1998.
Это был абсолютно непримечательный день такой же, как и минувшие двадцать две тысячи. Плюс-минус сотня, может меньше. Он сбился со счета, когда устроился помощником в «Метрополитен-музей» минувшим летом. В этот год декабрь обещал быть менее капризным и оставить проливные дожди на начало января, когда предпраздничная суматоха уляжется, а на помойке за домом покажутся первые поверженные ели, хранящие на иссохших иголках остатки былого веселья. Миновав испытание поездкой в общественном транспорте, Цербер позавтракал в небольшом кафетерии за два квартала от места работы (это слово звучало как-то по-новому!) и захватил вместе с охапкой порционного сахара из специального органайзера еще и стаканчик с недопитым кофе. На первом почему-то сотрудники музея отчаянно экономили, будто бы старались спастись от банкротства путем отмены таких незначительных трат. Смешавшись с туристами у знаменитых ступеней, еще один сотрудник музея — высокий и угловатый нидерландец Хенрик смаковал крепкую сигарету, выпуская клубы дыма, смешавшиеся с паром, в ту сторону, где переминаясь с ноги на ногу, покуривали девочки в коротких кожаных юбках. Хенрик приветливо отсалютовал своему суровому напарнику и деловито оправил полы кремового пальто. — Сегодня у нас много работы, — вместо дополнительного приветствия начал он, — а еще студентов, которые решили восполнить пробелы в знаниях. Будто бы было что заполнять, да? Хенрик засмеялся собственному остроумию и сделал затяжку. — Еще один день, — как-то мрачно подметил Цербер, делая глоток остывшего кофе. — Сколько там осталось до рождества? — Две с половиной недели, я считал, но без учета сегодня, мы ведь уже здесь. Минус день, черт возьми. Цербер откровенно завидовал этому нескладному европейцу с трудновыговариваемой фамилией, но никогда бы не подал виду, сохраняя деланное дружелюбие с каждым, кто почему-то решал пригласить его на обед для обсуждения заведомо решенных вопросов. Хенрик был старше его на год или два (не принимая в учет те две тысячи лет, давившие неподъемным грузом), любил праздники, особенно, рождество, ведь тогда у «Рокфеллер-центра» зажигали главную елку, а на это представление полагалось ходить с маленькими детьми, которых у того было хоть отбавляй. Фотография назойливых, но не менее любимых внуков — двух мальчишек-погодок грела нагрудный карман кашемирового пальто и вынималась при любом удобном случае. У Цербера, к сожалению, не было и такой роскоши. Все в голове, где-то на задворках памяти, похороненное между прошлым и далеким прошлым. С неба посыпалась мелкая труха, смутно похожая на ту сигаретную, соскальзывавшую с «Мальборо» нидерландца, или чью-то перхоть. Цербер на секунду представил Хенрика сводным братом Фалло и Карпо, одарившим грешную землю снегом из своей магической сигареты, и криво усмехнулся, подавляя неуместный смешок. — К ночи обещали метель, кто знает, — будто бы не замечая перемены настроения своего собеседника, Хенрик посмотрел на небо. — Иногда я скучаю по Висконсину, когда любуюсь здешними зимами. А ты? Прости, все время забываю, откуда ты к нам перевелся. — Я прожил здесь всю жизнь. Хоть это не было ложью! Пусть и прозвучало так обреченно, словно он провел большую часть жизни в каком-нибудь Фолктоне, затерявшемся в Южной Дакоте. Когда тусклое зимнее солнце осталось позади, а двери служебного помещения захлопнулись, к ним подлетела куратор — невысокая и нескладная женщина тридцати пяти лет. К сожалению, именной наклейки она не носила, но всегда легко узнавалась по безумным ярко-красным колготкам и хмурым бровям, сведенным к переносице. Сегодняшний день не был исключением — тонкая летняя цветастая юбка и пара кривоватых ног в плену огненного трикотажа в рубчик. Куратор всюду таскала за собой планшет, раздавая указания направо и налево. Впрочем, некоторые школьники не меняют своих привычек и из надоедливых всезнаек класса перерастают в сотрудников с неуемной энергией, которую не мешало бы направить в более благородное русло. К примеру, к волонтерам или экскурсоводам. Она быстро продиктовала все задания на текущий день и с довольной ухмылкой отметила в своем «чек-листе» о прохождении утреннего инструктажа. — Еще, — куратор ткнула в Цербера покусанным колпачком шариковой ручки, — следует осмотреть временную экспозицию, посвященную Древней Греции, измерить нужное оборудование, отмечу какое, перед тем, как мы перенесем на постоянное место. Сегодня последний день, и я надеюсь, что вы не будете с этим затягивать. «Я тоже надеюсь», — хотел было сказать он, но вовремя одернул самого себя, поглядывая на столь заманчивую роль того, кто распутывал бы проводки наушников или раскладывал в аккуратные стопки сувенирные открытки. — Пожалуйста, поспешите, — уже назойливее произнесла она, разворачиваясь на каблуках. Все, что косвенно затрагивало древнегреческую ересь, Цербер обходил стороной, хоть первоначально и стремился быть ближе. Только неизвестно к кому. Ему хватило пары минут блуждания между статуй и горшков, чтобы вдоволь пресытиться прошлым и искать для себя задачи на день на стороне. С мольбой в глазах он развернулся в сторону, где еще минуту назад стоял Хенрик, надеясь, что они смогут «махнуться» работой, но, не обнаружив последнего на прежнем месте, разочарованно выдохнул и двинулся прочь от временных выставок к группе волонтеров, сопровождавших слабовидящих на очередное мероприятие — акт щедрости музея, посвященное британскому искусству. До обеда Цербер виртуозно избегал встреч с куратором, то теряясь в рядах волонтеров, то принося с подсобных помещений коробки набитые сувенирной требухой. Ближе к трем часам, неторопливо пережевывая заветренный сэндвич с ростбифом, ему пришлось столкнуться с яростно пронизывающим взглядом этой надоедливой особы, которая вновь напомнила об окончании временной экспозиции и помахала перед лицом схемой с особо важными объектами, за которые с недавних пор музей нес ответственность. — Я со своим уже закончил, — как-то радостно вклинился в разговор Хенрик, опуская на стол ланч-бокс. Цербер с титаническими усилиями поборол желание цокнуть и напомнить суетливому нидерландцу, что в шестьдесят три можно не так усердствовать. — Осталось только… Дальше он уже не слушал. Обед был безжалостно испорчен этими двумя энтузиастами, которые выводили из себя не меньше вчерашних школьниц-волонтерок. Раньше они ходили по домам с коробками печенья, представляясь скаутами, а теперь всюду сновали и славились отзывчивостью и обезоруживающими улыбками, от которых сковывало челюсть. — Хватит брюзжать, — вполголоса произнес Хенрик, когда они остались вдвоем. — Там не так много работы. — Как же. Разделавшись с остатками сэндвича, Цербер с мученическим видом поплелся в сторону зала временной выставки, надеясь, что сейчас потолок обрушится на его голову и избавит от встречи со скучающими студентами, выдернутыми из теплых комнат общежития, или от пронзительного взгляда богини охоты, высеченной из мрамора. Особенно от него. «Будьте осторожнее с напитками», — послышалось нудное бормотание одного из сотрудников. Следом в мусорную корзину полетел стаканчик из «Старбакс». «Там так-то было больше половины», — обиженно протянула девушка и, стуча каблуками атласных туфель, поспешила за остальными. Ну и ну. Цербер уткнулся в схему выставки, то и дело, щурясь в попытке различить мелкий почерк куратора. Требовалось измерить (до окончания рабочего дня, разумеется) несколько витрин, хранивших украшения до нашей эры, и внести предположения в схему зала античного искусства, уделяя особое (дважды подчеркнуто) внимание самому ценному (крупными печатными буквами) экспонату, подаренному музею в начале века — диадеме богини Луны. Он лениво посмотрел на стенд с украшениями, которые могли принадлежать как Ганимеду — сыну троянского царя Троса, так и оплетать изящные запястья богини охоты, сдерживаясь, чтобы не зачеркнуть последнее предложение карандашом. Артемида никогда не носила таких браслетов. Кто-то из студентов «Колумбийского» осторожно вытянул из кармана плоскую флягу и отхлебнул, отвернувшись к одной из скульптур. Престижный университет и такое ребячество. Цербер хмыкнул. С годами его воротило от самого себя, прожить больше тридцати оказалось целым испытанием, которое не под силу даже ему. Больно грустно смотреть на увядающее отражение: первые седые волосы, морщины, осунувшиеся плечи. Безусловно, немножко утешало то, что если тот же Хенрик в один день заснет и не проснется, то ему предстоит снова затяжной прыжок в могилу. Вечная школа, первые прыщи, лобковые волосы, перепады настроения, выбор университета, работа и, пожалуй, снова смерть. Цербер отошел к стене и присел на обитый бархатом пуфик. Зачем он только впутался в эту историю? Работа эта… Музей приносил ему легкость только первую неделю, когда обуревала жажда новых знаний и мелочей, а теперь рутина наводила тоску. Он был недоволен собой. Рядом прошла кудрявая женщина в джинсовой рубашке, ее голос был смутно знаком. Она активно жестикулировала своему спутнику, но различать слова было утомительно, только интонацию. Через минуту до него дошло — ее недопитый кофе остался в мусорном ведре. Женщину выдал не только южный акцент, но и потертые атласные туфли. Кто еще (кроме этих южан) надел бы в музей такую чертовщину? Он лениво поднялся с мягкого пуфа и неторопливо пошел вслед за ней к последнему экспонату. По неизвестной для окружающих легенде Посейдон потребовал Артемиду спуститься на землю и подарить диадему первой встречной горожанке в надежде, что это убережет от беды. Некий акт милосердия и искупления за совершенные бесчинства. Позже эта диадема передавалась из рук в руки, оказывалась в разных точках земли и по каким-то данным была замечена в коллекции фамильных драгоценностей известных царей, пока не оказалась в кармане Гермеса, обменявшего безделушку на ценный кусок металла. В официальной версии диадему преподнесли в дар музею в начале двадцатого века. Что ж так было проще и многое объясняло. Цербер замер неподалеку от ненавистного стеклянного куба, воровато оглядывая толпу, крепче сжал помятую схему. Кто-то (кажется женщина) наклонился ближе, почти навалился на чертову витрину, опаляя стекло дыханием, завороженно описывая пальцами изгиб полумесяца. Как назло, рядом не оказалось ни одного экскурсовода, который мог бы сделать замечание. Он выдохнул, прокашлялся и равнодушно громко произнес: «Не трогайте ничего руками», подходя ближе к нарушительнице порядка. Женская фигура выпрямилась, белокурые волосы рассыпались по плечам, обтянутым кожаной курткой, послышалось извиняющееся бормотание. — Не моя прихоть, — к чему-то уточнил он. — Правила музея, стекло, видите ли, очень хрупкое. — Да-да, я все понимаю, — голос слишком юный и, как описывают поэты, мелодичный, — простите. Девушка (язык не поворачивался назвать обладательницу такого голоса женщиной) обернулась, одаряя виновато располагающей улыбкой. Вот же дерьмо. Цербер неуверенно покачал головой, отгоняя призраки прошлого, — потянуло же его перечитывать американскую поэзию, — а еще ранее прочитанные строчки, скандировавшие в голове, подобно фанатам на бейсбольном матче. «Сраженный красотой твоей. Сраженный». — Бог мой! — девушка первая пришла в себя, избавившись от минутного наваждения, и бросилась ему на шею. — Цербер. Арт… Он все еще не был уверен, что это была она, хоть отрицать очевидное было глупо. Артемида произнесла его имя с особым придыханием, опалив мочку уха. Ее волосы источали пряный запах корицы и меда, как азалии, что цвели за окном в Париже. Цербер неуверенно положил ей руку на талию и приветственно похлопал. — Ты такой… такой, — она запнулась и отстранилась, вглядываясь в его мутные глаза, — такой взрослый! — Синоним к слову старый. — Ерунда! Ты почти не седой, — Артемида подрагивающей от переизбытка эмоций рукой провела по его волосам. — Ты прекрасно выглядишь. Мы не виделись… не виделись… С войны? — Можно и так сказать, — в памяти некстати всплыла сцена прощания с Афродитой. — Что ты здесь делаешь? — А ты? Я приехала с ребятами на последний день выставки, мы только вчера вернулись из Калифорнии, встречались с Гермесом и Афиной. Цербер, Гермес, Афина. Со стороны могло показаться, что у них не в порядке с головой, но запоминать новые имена, которые вот-вот канут в Лету — бесполезно. Он нервно сглотнул и вполголоса уточнил, что работает здесь, улавливая недоверчивый взгляд зеленых глаз. Столь насыщенных и похожих на изумруды, как и в прошлом. — Ты простила меня? — неуверенно спросил Цербер и отвел девушку в сторону, скрываясь от снующих посетителей, страстно желающих оставить жирные отпечатки на витрине. — Конечно, — голос Артемиды звучал так легко и просто, будто бы все разногласия остались позади. — Я давно это сделала, еще в шестидесятых, в середине Холодной войны. Тогда в последний раз виделась с Посейдоном, ему оставалось дня три, наверное. — А тебе? — он прочистил горло, чувствуя как слова стали резать острее бритвы. — Сколько тебе осталось? Артемида несколько сочувствующе улыбнулась, будто бы речь шла о чем-то незначительном, несвязанном со смертью, о какой-нибудь маленькой поломке, недавней ссоре, вывернутой лодыжке. — Я стараюсь не думать об этом. Может, неделя, но хочется верить, что чуть больше. Я как-то отвергала это вначале, думала, что просто перегрелась на солнце или переборщила с алкоголем на пятничной вечеринке. Если она очнулась в субботу, то в распоряжении чуть больше недели, почти десять дней. Цербер вмиг возненавидел числа, как и убывающие дни, с которыми не было сил бороться. — Я культуролог… Кстати, — невпопад произнесла Артемида и вынула из заднего кармана широких брюк белоснежную визитку, — мы сегодня с ребятами поедем на Манхэттен, к главной елке. Присоединишься? У нас столик забронирован на шесть часов вечера, а потом планировали прогуляться. Будет весело. Он согласно кивнул. Рабочий день заканчивался в семь, а путь до Рокфеллеровского центра составлял меньше двух миль. — Отлично, увидимся, — Артемида еще раз обняла его и развернулась на каблуках, чтобы догнать остальных, как Цербер перехватил ее за локоть, стиснув чуть сильнее положенного. — Почему именно «культуролог»? — Ну,никогда не поздно, — она глупо улыбнулась, одергивая полы кожаной куртки, — или, в нашем случае никогда не рано, быть тем — кем хочешь быть.***
В гордом одиночестве Аида Ньюман разделяла свой завтрак, уткнувшись в экран смартфона. Одну чашку эспрессо, разбавленную «Амаретто», конечно, сложно было назвать завтраком, но кроме Эдриана никто не тратил времени на приготовление чего-то сытного. Разве что прислуга. Мёрфи спустился к ней в махровом халате по щиколотку, оставленном в ванной комнате для гостей, и невежественно плюхнулся на крутящийся стул, не рассыпаясь в приветствиях и пожеланиях. — Надеюсь, — Аида сделала еще глоток кофе, — ты надел нижнее белье. Он прыснул, но решил оставить колкости при себе. Сегодня ему было грешно жаловаться на жизнь. Голова почти не болела, ребра тоже, шрам стал светлее и больше напоминал порез из прошлого. В спальне осталась л-ю-б-и-м-а-я девушка. Наверное, самое доброе утро из всех. Аида отложила телефон экраном вниз, не успевая ответить на последнее сообщение, высветившееся в последний момент, и сцепила руки в замок. Всегда безупречная маска равнодушия трещала по швам. — Как самочувствие? Эдриан сказал, что лабиринт неплохо потрепал тебе нервы. Каково это вновь оказаться затянутым в собственные кошмары? — Почти также как напиваться с утра — хуевая затея, — огрызнулся Мёрфи. — Ничего, хочу поверить тебе, что это было в последний раз. Верно? — Да, — как-то неуверенно произнесла она. — У нас возникла новая проблема. — Как и всегда. — Не перебивай. Зевс хочет, чтобы каждый доказал свою преданность Олимпу. Включая тебя. Кора все уши прожужжала, что ты предатель, никак не угомонится. — Пусть проспится, припизднутая, — выплюнул Мёрфи, устало потирая глаза. Магия утра оказалась безжалостно испорчена одним только разговором. — Ты смотрю, тоже не поспешила обелять мое имя в глазах братца? Временами Аида отличалась от всей семьи необычайной тактичностью, а потому не сыпала приготовленными обвинениями, обходясь лаконичной, но очень четкой фразой, произнесенной с неким остервенением: — Скажи спасибо папаше. — Ага, — Мёрфи потянулся к кофейнику и неряшливо плеснул кофе в ту же чашку. — На спиритическом сеансе передам, — он поднес чашку ко рту с того края, где не виднелся алый отпечаток помады и сделал глоток, — как еще мне надо продемонстрировать свою преданность? Сделать татуировку на груди с надписью: «Я люблю Зевса»? Аида шутку не оценила, только вопросительно подняла бровь, что далось ей с трудом. Пусть передаст столь же пламенную благодарность косметологу. — Для начала можешь спрятать девчонку Кэмпбелл на весь вечер. Развлекайтесь, вы заслужили, — это прозвучало как-то убого и двусмысленно, а потому Ньюман сразу же внесла ясность. — Сегодня гонки в Бруклине, полагаю, что туда явится Пирс, который прекрасно осведомлен о нашей маленькой шалости. Будет лучше, если там не будет ни тебя, ни Андреа. — А собственная дочь, чем не угодила? Не бросилась омывать слезами его ноги после освобождения? Аида только развела руками. Говорить об истинных мотивах ей не хотелось, как и признавать то, что теории о предательстве приближенных могли оказаться верны. Минувшей ночью она приняла решение выдавать информацию порционно каждому и попытаться вычислить столь нехитрым методом. Глупость, что уж и говорить, но выхода так-то не было. — Ночью я встречаю Посейдона в аэропорту Кеннеди, успела забронировать последний рейс до Нью-Йорка из его дыры. Гребаные ирландцы. Не дождавшись едкого комментария, она примирительно поставила на стол пепельницу и почти новую пачку сигарет, в которой не хватало двух или трех штук, а после закурила. — Ты вроде бросила, — подметил Мёрфи и закурил следом за ней, — всюду таскаешь штуковину без никотина. Так уж и быть… Наши одухотворенные лица до завтрашнего дня ни Зевс, ни Пирс не увидят. Что-то еще? Аида помедлила, крепко затянувшись, прежде чем безжалостно втереть окурок в хрустальную пепельницу. Подобный разговор когда-то тяжело ей давался и с сыном. Своенравная богиня охоты — не лучшая компания для полукровки. — Мёрфи, ты же ясно осознаешь, что число противников вашей связи превалирует? — уточнения не требовались. — Мне, честно говоря, наплевать, с кем сношаются другие, но в этом доме, боюсь, я в меньшинстве. Недовольно цокнув, он поднялся со стула и подошел вплотную к главе дома, пристально всматриваясь в непроницаемо бледное лицо. Мёрфи терпеливо ожидал продолжение этой речи, касающейся столь отвратительного союза чудовища и прекрасной богини, о котором слышал ни одну сотню раз, даже в книжках читал. Людям ведь нравится верить в сказки со счастливым концом? — Все сказала? — холодно спросил он, наклоняясь ближе, желая разглядеть, хоть тень смущения, страха, чего-угодно в непроницаемой бездне. — Спасибо за заботу, мамочка. Дальше я справлюсь и сам. Аида гневно оттолкнула его, не в силах стерпеть столь грубое проявления фамильярности, и вернулась к мобильному телефону, агрессивно застучав кончиками пальцев по экрану. Подобные выходки никогда не трогали ее до глубины души, увы. Ребенок, которому никогда не стать взрослым — вот каким он был в ее глазах.