Сегодня темнеет рано

Он был похож на горьковского Ваську Красного. Тем, пожалуй, что никого не любил, и ни одна живая душа на свете его не любила. «Он мне не нравится» — набившая оскомину фраза, которую он слышал из чужих уст о себе так часто, что могло бы сложиться впечатление, что ничего иного о нем и не говорили никогда. Не любили его в школе — гротескного чистюлю, таскавшего с собой щёточку для обуви, мывшего руки на каждой перемене и, при невозможности это сделать, протиравшего их гигиеническими салфетками, пишущего каллиграфическим почерком, всегда говорящего ровным спокойным голосом, и в целом больше напоминавшего человекоподобного японского робота, чем ребенка. Как-то одна из учительниц, присматривавших за его классом на продленке, не без тревоги сказала его матери, что у неё растёт какой-то Омен. В те же школьные года, за привычку «подвисать» — замирать с ничего не выражающим лицом, глядя в пустоту, — его наградили рядом обидных прозвищ, но дальше этого не зашло: постоять за себя он умел. У него из-за этого даже подозревали аутизм, но со временем это прошло почти бесследно. Правда, была у этой его странности обратная сторона — нехарактерные для него яростные всплески. Не любили его и верные товарищи-скинхеды, — многие из них опасались его не меньше, чем прямых врагов; кто-то ещё подумывал, а не «с приветом» ли он, в то время как кто-то был в этом факте уверен; кто-то ему откровенно не доверял, а с остальными отношения держались на соплях, поскольку кроме идеологии (и то довольно сомнительной) ничего их не связывало. Да, они вместе ходили на акции — месили чурок, поджигали лежбища бомжей, нападали на негритянских студентов и учащихся еврейских школ, вместе могли бухнуть на каком-нибудь «Русском марше» или просто в подворотне или подъезде, но вне этой плоскости были ему безразличны. Кроме скинов, бывших скинов и прочих несостоявшихся Гитлеров, друзей он не имел, поскольку в тусовку эту влился еще в средней школе, а детство его обошлось без близких отношений со сверстниками. Не любили одногруппники и сокурсники — хоть он и сохранял со всеми прохладно-нейтральные отношения, почти все испытывали к нему откровенную неприязнь и избегали. Или просто-напросто иррационально побаивались, сами не зная почему. Да, признавали за ним огромный багаж знаний, да, просили порой «заговорить» особо придирчивого препода, зная, что вопросов, на которые отличник Старцев не ответит, не существует в принципе, — но продолжали при этом не любить. Не любили его в семье: совершенно непохожий на него брат-близнец сторонился его, даже несмотря на то, что Елисей в свое время, будучи спортсменом и значительно превосходя ровесников в физической силе, защищал его от школьной травли (с этим Даниилу категорически не везло — сперва он на классном чтении в начальной школе переволновался и не смог прочесть ни строчки, а учительница предложила ему «пойти в класс для особенных деток»; потом он в пятом классе пришел в школу в красных вельветовых брюках, а кто-то из одноклассников обозвал его «пидером», что прилепилось до выпускного; потом в седьмом местный альфач стянул с него штаны на физре; потом в девятом его затолкали в женскую раздевалку и заперли там; потом в десятом он проводил до дома девушку, на которую имел виды «крутой парень» с параллели, за что его тут же решили проучить… А ещё был сильно-больно умный, интересовался не тем, чем принято увлекаться в его возрасте, был нескладным и болезненным… в общем, всё на свете потворствовало тому, чтобы его одноклассники начали воплощать сценарий быковского «Чучела» в жизнь), но тот, ей-богу, предпочел бы переселить всех школьных задир лично к себе в комнату, если бы при этом условии Елисей со своим каменным лицом исчез бы куда-нибудь подальше из его жизни. Мать, как ни корила себя за эти чувства, сына тоже боялась и не знала, что с ним делать, а если бы он вдруг действительно исчез — не то чтобы сильно горевала б. Не любили его все, несмотря на привлекательную внешность, ухоженность, ум, принципиальность. Не любили за пустые и абсолютно прозрачные, как стекляшки, глаза, — мало кто выдерживал его взгляд, а людям впечатлительным, как его мать, и вовсе делалось дурно, если он подолгу пристально на них смотрел; не любили за холод и отстраненность, не любили за заносчивость, не любили за бесчувственность… Девушки держались на почтительном расстоянии, и он отвечал им взаимностью: все отношения, которые ему удавалось завязать, длились недолго и напоминали быт опостылевших друг другу супругов из скандинавского артхауса. И не приносили, конечно, ничего, кроме боли и разочарования (для девушки) и тоскливо-безнадежной опустошенности (для Елисея). Елисей к этой нелюбви привык раньше, чем научился ходить и говорить, и потому жил в ней, как рыба в воде. И сам он всех не любил — за слабость, глупость, грязь, лень, похоть… Презирал весь этот мир капризных инфантилов, которым только бы до седых мудей играться в бирюльки, сражаться с воображаемым врагом у себя в голове, или, в особо критических случаях, бегая с палками в лесу, рыться в себе и оправдывать больное, жалеть больное, доказывать себе, что оно, быть может, не совсем больное или не больное вовсе. Неужели трудно оставаться в форме? Неужели трудно держать себя в чистоте? Неужели трудно не ходить с сальной башкой, а хотя бы просто мыть волосы? Это занимает пятнадцать чертовых минут. Неужели трудно не ебланить, не прогуливать, учась за деньги родителей? (Хоть Елисей и был бюджетником, этот момент его остро раздражал.) И ладно бы они честно признавали за собой этот проступок — но нет, они будут мямлить, заискивающе улыбаться, придумывать на ходу оправдания, лебезить, заискивающе заглядывая в глаза преподу, пытаясь уловить его настроение — правильно ли себя ведут или надо менять линию поведения, чтобы угодить. Неужели трудно не жрать в три горла? Неужели трудно, если уж твоя жизнь такое дерьмо, что ты превратил свое тело в завод по перерабатыванию пищи, хотя бы не ныть, что закономерно превратился в гору сала? Неужели трудно вести себя достойно, не визжать, не идиотничать, не кривляться, как неразумные дети… Список был бесконечен. Все эти существа в понимании Елисея не люди, и даже не свиньи. Они гной, ожившая слизь, алчущая потреблять, ебаться, жрать, подпитывать своё ничтожное эго, удовлетворять свои бесчисленные хотелки, наконец врастающая обратно в землю, чтобы там разложиться и кормить червей с опарышами. Эти существа были ненавистны ему, потому что представляли собой изуродованную форму жизни, предпочитавшую кислороду собственные нечистоты. Таким же существом был и отец Елисея. Когда мальчику было всего девять, отец попросил его перекинуть документы с его айфона на компьютер, потому что в технике совсем не разбирался, да и заморачиваться не хотел. И там, среди многочисленных папок и файлов, Елисей обнаружил фотографию какой-то тощей блондинистой лахудры, раскорячившейся в призывной позе спиной к снимающему, а в нижнем углу экрана видна была нога отца. Он тогда промолчал, дивясь отцовской неосторожности, но чувство гадливости, которое он тогда испытал, въелось в сознание намертво, как корка грязи, и лишило на всю жизнь остатков желания дружбы и любви, которые в детстве ещё робко дремали где-то в глубине души. Потом, когда они отмечали в кафе день рождения бабушки (к слову, последний), Елисей подошел к отцу со спины и увидел на экране его телефона очередную полуголую девицу. «Я для тебя сфоткалась», — сообщали буковки в окошке входящих сообщений. Он промолчал и тогда. Понимая, однако, что семьи уже нет. А была ли она вообще? Что изменилось, когда отец ушел? Дома его как не бывало, так и нет. А те редкие моменты, когда он появлялся, сухо здоровался и шел жрать, смотреть телевизор или запирался у себя в комнате, чтобы работать, Елисею дороги не были. А уж теперь, после всего, к отцу он питал лишь брезгливость. Даниил, как мог, поддерживал рыдающую мать, переставшую мыть голову, есть, убираться в квартире и выходить из дома, в то время как Елисей оставался безучастен к семейной трагедии. Вот и ещё одна причина, почему его не любили. Руководитель его студенческой практики написал как-то в характеристике для университета буквально следующее: «Безынициативный, необщительный». Безынициативность, по мнению зав. практикой, заключалась в том, что Елисей никогда не рвался никому помогать, ничем не интересовался, не спешил что-то брать на себя. Дали задание — пожалуйста. Нет? Ну ладно. Распространялось это и на отношения с людьми. Более того, он был скуп в проявлениях эмоций, и не то что не умел кого-то жалеть и утешать — он не видел в этом смысла и всерьез не умел понимать и анализировать чужие чувства. Прикинуть приблизительную реакцию — пожалуй, было ему по силам, а вот понять, чего это он/она сокрушается, рвет волосы на всех местах, и давится соплями — нет. Когда случилась та история с NSWP Невоград, отец орал до срыва голоса на следака: «Вы что несете, вы понимаете, с кем разговариваете?! Мой сын учится в университете, он на красный диплом идет, он в Финляндии стажировался, такого не мо-жет-бы-ть, ясно вам?! Никогда он не связался бы с этим вашим вонючим отребьем! Никогда бы он такого не сделал! Как вы смеете мне названивать?! Как у вас совести хватает?!» Больше всего на свете он боялся за свою жопу (читай «репутацию»). Как же так, не может директор элитной 622-й гимназии, потомственный интеллигент, кандидат педагогических наук, и т.д., и т.п., иметь такого ушибленного на голову сына: мало того, что скинхеда, так ещё и практически серийного убийцу. Дело, к тому же, получилось громкое, и до невероятного (на радость журналистам) мерзкое. Все связи Дмитрия Старцева, деньги, наконец, несовершеннолетний возраст сына, недоказанные эпизоды, сомнительные свидетельские показания — всё было брошено на защиту Старцева-младшего и дало свои плоды в виде условного срока и даже (вот удивительно) сохранение за ним места в университете. — За что ты меня так ненавидишь? Почему? — отец выглядел болезненно-веселым. Такой себе макабрический смех умирающего. — Ты действительно хочешь это знать? — В кого ты такая неблагодарная тварь, скажи? Ну что ты молчишь? — Мне твоя помощь сто лет не нужна. И никогда не была, — как всегда бесстрастным тоном сказал он отцу, когда тот вёз его домой. — Хорошо говорить это сейчас, да, когда я тебя от тюрьмы спас? — с нескрываемой ненавистью поинтересовался отец, избегая на него смотреть. — Ты себя спасал, не меня. — Неужто? — А ты как думаешь, меня оговорили? Или нет? А если все это правда? А если я виноват? Нет, не отвечай. Я знаю ответ: тебе всё равно, так это или нет. А представь, я убивал тогда и сейчас возьму, да и пойду убивать. А может, я маньяк? Или наркоман? Может, меня это прет? Может, я полрайона школьниц передушу, прежде чем меня снова изловят? Тебе и до этого дела не будет. Главное, твоя жопа спасена, и никто о тебе ничего не скажет. У тебя новая семья есть, хорошая, о старой можно и забыть. А правда, кстати, что у тебя снова ребеночек будет? — Что ты несешь, Господи… это вообще не твоего ума дело. Я думал, эта тема давно закрыта. Люди разводятся, женятся, не сходятся характерами, — это нор-маль-но, я ведь тысячу раз вам объяснял, что… — А потом и он тебе надоест, а ты поедешь шлюху очередную трахать и забудешь о нем лет на семь. А если ничем не проявит себя, то и насовсем. — Закрой свой рот, мразь, — тихим, уставшим голосом отозвался отец. Его лицо словно застыло, как восковая маска. — А то что? — так же спокойно спросил Елисей. — Ремня мне дашь? Я семь лет молчал, а теперь уж послушай меня. Так как, будет ребеночек? Двух мало? Бракованные оказались, надоели, решил в третий раз счастья попытать? Это так не работает. Решил, что за тобой всю жизнь другие люди подтирать будут, а ты волен «экспериментировать»? А не будет так. Такую же тварь, как ты сам, твоя девка родит. И ты ещё с ней повозишься. Может, и больше, чем со мной. Это ты хотел услышать? Хотел знать? — Как вообще смеешь ты, дерьмо, так со мной разговаривать? — голос отца стал еще тише, срываясь на шипение. — Помнишь, мы ехали из Питера к бабушке — давно, мне было лет пять, — и ты подрезал мужика на лендровере? — монотонно продолжил Елисей с безжизненным взглядом зомби. — Он тогда тебя догнал, пнул дверь. А как ты открыл, навалился на тебя и начал орать, брызжа слюной. Пидорас, ты че творишь, мразь, ну и так далее. При ребенке. А ты в ответ давай лебезить, мол, простите-извините, пожалуйста, простите. Я ещё тогда понял, что ты червяк. А помнишь, когда пришел проверяющий из РОНО, и… — Так. Пошёл нахуй отсюда. — Вижу, всё ты отлично помнишь. Тебе не человеком и даже не свиньей — табуреткой надо было родиться, на которую жопой садятся. — Я сказал: пошел нахуй отсюда! — рявнул отец, резко тормознув у обочины. — И пойду, но ты от меня так просто не избавишься. Тебе следовало об этом подумать, когда кончал в мою мать. — Пошёл. Нахуй. Отсюда, — чеканя каждое слово, повторил отец. — Если по пути встретишь опять какого-нибудь узбека и сбросишь его под электричку, я тебя вытаскивать не буду. — Ну-ну. — Елисей улыбнулся, но глаза его оставались такими же мёртвыми. — Смотри, как бы тебя никто никуда не сбросил. Дверь за ним захлопнулась. Это была последняя их с отцом встреча. Если тот и ранее избегал его, предпочитая встречаться исключительно с его матерью и братом, то теперь и вовсе поставил на нём крест. С того дня сын у него остался только один (помимо нерожденного, но пол того был еще неизвестен). *** — Ого, кто у нас здесь? — с наигранной радостью спросил Елисей, заглядывая на кухню. — Салам пополам, па-поч-ка. — Ну вот, чудовище проснулось и хочет крови, — пробурчал Даниил, закатив глаза. — Перестань, он твой брат, — одёрнула его Елена Викторовна, но как-то тихо и неуверенно. — Ты уверена? — с притворной надеждой спросил Даниил. — Может, его цыгане подкинули в роддоме? Дмитрий Старцев сидел за столом, как всегда, не снимая пальто и с дипломатом на коленях, будто заранее намекая на невероятную спешку, занятость и великую милость, которую он оказал, уделив толику своего драгоценного времени. Откашлявшись и будто осознанно медля, он начал разговор, за которым и приехал. — Лена сказала, тебя избили. — И? Тебя это каким образом касается? — Послушай… — Старцев-старший вытянул вперед ладонь, будто останавливая невидимого врага. — Давай поговорим, как взрослые люди. Что с тобой опять происходит? — Ничего со мной не происходит. Вообще не понимаю, почему это тебя волнует, если ты только не хочешь их найти, поблагодарить и заплатить за ещё один раз. — Господи, я так больше не могу. — Дмитрий картинно всплеснул руками и, выразительно посмотрев на жену, покачал головой. — Это какой-то кошмар. — Кто из нас кандидат педагогических наук? — с нехарактерной для себя прямотой и уверенностью посмотрела на бывшего мужа в ответ Елена Викторовна. — Глупое поведение и принимать надо соответствующе, а вы демонизируете его, шарахаетесь от него, превращаете его тем самым в какого-то великомученика в стане врага, и этим только подстёгиваете… — Так, всё, теперь послушай меня. Я всё-таки твой отец, и… — снова сделал попытку достучаться до Елисея отец. — Да не хочу я тебя слушать, — тот скривился. — Успокойся уже и вали по своим неотложным делам. Нашелся тоже, отец-благодетель… Того и гляди, жопа треснет от такой заботы. Не успел он договорить, как в дверь настойчиво и громко забарабанили. — Да сейчас я иду, вы что там, поохуевали все? — крикнул Елисей куда-то в стороны коридора. Между тем, дверь в кухню приоткрылась, и за ней показалась развесёлая рожа Вейца. — Здрас-сте, — как будто с издевкой произнес он, заметив вытянувшиеся лица Дмитрия и Елены. — Ну сколько еще тебя ждать? — Ладно, пора мне. Не скучайте, — зачем-то сказал Елисей, хотя и так всё было понятно, и вышел следом за ним. Стайка бритоголовых парней в мартинсах покинула дом Старцевых. Первым молчание нарушил Даниил. — Интересно, почему бешеную собаку можно усыпить, — он задумчиво качнул головой и прищурился, — а такого же человека нельзя? *** — Шамиль! Эй! — никакой реакции. Тот сидел в наушниках, тупо уставившись в экран телефона, и смотрел веб-трансляцию, где какая-то размалеванная девка в платке бурно жестикулировала и что-то выговаривала в камеру. Картинка сменилась. Теперь «Мадина потеряла скромность», а через считанные секунды «Сафиса опозорилась». Елисей всеми фибрами души ненавидел такие ситуации. Как униженно, глупо и забавно это выглядит — пытаться привлечь к себе внимание, когда собеседник уткнулся в мерцающий экран и даже не поднимает на тебя глаз. Что у него там такого важного происходит? Настолько, что допустимо проявлять настолько открытое неуважение и презрение к нему, Елисею? Да мало того, в случае Шамиля даже пренебрежение прямыми служебными обязанностями имеет место. — Знаешь что, — процедил он сквозь зубы, разглядывая невозмутимый профиль Шамиля, увлеченного очередным позором Сафисы, — с такой жопой, как у тебя, ты бы в Питере мог зарабатывать в десять раз больше, чем тут в чёртовом ларьке. Подумай. — А? — лениво-безразлично переспросил Шамиль, вытащив наушник. — Бонд, говорю, дай, пожалуйста. С желтой кнопкой, за восемьдесят. Вон в ящике.