно выбить из колеи. — Вы знаете, что необходимо делать с раненным животным? Прекратить его мучения. Скажите мне, пожалуйста, что лично Вас держит в это мире? Ответом он давится, ведь тот в глотке застревает комком острым, что царапает стенки горла, вынуждая проглатывать окровавленную слюну. Очень хочется пальцами оттянуть ткань галстука от шеи, чтобы вздохнуть свободно. Что его держит? Что? Нет. Кто? Конечно же, она. — Желание избавлять мир от таких отвратительных людей, как Вы, господин Рейсс, — Ривай поднимается на ноги, не хотя продолжать этот бесполезный разговор, и сгребает ладонью ту самую монету, забрасывая её в карман брюк. — Если намереваетесь меня убить, то сделайте это быстро, потому что я не люблю затянувшиеся представления. — Не здесь, — тот забрасывает в рот парочку кусков пропечённого картофеля и сельдерея, — мы встретимся ещё раз сегодня вечером. Тогда мы оба будем знать ответ: кто уйдёт живым. Я думаю, что достаточно ностальгическим для Вас будет место встречи там, где когда-то находилась Ваша работа, мистер Аккерман. Позвольте мне доесть, и тогда я напишу время, когда мы увидимся вновь. — Не подавитесь, — со скрипом отодвигая стул, мужчина последний раз презрительным взглядом изучает своего визави, а после удаляется быстрым шагом, проходя мимо столиков с другими посетителями, что, наверняка, являются высшими сливками общества. Действительно, ему-то, плебею несчастному, такой роскоши не понять, поэтому вычурный антураж так больно колет в глаза. Впоследствии его невозможно радует вид сырой улицы, окрашенной в мрачные оттенки серого и разбавленной огромными лужами с грязью, по которым проходятся идущие мимо незнакомцы. И в эту толпу ему юрко приходится влиться.***
Дома Ривай разрешает себе наконец-то дать волю разрывающим душу эмоциям.«Страшно, знаете ли, наблюдать, как человек, всегда державший себя в руках, полностью теряет контроль над собой».
Он не позволяет себе плакать или нечто в этом роде, потому что накопленные внутри чувства ему приходится выпускать иным образом — разрушением окружающих предметов. В ход идёт, буквально, всё: посуда на кухне, что бьётся с завидной громкостью, и рассыпается на сотню мелких осколков, о которые потом можно прилично порезать стопы; мебель кухонная, оказавшаяся перевёрнутая, и разломанные стулья, на которых ещё недавно они с Ханджи сидели и договаривались о какой-то глупой сделке; книги с полок в гостиной, разлетающиеся по всему периметру комнаты, страницы коих всё-таки напора не выдерживают и рвутся. Ривай лишь рычит утробно, когда с особым остервенением запускает в противоположную от себя стену какие-то статуэтки, купленные по скидке в Икеи пару лет назад. И все это бесит-бесит-бесит, вызывая высшую степень раздражения. Высшую степень ненависти к себе. Будучи человеком, что презирает беспорядок, и которого начинает трясти лишь от того, что какая-то вещь лежит не под линейку в соотношении с другой — сейчас Аккерман тяжело опускается на пол, сидя в центре последствий урагана в лице себя. Ему не жаль всего этого, ведь в том нет никакого смысла. Если он сегодня сдохнет, то зачем мертвецу посуда? Рядом с собой Ривай кладёт монету и телефон, хотя после берёт тот в руки, открывая контактную книгу, чтобы взглянуть на номер Зоэ. Чем она сейчас занята? О чём думает? Цокая языком нервно, Аккерман бросает эту глупую затею и просто закуривает, желая насладиться хотя бы оставшейся возможностью ощутить вкус табака на языке, прокатить тот по губам. Безусловно, неплохо было бы увидеть в последние секунды своей жизни лицо Ханджи, потому что она улыбалась бы. Явно улыбалась бы. Но это непозволительная роскошь, посему придётся довольствоваться жирной репой ублюдка Рейсса. Зажав сигарету зубами, он поднимается на ноги и спокойно добирается до спальни, где становится перед шкафом, до которого его загребущие руки не успели добраться, пока рассудок был неприлично затуманен. С полок ему остаётся взять вещи и переодеться во что-то более простецкое, нежели рабочий костюм. Джинсов и тёплой чёрной водолазки должно хватить с головой, а сигарета тем времен остается лежать на краю комода, тлея и роняя пепел на паркет. Тебе не мерзко от этого срача? Мне от себя мерзко. Нет, блядство, так нельзя. И пусть он выглядит в её глазах самым конченным идиотом или поехавшим ублюдком, но коли умирать, то хотя бы подчистить грехи за собой. Докуривая сигарету, Ривай вновь берёт в руки телефон и открывает диалоговое окно с Ханджи, долго-долго всматриваясь в пустую строчку ввода. Сказать нечего. Оправданий нет. Сплошные противоречия, которые она умудряется в нём вызывать даже сейчас. Поэтому пальцы его наскоро проходятся по сенсорным буквам, набирая лишь одно слово:Прости.
Отправить. Меняя пальто на тёплую дублёнку темно-коричневого оттенка, он всё же захватывает с собой пистолет, пряча его в глубоком кармане. Какая дурость — идти, будто шпана малолетняя, с кем-то на уличные разборки, чтобы доказать несусветный бред. Но ещё большая дурость включает в себя слепую надежду на то, что всё-таки удастся обойти эту ловушку, в которую он отправляется добровольно. Входную дверь тот на замок не закрывает, всего лишь просто прикрывает, а после быстро спускается по ступенькам вниз, подходя к собственной машине. Есть навязчивое желание заглянуть в багажник, чтобы убедиться в содержимом, однако эту мысль мужчина пресекает тотчас, открывая дверцу и садясь на водительское место. Непрогретый салон автомобиля неприятной прохладой касается разгоряченной кожи на открытых участках, но даже орда мурашек вдоль позвоночника сейчас ему не помешают отречься от задуманного. Если Роду крайне необходимо расставить всё по своим местам — так тому и быть, потому что убегать никто не собирается. Ривай выдыхает шумно и заводит мотор, вдавливая педаль газа и переключая скорость. Чем быстрее домчит, тем быстрее они наконец-то решат волнующие их двоих вопросов. Телефон в кармане начинает вибрировать из-за входящих сообщений, присланных, скорее всего, Зоэ. Да, она обещалась более не лезть в его жизнь, но солгала, кажется. Как и он ей, касаемо всего того, что специально наговорил ради попытки отвадить от себя подальше. И сейчас, когда Аккерман ведёт машину вперёд, внутри него наконец-то просыпается предчувствие. Оно не хорошее и не плохое. Оно просто есть, существует где-то за слоями кожи и клеток, пропитанных ядовитой инфекцией под именем Ханджи Зоэ; пропитанных огромным желанием повернуть всё вспять, дабы избежать этого момента. Существует для того, дабы напомнить ему о том, что быть бессердечным роботом — не получится, как бы не хотелось. На светофоре он останавливается и вынимает телефон, вглядываясь в шторку уведомлений.Где ты?
Первое.Что с тобой?
Второе.Ривай, я переживаю.
Третье.Скажи, где ты. Я приеду, и мы решим всё вместе.
Четвёртое.Пожалуйста!
Пятое. Ривай облизывает пересохшие губы и продолжает движение, отбросив мобильный на приборную панель. Через несколько минут раздаётся трель звонка, а звонящим абонентом является Ханджи, явно переживающая из-за его конченного поведения. Пусть лучше так, ведь если он скажет всё, как есть — ещё к нему припрётся с дуру, попросив Майка вычислить нахождение по сим-карте. Такое счастье ему не нужно, хотя бы из-за того, что она добровольно втянулась в это болото, но сейчас оно переросло во что-то личное, где самой Зоэ места нет от слова совсем. Покрышки скрипят об асфальт, когда мужчина тормозит, паркуя машину между домами, и выходит следом, громко хлопая дверцей. Около разрушенного здания того самого клуба, откуда ему приходилось вытаскивать бессознательное тело безумной женщины, его неизменно поджидает Рейсс, держа сложенные руки за спиной и расхаживая из стороны в сторону. Вечерняя темнота играет с ним злую шутку, потому что видимость издалека хреновая, но белоснежный костюм маячит мерзким пятном, заставляя идти дальше. И с каждым шагом всё тяжелее и тяжелее. Даже дыхание спирает в какой-то момент, когда Аккерман останавливается прямиком перед своим бывшим начальником, всматриваясь в хитрую ухмылку на чужих губах. — Добрый вечер, мистер Аккерман, — он слегка склоняет голову набок, осматривая его с ног до головы. — Решили переодеться? Костюм был Вам к лицу намного больше. — Ага, — Ривай запускает руки в карманы, крепко пальцами обхватывая рукоять пистолета. Чёрт бы побрал всю эту ситуацию. А телефон-то он оставил внутри автомобиля… — Вы подумали над моим предложением? — Да, пошел на хуй, — мужчина вынимает из кармана оружие, направляя дуло прямиком в сторону Рода. Однако того такой исход событий нисколько не удивляет, наоборот — заставляет развеселиться. — Я не собираюсь сдыхать, хотя бы потому что из-за тебя умерла моя подчиненная, которая была молодой девушкой с огромным будущим. Из-за тебя умер мой близкий друг, потому что ты заставлял выполнять его всю грязную работу, зная о том, что ему тяжело убивать. И множество других людей, перед которыми я извинялся, когда убирал следы после твоих наёмников. Правда думал, что я так возьму и добровольно соглашусь на смерть? — Нет. Я этого ждал, поэтому продумал запасной выход из такой ситуации, — Рейсс в ладони хлопает и потирает их, пожимая затем плечами. — Пристрелите меня, мистер Аккерман, если Вам угодно. Но я могу гарантировать, что отсюда живым уйдет только один из нас. — Замечательно. — У меня есть дочь. Прекрасная девочка, которую я не хотел обременять такими тяготами, как держание подпольной организации. Я более, чем уверен, что вы знакомы. — И как же это возможно? — Бросьте дурной тон, — тот вздыхает, принимаясь ещё шире улыбаться. — Она всегда стремилась помогать людям, а не продолжать моё дело, поэтому после школы отучилась в полицейской академии и благополучно затесалась в ряды доблестных служителей порядка. Что за бред? — Криста Ленц. Вам говорит о чём-то это имя? Ривай удивленно глаза раскрывает, понимая, что эта мелкая девчонка служит с ним в одном подразделении. Да чего уж там — Ханджи когда-то поменялась с ней дежурствами, как раз в день, когда им довелось пересечься в архиве, а ему напугать очкастую едва ли не до разрыва сердца. Она ведь тогда ещё все папки выронила. — Говорит, — он горло прочищает, делая голос твёрже, и всё-таки обхватывает рукоять пистолета крепче. — И что с этого? — Это не её настоящее имя, потому что девочку зовут Хистория. Но хотите ли Вы, случайно, оставить беднягу круглой сиротой? Она не пойдет по моим стопам, безусловно, но это не значит, что после моей смерти Вы сможете наконец-то передохнуть. — К чему ты клонишь? Всё это начинает раздражать, накаляя до проделала. У него на висках проявляются вены, показывая сильное напряжение во всем теле, а на щеках принимаются желваки ходить из-за плотно сжатых зубов. — Вы знаете, как переводится фраза «Si vis pacem, para bellum», мистер Аккерман? — «Хочешь мира — готовься к войне». — Верно. Просто знайте, что убив меня — Вы автоматически принимаете на свои плечи статус экскомьюникадо. За Вашу голову уже назначена огромную сумма, переваливающую за миллион долларов. Подумайте, правда ли распад Сины и моя смерть так необходимы для того, чтобы после бегать от наёмных убийц, жаждущих денег, и скрываться во всяких подворотнях, не желая быть прирезанным. Примите смерть сейчас. Поступите мудро. Быть изгнанником? Не мертвецом, но тем человеком, за кем гонится голодная стая собак. Хороший выбор. — Я поступлю мудро. — Я рад, чт… Звук громкого выстрела разрезает окружающее пространство, пока Ривай ощущает не отдачу в руке, а что-то горячее, расползающееся по венам. Но вместе с этим — облегчение. Тяжелое тело Рейсса падает на асфальт, демонстрируя взгляду холодному пулевое ранение прямиком между глаз. Где-то там засела свинцовая пуля, решившая в одну долю секунды судьбы сразу двоих людей. Он…сделал это? В голове сперва пусто-пусто, и только затем мысли постепенно начинают возвращаться к нему, а рассудок обретает ясность после содеянного. Шаг назад, ещё один, а затем ещё. И вот мужчина подходит бегло к машине, доставая из багажника сумку, которую всё-таки предусмотрительно приготовил, ожидая подобного исхода: деньги, документы, и прочий бред, который будет необходим для того, чтобы не сдохнуть в первое время. Оглянувшись за спину, чтобы посмотреть на то, как тело лежит неподвижно, он ныряет в салон и хватает с панели свой мобильный, где виднеется десяток пропущенных вызовов от Ханджи. И всё же решается набрать её. — Да! Я убью тебя, идиот! — тут же снимая трубку, орёт с другого конца провода Зоэ, явно не понимая, что попадает в яблочко своим выражением. — Становись в очередь, четырехглазая, — поправив ремешок сумки на плече, Аккерман осматривается по сторонам и ныряет между домами, придерживаясь тени. — У тебя всё в порядке? — Ну-у-у-у, да. За исключением того, что ты заставляешь меня волноваться. Но если ты переживаешь за утренний инцидент, то я тебя простила. Не стоит этим забивать голову. Невозможная дурочка. Напрочь отбитая. — Ханджи, я со всем разобрался. — В каком смысле «со всем»? — в голосе её отчётливо слышится недоумение, а Ривай останавливается, чтобы перевести дух из-за бешенного сердцебиения, и лбом упирается в стенку ближайшего дома. — В том, что я решил проблемы с Синой. — Что?! Какого чёрта ты там творишь, Ривай?! Почему без меня?! Потому что ты в эту яму лезть не должна. Ни при каких обстоятельствах. — Я уезжаю. — Что? — Мы больше не увидимся, — ему приходится насильно выталкивать эти слова из себя, прекрасно понимая, что это правда. Казалось бы — бери Зоэ за руку и тащи в свои объятия, потому что она никогда от этого не откажется, но судьба вновь все переиначивает. — Я не могу вдаваться в подробности. Просто решил сказать. А ты считай, что закрыла все дела по тем нераскрытым убийствам. И рапорт у меня на столе...отдай Эрвину. Пускай всё будет более-менее официально. — Я совсем ничего не понимаю, — голос её садится, едва ли не дрожит. Она же не сбирается рыдать, вынуждая ощутить того ещё большим козлом. — Что произошло? Почему ты уезжаешь? Куда? И почему мы больше не увидимся? — Не могу объяснить, — хоть и ужасно хочет. — Я избавлюсь после этого разговора от номера, поэтому не звони. — Ривай, пожалуйста, скажи, что я смогу тебя увидеть, — Ханджи действительно срывается на тихий плач, переключаясь на умоляющий тон. — Пожалуйста! — Нет, — ему раскаленным лезвием острого ножа проходятся по сердцу каждый раз, когда Зоэ издает всхлип. Благо, что её заплаканных глаз не доводится сейчас видеть, ибо он бы пошел и добровольно лег рядом с Родом, также пустив себе пулю в голову. — Будь хорошей девочкой, Хан. — Ривай! Он не слышит её оглушительного крика в трубку — пытается делать вид, что не слышит — и сбрасывает вызов, кидая телефон под ноги, а после тяжелой подошвой ботинок наступает на него, ломая на мельчайшие детали и приводя в негодность. Думалось, что будет легче. Нихуя, блядь, не легче. Аккерман прекрасно ощущает повисший камень на сердце, также, как и желание броситься бежать в сторону её квартиры, чтобы увидеть, обнять и сказать о том, что всё обязательно будет хорошо; что самую главную проблему их жизни они уже решили, а дальше будет только легче. Нет. Нельзя. Н е л ь з я. Ривай вбивает себе это в голову нерушимой догмой, делает глубокий вдох и отправляется ловить такси, чтобы добраться до аэропорта и первым рейсом отправиться в Испанию. Там-то экстрадиции нет. Ханджи была права насчёт выбора места, где можно было бы отдохнуть. Но где вероятность того, что его не прирежут по дороге к самолёту? Абсолютно никакой. Вот и железная правда: хочешь мира — готовься к войне. Одному только Дьяволу известно, когда его собственный мир наступит, потому что сейчас приходится оставлять всё нажитое позади и сбегать, заметая следы уже за самим собой. И всё-таки Ривай не меняет своего мнения о том, что превратности судьбы — гнилая хуйня.