внутри меня четыре камеры, и я называю их твоим именем.
Он умывает лицо холодной водой, стараясь привести себя хотя бы относительное чувство порядка, потому что адреналин в крови так и бурлит, вынуждая ладони трястись пуще прежнего. Вообще, стоило бы заметить ещё раньше, что тремор в руках начал преследовать его после достаточно длительного пребывания в бегах. Семь месяцев. Грубая ткань полотенца касается кожи, забирая капли влаги, но не полностью, вынуждая спину и затылок покрыться мурашками из-за того, что какой-то участок тела мокрый и тот обдаёт холодом сырого помещения. Приходится, конечно, поддерживать гигиену всевозможными способами, изворачиваясь хитровыебаным образом, просто потому что его начинают нездорово выламывать изнутри злость вперемешку с агрессией, если не удается добраться до воды в течение суток. Ривай полощет рот, а затем сплевывает в сторону и вытирает губы тыльной стороной ладони, упираясь руками в побитую раковину, испещренную мелкими линиями. Где-то сбоку и вовсе виднеется скол, а через отверстие сточной трубы сейчас вполне может выползти жирный таракан, вызывая в нём очередной приступ чистоплюйства. Боже-боже, он моет руки по несколько раз на день. С какой-то паникой в подсознании, потому что, если не сделает этого — будет очень плохо: невидимая кровь запечется уже навсегда, а грязь под ногтями, которую тот выковыривает кончиком ножа, осядет там крепко-накрепко. Ебанулся совсем уже. Он подставляет голову под холодную воду, вытекающую из ревущего крана, кой издаёт сомнительные звуки, намекая на крайне хреновый водопровод. И влага эта помогает остудить больные мозги. Помогает выдохнуть. Помогает выпрямиться и наскоро отвернуться от побитого зеркала, которое насквозь пересекает трещина. Смотреть на себя — страшно. Всё равно Аккерман прекрасно знает, кого там увидит. Он увидит там бедную версию себя. Эта бедная версия, измученная бесконечными побегами от Смерти, которая ему пятки остервенело лижет; от боли, что каждый день преследует, затесавшись неподъемным грузом в области сердца; от нежелания дальше бороться против всего мира, ненавидящего его так сильно, просто потому что однажды ему было не страшно пойти нарушать правила. Ривай знает, что скинул пять или шесть килограмм из-за постоянного стресса. Знает, что осунулся в спине, потому что приходится ходить сгорбленным, натягивая капюшон на лицо ещё сильнее, чтобы его не могли заметить. Знает, что синяки под глазами приобрели уже болезненно-фиолетовый оттенок, а скулы на щеках заострились из-за той же потери массы. Но он ничего не делает для улучшения своего состояния, хотя бы из-за того, что ему достаточно и этого. Достаточно обходиться сигаретами, которые время от времени заменяют полноценный приём пищи. Достаточно оглядываться по сторонам опасливо, поджидая засады, буквально, с любого угла или подворотни. Достаточно думать о ней. Прекрасно отдавая себе отчёт в том, что частое пребывания в напряжении может прилично повлиять на обретения какой-то высшей степени нервоза, Аккерман начинает писать письма, которые не доходят до отправителя. Он пишет их и сжигает сразу же, даже не удосуживаясь перечитать, потому что стыдно самому себе признаться, что принимает бумагу за живого человека. Подобная практика появляется в его жизни не сразу, где-то месяца четыре спустя после того, как тот срывается в бега, но всё-таки помогает. Везёт, если удаётся затесаться в какую-то квартирку, которая служит притоном для наркоманов, потому что элементарные вещи в виде той же воды или кухонной плиты, с которой приходится отодвигать бульбуляторы или подставки с ультрафиолетовыми лампами, оказываются ценной находкой. Ей-богу, у него в приюте и то было чище. Ривай кулаками убивает в себе критикующего педанта, орущего налево и направо об антисанитарии, что царит в таких помещениях, хотя бы потому что у него нет выбора. Сейчас же он старательно натирает личным кусочком мыла футболку, отстирывая её не только от запаха пота, но и от пятен крови, что въелись в ткань тёмно-зеленого оттенка. Что-что, а позволять себе расхаживать в грязном тот не смеет. В итоге, одежда оказывается вывешена на той же кухне, где протягиваются парочка веревок, натянутых от одной стены к другой. Плевать глобально, если честно, ведь главное — выстираться и вымыться, передохнуть, а затем съебаться отсюда украдкой, словно никогда его здесь и не было. — Эй, чел, — его окликает какой-то уже прилично обдолбленный паренёк, вынуждая недовольно оглянуться через плечо и вопросительно приподнять бровь. — Будешь? — зажатый между двумя пальцами косяк с травкой выглядит не менее отвратительно, чем сам молодой человек. — Предпочитаю сигареты, — встряхнув пачкой в знак подтверждения словам, тот присаживается на пол рядом со своим рюкзаком, а затем вынимает оттуда ещё и блокнот со сточенным простым карандашом. Кончик зажатой меж губ сигареты начинает тлеть медленно, а Ривай вперяется в полосатую бумагу желтоватого оттенка, думая о чём поговорить с Ханджи на этот раз. — Ты типа какой-то преступник? — собеседник, внезапно проявивший инициативу начать светскую беседу, начинает знатно действовать на итак расшатанные нервы. — У тебя пушка. Не, ну ты-то ею мне и угрожал, я помню, да-да. Помню. — Ты можешь закрыться? — рявкает на него Аккерман, поднимая разъяренный взгляд на парнишку, что напоминает ему одного персонажа из Скуби-Ду. Шегги того звали, кажется. — Ладно-ладно, — делая затяжку, тот прикрывает веки и падает обратно на диван, оставляя наконец-то его наедине со своими мыслями. Ривай облизывает пересохшие губы и сгибает ноги в коленях, хмурясь из-за полученных на досуге ссадин, а после принимается писать самую огромную ересь в своей жизни, представляя, что однажды адресат получит свои сожжённые письма. Все. Долго-долго ей придётся их читать, потому что накопилось-то больше сотни, но времени у неё, должно быть, сейчас много. «Привет, Хан. Всё ещё не умер. Жив. Может, не здоров, как хотелось бы, но точно без недомогания. Затесался на пару дней у какого-то нарика. Пришлось попугать его пистолетом, чтобы пустил на порог, но этого пока хватит. Думаю, что смогу завтра пойти и попытаться скооперироваться с какими-то местными криминальными авторитетами, так как нужны бабки для дальнейшего выживания. Есть, конечно, заначка, но это на чёрный день. Какой — понятия не имею. Знаешь, я уже наловчился сразу подмечать бандитов, потому что они всегда выделяются: ходьба, умение держаться, взгляды по сторонам, а ещё они никогда не передвигаются поодиночке. Всегда два или три человека. Не знаю, как тебе объяснить. Пожалуй, это необходимо чувствовать. За всё время на пляже не был, позор, да-да. Испания, к слову, отвратительное место, но я уже выучил пару любопытных выражений, поэтому могу искусно посылать тебя в задницу, если опять начнёшь бесить. А ты начнешь, я более, чем уверен. Думаю о тебе. И мне кажется, что я ужасно скучаю за твоим безумием, хотя сейчас мне своего сполна хватает. Ты бы оценила. Обязательно оценила. Надеюсь, что у тебя всё хорошо. Надеюсь, мы скоро увидимся». Сигарету он докуривает и тушит о паркет. Не свой — не жаль совсем. Право, не проходит ни единого дня, когда бы Ривай не подумал о женщине хотя бы мельком. Потому что даже в своих коротких снах ему удаётся увидеть её разнообразной: улыбчивой, раздраженной, раскрепощенной и желающей, но чаще — обычной. Растрепанные волосы, которые она никогда не может нормально собрать в хвост; карие глаза, отдающие карамелью, потому что с коньяком сравнивать их не хочется, а вот подсластить себе жизнь — в самый раз; её длинные и худые кисти, запястья которых он спокойно может обхватить кольцом из двух пальцев или повязать ткань галстука; шикарные, мать её, длинные ноги и бёдра; выпирающие до невозможности рёбра, провоцирующие сжать их, да посильнее. Финита ля комедия. Аккерман вздыхает тяжело и откидывается затылком к стене, пальцами вырывая исписанный лист, после чего берет зажигалку и поджигает уголок, заставляя буквы сгорать, исчезая навсегда. Пожалуй, неплохо предполагать, что она до сих пор одна, но вряд ли… Думать о том, что Зоэ кого-то нашла себе — невыносимо. Глаза серые мужчина косит в сторону включённого телевизора, где на канале для женщин бальзаковского возраста передают опять какую-то мыльную оперу. Встряхнув рукой, чтобы не обжечься и избавиться от пепла на подушечках, он поднимается на ноги и берёт лежащий поодаль пульт, переключая каналы дальше, ища хотя бы что-то любопытное. Но в одном из выпусков вечерних новостей внезапно раздаётся «Нью-Йорк» громким испанским говором, отчего тот останавливается на этом моменте, всматриваясь в ведение прямого репортажа с места событий. Неужели что-то резонансное, если об этом говорят в новостях другой страны? Репортёр, разодетая в защитный жилет, что-то агрессивно рассказывает в микрофон, пока на заднем плане творится Ад: дым, исходящий от двухэтажного складского помещения, расположенного где-то на окраинах города, несколько машин скорой помощи, фургон S.W.A.T, и парочка полицейских легковушек. Всё это образовывает кашу, за которую цепляется его внимание, вынуждая сосредоточенно нахмурить брови и добавить звука. Радует, что этому долбанному нарику ещё не отключили кабельное за неуплату. — Стоит предположить, что операция по накрытию наркомафии не увенчалась успехом, потому что есть пострадавшие! Простите, — ведущая новостей дёргает кого-то за рукав форменной одежды, вынуждая обернуться лицом к камере. И в этом ком-то Ривай узнаёт Зоэ. — Сержант! Можете поделиться мыслями, почему вы потерпели неудачу? Есть какие-то догадки, касаемо этого? — Нет, отстаньте! — разъярённая Ханджи, испачканная грязью и кровью, вытягивает руку вперёд, заставляя объектив телевизионной камеры опуститься вниз, снимая асфальт. — Как стало известно, то число погибших составляет небольшое количество, однако к их списку относится капитан Департамента — Эрвин Смит. Есть ещё несколько рядовых работников, это… Аккерман застывает каменным изваянием, словно самый настоящий придурок, а в его голове невероятная каша, где мысли проносятся вереницей: Ханджи, наркомафия, Эрвин, «сержант». Он заторможенными движениями выключает телевизор, прерывая для себя вечерний выпуск новостей, а после опускает взгляд невидящий на собственный рюкзак и поджимает плотно губы. В груди — развернувшееся сражение между эмоциями, что подрывают спокойствие, присутствовавшее целых полчаса. Ему приходится ладонью о стену упереться, дабы не свалиться на пол без чувств. Воздух в лёгких спирает окончательно, а в этой затхлой квартире, пропахшей мусорным запахом травки, дышать становится просто-напросто невозможно. И Ривай решается. Бегает сначала глазами быстро-быстро вокруг себя, словно ища, за что можно зацепиться, но всё-таки надевает рубашку сверху на майку, а затем подцепляет кожаную курточку и скрывает глаза под козырьком чёрной кепки. Лямка рюкзака оказывается у него на плече, когда он напрочь забывает про постиранную футболку и вылетает из притона, громко захлопывая за собой дверь. — Эй, чел! Ты блокнот оставил… — парень почесывает редкую бородку, проснувшись из-за шумных действий своего соседа, а затем покачивает головой и вновь заваливается спать. — Ну пока тогда.***
Понимание того, что вновь придётся осесть в Нью-Йорке — заставляет испытывать лишь горькие ощущения. Сейчас денег на перелёт обратно в Испанию не сыскать, а здесь придётся действовать ещё бдительнее. Стоит предположить, что тюрьмы, как и пожизненного, ему не избежать, тем более, учитывая всего количества тех людей, которых пришлось убить. Будет просто отлично, подключись в скором времени Интерпол, ведь он-то засветил себя в аэропорту Мадрида, показав своё хмурое лицо в базах. Но вообще — было бы неплохо, если б он мог убить сам себя, потому что четыре с половиной миллиона долларов на пороге просто так не валяются, но вряд ли тогда ему понадобились бы деньги. Ривай вздыхает тяжело, когда поправляет кепку на голове, и останавливается подле широкого кладбищенского дерева, что находится далеко от всей процессии, устроенной в честь прощания с Эрвином. Он просто не мог пропустить похороны человека, который когда-то смог вытащить его из полнейшего дерьма, показав, что мир-то может быть не так уж и плох, когда ты начинаешь служить, посвящая всего себя определённому делу. А сейчас этот человек лежит в гробу и вот-вот окажется под землёй, начав разлагаться совсем скоро. Пальцы вытряхивают из пачки сигарету и поджигают её, пока мужчина жадно делает затяжку, пытаясь в толпе чёрной одежды выискать долговязую фигуру. Может, так станет легче, если он сможет увидеть ту? И он видит. Видит там, далеко-далеко от него, вытирающую глаза платком, плачущую, одетую в строгое чёрное платье. Не легче, блядь. В этом платье она выглядит безупречно-несуразно, хоть оно и траурное. Но сердце у Аккермана сжимает болезненно, заставляя подавиться горьким дымом и закашляться в кулак. К чёрту эту дрянь. Бычок отлетает в сторону, а Ривай делает несмелый шаг вперёд, после которого всё-таки останавливается. Нельзя. Судорожно дыша, мужчина прячет руки в карманы куртки, ёжась из-за внутреннего холода, хотя на улице стоит майская жара, заставляя затылок и лоб испариной покрыться. Его бешено знобит. Думала ли она о нём? Нет, конечно же. Потому что он всё сделал для того, чтобы она ненавидела его всеми фибрами души. Всепрощающая. Пожалуй, Зоэ могла бы простить ему сотню оскорблений, с учётом того, что не заслуживает ни одного, кроме тех, которые касаются ношения очков или того беспорядка у неё в башке. И явись он сейчас — восставшим призраком предстанет, оказываясь совершенно не вписывающимся во всю её жизнь. Ривай дарит себе последнюю возможность посмотреть на неё, а потом разворачивается и уходит, быстро перебирая ногами. Ему остаётся только узнать про человека, который послужил смертью Эрвина. Теперь это становится целью. И пока его личная вендетта не будет осуществлена — не посмеет сдохнуть. Но Ривай уходит, даже не подозревая о том, что карие глаза ещё долго-долго всматриваются в ту точку, где он стоял минутами ранее. Всматриваются, потому что Ханджи что-то ощутила. Нет. Это наваждение.я и не знал, что столько боли может хранить в себе моё сердце.