Сегодня темнеет рано

Санкт-Петербург — очаг инфекции. Ты здесь родился, прожил часть жизни, ты здесь умрешь. И ничего больше. Как бы ты ни старался, чего бы ни делал — тебе этого не избежать. Старуха стояла на коленях на грязном заплеванном асфальте, безостановочно билась лбом о картонную коробку с иконкой и мелочью. Что-то бормотала. Мага подумал тогда: «Как можно так унижаться? Чего с ней вообще? Это реальная бабка или какой-то механизм?». Ему захотелось пнуть её. Те ложные ценности, за которые можно цепляться в молодости, вся эта ветреная жизнь — они совершенно безжалостны к человеческой старости. И все те вещи, которые когда-то доставляли удовольствие, в дальнейшем встанут костью в горле, причинами страданий и деградации личности. Рыба гниет не с головы. Рыба гниет изнутри. Можно устроиться драить толчок, перебирать бесконечные отчеты и справки или делать какое-нибудь другое, совершенно идиотское и по сути бесполезное действие до конца своей жизни, или употреблять вредящие здоровью препараты, которые совершенно бесполезны… От тремора и кошмаров в голове Маги осталось выжженное пространство, глюк, пульсирующий всегда где-то совсем рядом, больной рыхлый образ. Каждая мелочь теперь вызывает чудовищное отвращение, на грани ненависти. Любой раздражитель может ввести в состояние ярости. В таких состояниях хочется убить за телефонный звонок или за стук в дверь, любую форму навязчивого беспокойства, переходящую границы личного пространства. Из вестибюля метро вышвырнули бомжа. Он скорчился на асфальте, пытаясь закрыть голову от летящих с неба капель, но, поняв безуспешность этой затеи, глухо и сдавленно завыл. Как кладбищенский пёс, — не от тоски, а по привычке. Санкт- Петербург напоминает лицо, что имеет гнойные прыщи, которые издалека не столь заметны, но вглядываешься совсем близко — и вот они отчётливо видны, равно как и некоторые остальные недостатки, ранее совершенно не беспокоящие, и обнаруживаются все грани этого ранее невиданного уродства, которое вызывает чудовищное отторжение. До сих пор какое-то марево стояло перед глазами, и Мага не мог сказать, что он в сравнительно адекватном состоянии. Как будто ледяная тухлая вода из черепной коробки выплеснулась наружу и заполнила все вокруг, непрерывно плещется перед глазами, обволакивает все, что окружает, отвратительной серой слизью, которая пульсирует, и с каждой ее пульсацией мозг разрывает на куски. Мага так и сидел на мокрой скамейке возле метро, поджав окоченевшие ноги в промокших насквозь кроссовках. Все в тумане, нет сил и желания. Под утро поднялась хмарь и сырость. Мерзкий влажный туман. Ему казалось, что он косеет: когда один глаз смотрит влево, а другой — наоборот, куда-то на северо-запад. Что поделать, когда вокруг столько людей и такое количество пар глаз. За всеми не уследить. Человек ковылял по двору с обреченностью идущего на эшафот, грозно насупив брови и то и дело сжимая кулаки. За его плечом болталась дорожная сумка. Мага сразу его заметил. Жилистый, плечистый, с расплывшимися на пальцах чернильными кольцами, с суровым лицом и двухнедельной щетиной. От него неприятно пахло чем-то кислым. — Эй, ты, — неожиданно он первым перешел в наступление. — Чего тебе надо, парень? Чего ты тут трешься? Мага не стал отвечать. Воспаленные от тревоги и недосыпа глаза зэка пристально следили за ним. Хватило одного удара, и тот, хрипя и кашляя, свалился в мокрый снег, пытаясь закрыть лицо руками. Мага несколько раз пнул его в живот. Ночью у крови совсем черный цвет. А еще он зачем-то отнял у него сумку. — Сука ты, — хрипел зэк, намертво вцепившись в ручку сумки побелевшими пальцами. — Будь же ты человеком… — Я тебе, блядь, покажу сейчас, кто здесь сука, а кто нет, — Мага пнул его мыском ботинка в подбородок. Зэк слабо заскулил, но сумку не выпустил. Еще несколько пинков — и пальцы зэка разжались. Мага закинул сумку себе на плечо, поверх лямки собственного рюкзака. Она была подозрительно легкой. Совершенно потеряв счет времени, он завернул в один из наиболее освещенных дворов, плюхнулся на кособокую лавочку и расстегнул молнию сумки. Долго изучал вещи, лежащие в ней, пока вертел их одеревеневшими от холода пальцами с черной каймой под ногтями. Потертый и пожелтевший от времени блокнот, подшитый по краям нитками. В нем нашлись фотографии девушки в оранжевом брючном костюме и корявые записи, где вместо букв использовались значки. Возможно, хозяин блокнота создал собственный шифр. Ржавый чайник с неровностями. Красные пластиковые бусы и дешевые серьги из алюминия. Денег не было. Кто бы сомневался. От вещей веяло холодом и тоской. Мага швырнул их в урну и пошёл обратно, по направлению к проспекту Культуры. *** Всё-таки промокли… С досадой отшвырнув пачку уже ни на что не годных сигарет, Мага скрючился на лавочке, под которой желтела засохшая лужа блевотины, тщетно пытаясь отогреть ладони, пряча их то в карманы, то в рукава, то под воротник. Возникало ощущение, будто сердце давно перестало гнать кровь по организму, и потому теплу взяться просто неоткуда. На загаженном газоне красовались лебедь из разрезанной покрышки и потемневшие от воды грязные плюшевые звери. Услышав характерную переливчатую трель домофона, он обернулся. Подъездная дверь была распахнута. Это спасение. Метро уже закрыто, транспорт в такое время не ходит. Да и не то чтобы ему так сильно хотелось возвращаться в метро после произошедшего. Просто-напросто не оставалось выбора, так как денег у него с собой не было, только чёртов жетон. Да даже были бы — все равно он не знает города и в схеме работы наземного его транспорта пока не разбирается. В Аксае было всего две маршрутки — одна объезжала всё село по кругу, другая ехала в Хасавюрт. Здесь же происходило что-то странное: обилие трамваев, маршруток, троллейбусов и автобусов, с дикими номерами по типу «466а» или «658-1», все с разными, не всегда зависящими от направления движения ценами, и все вечно забитые. Ну, или это персонально ему так не везло. Остаток ночи он провел в сыром, провонявшем плесенью и кошачьей мочой подъезде, стены которого были выкрашены в тошнотворный грязно-розовый цвет. Притом перила почему-то были ярко-оранжевыми, а кафельная плитка на полу, судя по остаткам краски на ней, — зеленоватой. Сидя на широком подоконнике, привалившись плечом к стеклу, по которому всё ещё барабанили капли дождя (этот поганый дождь, видимо, никогда здесь не заканчивается), он почти уснул, как вдруг услышал краем уха скрип и хлопок двери откуда-то сверху. Зашумели, точь-в-точь как быстро капающая вода, чьи-то шаги. — Да он дебил, Лен. Конечно, Серёжа не знает, если я ему сама в лоб скажу, он еще подумает и не факт, что до него дойдет… — Визгливый и невыносимо отвратительный голос эхом отражался от стен подъезда, напоминая звук, когда возят ножом по тарелке или скребут ногтями по доске. В общем, нечто мерзкое и тяжелое для восприятия. — Да не боюсь, блин, сколько лет выхожу ночью в подъезд курить, ничего не случалось. Ага. Скажи еще, изнасилуют и убьют. Мага привалился затылком к стене, разглядывая сеточку трещин на потолке. Голос все не умолкал, продолжая вываливать подробности своей личной жизни некой Лене. Минуты текли тяжело и медленно. Мага слез с подоконника, потянувшись и, пока еще не зная зачем, бросив там рюкзак. Все равно ничего важного в нем сейчас не было, а паспорт и жетон он предусмотрительно спрятал во внутренний карман куртки. Лестничный пролет, второй, третий… Он увидел ее. Одутловатое лицо с бульдожьими брылями, маленькие глазки неопределенного цвета, вокруг которых густо были размазаны синие тени. Крошечный рот, из уголка которого по-черчиллевски торчала дымящая сигарета. Брови-закорючки, криво намалеванные светло-коричневым карандашом. Зализанные назад волосы, бесформенное грушеобразное тело с тяжелыми слоновьими ногами и, почему-то, полным отсутствием груди. Одето существо было в длинный синий сарафан с наивными подсолнухами. Её лицо исказилось смесью брезгливости и даже не тревоги — первобытного ужаса. Не успела она раскрыть рта, как он набросился на неё, с животной ловкостью и быстротой, и повалил на пол. — А, блядь! Сука, пусти меня, пусти! В её голосе звенели слёзы, она впилась ногтями ему в щёку. Он видел перед собой перекошенное лицо с раззявленным, как жерло печи, ртом, но крика уже не слышал. Никто из соседей не вышел. Он захихикал прямо ей в лицо, брызжа слюной, пока она продолжала орать. — Испугалась? Вскочив на ноги, он огляделся. Всё ещё никто не вышел, но надо было торопиться. Сбежав по ступенькам и на ходу сдернув с подоконника рюкзак, он покинул подъезд. Под всё ещё тяжелыми от воды кроссовками снова чавкнуло. Ну и пусть. В конце концов, подъездов ещё много, и не все из них закрыты.