1998 год.
Четвертые по счету «Игры доброй воли», победа «Нью-Йорк Янкиз», скандал Клинтон-Левински. Шумный ресторан и круглый стол для большой компании, за которым закрепилось его имя за пару недель до долгожданной встречи. Табачный дым смешивался с популярной в тот год «Одержимостью» от CK, который находился на туалетном столике каждой уважающей себя девушки, а еще с настойчивым ощущением того, что должно было вот-вот произойти, что-то родом из детства, когда родители зовут открывать подарки под рождественской елью. Это дурацкое чувство возникло еще в стенах «Метрополитен-музея», когда та, кто являлась Артемидой, мягко улыбнулась, дотронувшись тонкими пальцами до стеклянного куба в центре — подарок меценатов или что-то в этом роде. Поймав утвердительный кивок, ее губы расплылись в широкой улыбке, обнажая край розоватых десен. — Шампанское! Шампанское! — Афродита заливисто смеется и по-детски хлопает в ладоши, чуть не переворачивая хрустальную пепельницу, что так опасно покачнулась у края стола. — Шампанское! Ее тугие кудри немного растрепались от непогоды, отдельные волосинки запутались в серебряной цепочке с глупой подвеской, касающейся пышной груди. Рыжая официантка, чьи волосы были столь яркими, что уместно было вызывать пожарных, переняв задорный дух их компании, широко улыбнулась, принимаясь ставить перед каждым бокал-блюдце, в котором уже искрилось химическое веселье. Первой зажавшей между пальцами бокал была Артемида. В ее больших глазах плескалась грусть, что так хорошо скрывалась почти-что-искренним смехом и приклеившейся к губам улыбкой. — Шампанское не слишком ли пошло? — неловко произнесла она, пожимая плечами. Каштановая прядь непослушной челки норовила упасть на глаза. — Все-таки сегодня нет никакого праздника. Афродита залилась смехом. Опять. Несколько парней за соседним столиком, расслабившие узлы своих серых, покрытых геометрическими рисунками, галстуков, вновь обернулись на них. — Слишком пошло, дорогая, сидеть со стариком, — парировала девушка, манерно тыча пальцем в их сторону. — Как дедушка с внучкой или папочка с младшей дочкой или… — Достаточно, — хрипло произнес Он, — мы поняли. Знаешь, надеюсь, что в следующий раз, когда мы встретимся, то песок будет сыпаться из твоей задницы, сладенькая. Не думай, что я буду помогать переходить тебе улицу. — Вуф-вуф! Аполлон покатился со смеху, придерживая пальцами бокал, надеясь, что все разом не разольется на гладь стола. Подобные абсурдные выходки уже изрядно приелись, но почему-то в подходящий момент, например, как этот хохот так и норовил выйти наружу. Кажется, теперь их столик стал еще популярнее под пристальным вниманием «соседей», осталось дождаться замечания от той рыжеволосой официантки, как это было пару недель назад. — Ну все-все, хватит, — его сестра примирительно постучала вилкой по кромке бокала, точно действие происходило в каком-то фильме об испорченном аристократическом обществе. Можно ли их так назвать сейчас? Наверное. Артемида криво улыбнулась, перехватив родной взгляд. Он давно заметил эту нервозность, некую скованность в каждом движении, которое сопровождалось вымученно-радостной гримасой, таившей в себе что-то еще. — Вы, в самом деле, думаете, что мы снова встретимся? А потом снова все вспомним, как раньше, да? — Исключений, как видишь, не было, — пожал плечами Цербер. — Мы всегда встречаемся, хотя с некоторыми я бы предпочел встретиться у берегов Стикс. Без обид, конфетка. Его суховатая рука, сплошь покрытая уродливой пигментацией и шрамами, которая все это время собственнически лежала на спинке соседнего стула (так близко подвинутого, будто бы каждый дюйм был важен, а нормы приличия остались в стороне), коснулась предплечья Артемиды, крепко сжимая до отметин. Напоминало какую-нибудь рисовку из книжки по мифологии с заголовком — Аид забирает Персефону в свое царство. Прости Господи. Аполлон нервно вздрогнул и мягко коснулся носком туфель чужой щиколотки — сестра снова натянуто улыбнулась, и теперь эта улыбка молила «разрядить» обстановку, вернуть прежнее веселье, которое бы не переходило на личности. — Кажется, мы планировали выпить, — Аполлон широко улыбнулся, подняв бокал над своей головой. — За нас. За то, какие мы. — За нас, — радостно подхватила Афродита, игриво закусив нижнюю губу. — В следующем тысячелетии все будет иначе. — За нас и за эту чудесную встречу. Цербер хмыкнул, но согласился произнести вслух то, чего все ожидали, впиваясь взглядом в его усталое, покрытое морщинами лицо. Он чувствовал себя лишним в окружении вчерашних школьников и студентов, которые казались близкими, почти родными, если заводить серьезный разговор с каждым в более интимной обстановке. Его воспоминания не были такими яркими, скорее смазанными, точно всемогущее время внесло свои коррективы, давая понять, что некоторые вещи должны оставаться забытыми. Когда слово перешло к последнему присутствующему, каждый ощутил себя неловко — никто и не вспоминал про молчаливого Антероса, замершего у искусственных еловых веток, окутанных дружелюбно подмигивающей гирляндой. Он был немым свидетелем того, как история вершилась снова и снова, подмечал то, что оставалось не явным ч-е-л-о-в-е-ч-е-с-к-о-м-у глазу и всюду таскался с кожаным ежедневником в твердом переплете. — Я думаю, что вы уже все сказали, — хмыкнул Антерос, подтягивая нетронутый бокал ближе к себе. — Не стоит волноваться, мы переживаем это не впервые. Артемида медленно подняла голову. В ее взгляде читалось облегчение, будто бы повторение одинаковых фраз придавало уверенности в недалеком будущем.***
Мёрфи равнодушно покачивался на табурете в приятной глазу полутьме. Мысли вертелись вокруг неудачного разговора с Аидой, корявого объяснения реальности для малышки Андреа и злосчастных двух неделях. Что они могут сделать? Что Он мог сделать? Все это напоминало нескончаемую головоломку, ответ который знали только создатели. Почему они так самонадеянно решили, что сейчас — самое время, удачный момент, когда можно все исправить, полагаясь на случай. Глупцы. Шум воды, что так удачно вписывался в монолог внутренней борьбы, прекратился. Мёрфи уже и позабыл, что находился в этой пустынной и мрачной квартире не один. Послышались неуверенные шаги влажных ступней по кафельному полу. Шлеп, шлеп, шлеп. Кутаясь в махровое полотенце, Андреа неловко присела на край кровати и под пристальным взглядом принялась расчесывать пальцами влажные пряди. О чем она только думала, когда после пылких признаний попросила забрать из больницы, увезти куда-нибудь, чтобы никто не нашел. Теперь этот маленький эмоциональный порыв казался сродни отчаянию, крику о помощи, которую должен предоставлять явно не он. Мёрфи путался в чистоте собственных помыслов, пытаясь найти тонкую грань между тем, что внушил себе сам и тем, что было уродливой реальностью. Если бы не все эти обстоятельства, навязанные им самим чувства, сплошной эгоизм, основанный исключительно на прошлом, не имевшего ничего общего с настоящим, смогла бы Андреа его полюбить? Хотя бы проникнуться слезливой историей? Кэмпбелл, окутанная полюбившейся тьмой, не оборачивалась, не вскрикивала, упрекая в скользком, пожирающем взгляде, только молчала и эта тишина угнетала, выстраивая новую стену между ними. — Ты уверена в правильности решения? — его выворачивало от собственного голоса, но следовало начать разговор. — Просто… При всей той ненависти, что ты испытываешь ко мне, думаю, что тебе не помешала бы другая компания, знаешь, более приятная. Андреа мягко повернула голову. По вине некогда приятной полутьмы Мёрфи не мог разглядеть истинного выражения ее лица, но почему-то был убежден, что на губах промелькнуло подобие сочувственной улыбки, которая так и говорила: «Я не ненавижу тебя». Именно в это ему и хотелось верить. — Как по твоему я должна реагировать на то, что в моем распоряжении всего две недели? Университет, высокооплачиваемая должность, большая плазма, пирог на День Благодарения, в конце концов, семья, о которой мне все твердили… Это больше ничего не значит, не имеет никакого смысла! У тебя еще много дней в запасе, десятки, сотни, может, тысячи, а что насчет меня? Четырнадцать жалких и не примечательных дней, которые пройдут точно также, как предыдущие триста шестьдесят пять, не представляющие никакой ценности! Мёрфи разочарованно хмыкнул — наружу так и выплескивалось то, что преподаватель по психологии называл «юношеский максимализм», а может и сам слепой эгоизм. Будто бы его дни были переполнены какой-то детской радостью, походами в «Диснейленд», ночлегом в отеле «Ритц» и первоклассным вином, которое бы подавалось к каждой трапезе. Надо было поручать эти бестолковые разговоры Аиде или Эдриану. Малыш Ньюман умел благотворно способствовать на свою бывшую девушку, подавая почву для размышлений, сдобренную семенами его собственных идей и представлений о жизни. — Ну и почему ты молчишь, — Андреа устроилась напротив него, ожидая заранее приготовленной речи. — Ты всегда находишь, что и кому сказать, убеждаешь, что ненавидишь Тео и Джейсона, а сам… ты работаешь на Аиду и Кору, говоришь только то, что тебе велено и… Тебя ведь не было там? У тебя нет этих несчастных двух недель! Ты и понятия не имеешь, что это такое, когда вся твоя жизнь теперь состоит из часов и дней, а не десятков лет. В памяти так некстати всплыл тот последний ужин в ресторане, от которого не осталось ни вывески, ни уведомления в поисковой строчке «Google», разве что маленькие сведения-почти-что-некрологи на старых выпусках еженедельных газет. Мог ли он любить эту девушку, что сейчас кидалась в него грязью, принижая сильнее обычного, или все это время питал иллюзии к воспоминаниям, обрушившимися снежной лавиной в один миг? Мёрфи резко поднялся с пластмассового табурета, отчего тот с грохотом повалился на бок, разрывая послевкусие той благословенной тишины, где был женский силуэт окутанный полутьмой. В такие мгновения он пугал самого себя, боялся, что годы ярости и ненависти возьмут верх, испортят последнее, лучшее, что было в нем. Андреа попятилась назад. Край махрового полотенца пополз вверх, обнажив часть бедра. — Конечно, у меня нет двух недель, — выплюнул Мёрфи, не разрывая зрительного контакта. — Я же не один из вас, не ребенок Олимпа. А ты пробовала жить одной, когда все, кто был для тебя значим, мертвы? Смотреть л-ю-д-я-м в глаза и видеть только страх надвигающейся смерти, которую невозможно побороть или переиграть. На Её стороне эффект внезапности, пуф, и тебя уже нет, хочешь обратиться к кому-то, а ты один среди кучи тел, — тяжело сглотнув, он грубо схватил ее за подбородок, вглядываясь в широко распахнутые глаза. — Знаешь, принцесса, с каждым разом ты становишься невыносимее, подстать своему братцу. Сердце болезненно сжалось.