***
На утро третьего дня дверь в мою комнату отворилась, и в проёме показался уже знакомый мне ангел по имени Сариил. Сегодня голову его покрывал шлем, изогнутый купол которого плавно переходил в лицевую пластину. В эти два дня Сариил был тем, кто приносил мне трижды в день еду на большом блюде — голодом меня никто не морил, чего я даже не ожидала. Он был достаточно молчалив и на мои робкие вопросы не отвечал, но реагировал — я видела это по долгим, задумчивым взглядам и отблескам мыслей в тёмных глазах. Весь забранный в доспех, с синим плащом, покрывшим плечи, он выглядел куда представительнее, так что я лишь вжалась спиной в стену и подобрала ноги с пола, обняв себя за колени. В руках у Сариила было лишь копьё. Он убрал ключ и промолвил: — Непризнанная Ява, тебя хочет видеть серафим Кроули. Девчонка более смелая вроде Вики сказала бы язвительно: «А я не хочу его видеть!», но я была из того робкого десятка, который, набедокурив, поджимает хвост и шлёт молитвы к Шепфа, чтобы беда прошла мимо. А потому, сосредоточено кивнув, я потёрла щёки ладонями и соскочила с кресла. — У тебя есть две минуты, чтобы привести себя в порядок, — заметил вдруг Сариил и выразительно посмотрел на моё достаточно открытое платье, в котором я спала. Ругнувшись, я полезла в шкаф в поисках чего-то приличного. Руки нервно тряслись, тряпки подрагивали в пальцах. Я не расчёсывалась три дня — уж не до того мне было, слезам моим всё равно, в какой степени лохматости я пребываю — и даже боялась в зеркало взглянуть, не представляя, какую косматую замарашку там увижу. В общем-то, я оказалась права, когда всё же посмотрела на своё отражение. Если мне и предстояло предстать перед серафимом или даже Верховным Судом, делала я это отнюдь не с блестящим и победоносным видом, славящим свободу над законами Шепфа. Я была обычной забитой девчонкой, попавшей в беду, с заплаканными глазами и немного опухшим от слёз лицом. С растрёпанными чёрными волосами. Всё ещё загорелая после пляжа. С губами, покусанными до крови. Не помню, что я нацепила — какое-то очередное малоскромное платье, одолженное у подружек, других в шкафу не водилось… Подобрав тёмно-бордовую ткань и обувшись, я постучала в дверь Сариилу: послышался щелчок замка, и тяжёлая деревянная створа отворилась. — Выходи. Он был предельно спокоен, как и любой, кто достаточно уверен в своей силе и власти. Я покорно шла перед ангелом по пустому коридору, даваясь диву, что за всю дорогу нам не встретился ни один ученик. В школьном дворе и внутри самого замка был не один такой ангельский надзиратель. Охрана, вооружённая мечами и копьями, занимала свои позиции и бдительно следила за всем, что происходило внутри Школы Ангелов и Демонов, и только когда мы с Сариилом краем прошли мимо Главного холла, я заметила на себе чей-то короткий взгляд. А повернувшись, вздрогнула и столкнулась глазами с Ости. Дьяволица со странным, прежде несвойственным ей сожалением смотрела, как ангел уводит меня во двор, подняв свои широкие белоснежные крылья и скрывая меня от чужих глаз. Строгие силуэты ангелов — на красивых, подтянутых телах прямо не доспехи, а начищенное зеркало — виднелись тут и там. Их командиры ходили между постами, проверяя, всё ли в порядке. Мне стало не по себе. Странное и неприятное чувство: охраняют так, словно мы — опасные преступники… но ведь не убили никого и не ранили, всего-навсего пара глупцов имела личную связь, пусть и запретную! Неужели учителя не преувеличивали, когда говорили о законе и последствиях? Сариил коснулся моего плеча, направив к Башне Забвения. Я недоумённо споткнулась о кочку в траве, но послушно побрела куда велено. А что, неужели там теперь серафим Кроули и заседает? Сердце тревожно дрогнуло. Я войду внутрь знакомой башни. Вдруг там, за решёткой, увижу Каливору? Два ангела охраняли высокие арочные ворота, сжимая в руках копья. В ножнах с бёдер свисали длинные тяжелые мечи. Покрытые доспехами, они выглядели суровыми, непоколебимыми статуями. Трудно поверить, что они в целом мало чем отличаются от меня, Сэма, Дино и других знакомых ангелов. Конечно, они полностью отдали себя долгу… я не стала вглядываться в строгие лица под шлемами и прошла в прохладную тень башни следом за Сариилом. И сразу мы двинулись вверх по крутой винтовой лестнице. Она словно встала на дыбы, увлекая нас всё выше и выше, под самую крышу башни-свечи, где на самом верху заточен уже не одну сотню лет (сотню ли?) странный юноша по имени Бонт. Но сейчас не он интересовал меня. Я дрожала за собственную судьбу и тревожилась за Кали. — Сюда, — промолвил Сариил и нырнул в полутьму ещё одной высокой арки. Он коснулся рукой двери, и под ладонью дерево вспыхнуло мерцающим оранжевым кругом, осенившим запястье ангела, словно мерцающий браслет. Перед глазами плыли неизвестные мне символы: прочитать их было невозможно. Сариил осенил круг распятием и снова первым вошёл в комнату, вернее сказать — камеру… Серафим Кроули был там. Его спину в длинном белоснежном одеянии, наполовину сокрытую под белыми же крыльями, я узнала сразу. Он прекрасно слышал, что мы вошли. Сариил не стал таиться и тяжело ступил на скрипнувшие старые доски, но Кроули был своим делом слишком увлечён. — Я уже закончил здесь, — сказал он умиротворённо. — Мы можем теперь пройти в мой кабинет, чтобы проговорить с вами, Ява, о вашей вине. И вашем наказании. Двое ангелов-телохранителей, стоявших по обе стороны от него, закрывали крыльями и собой почти всю небольшую камеру, и меня коснулось очень нехорошее предчувствие. А затем серафим отступил назад, дав мне полюбоваться творением рук своих. У меня перехватило дыхание. Я прекрасно знала, что это была провокация. И первая моя реакция либо спасёт меня, либо выдаст с потрохами. У меня не было ни одного права на ошибку, и делать ее я не собиралась. Ведь каждое свидетельство моей вины прибавляло для Кали мер к его наказанию. Я поджала губы и совладала с собой, глядя на него. Конечно, это он был в этой камере узником: я слишком глупа, раз думала, что будет иначе. Лоб разбит, и кровь течёт по бровям на глаза и веки. Ресницы почти слиплись от неё. На щеках — такие же багровые слёзы. Сомневаюсь, что он плакал кровавыми… Кроули взглянул на меня с интересом. Он гадал, как я себя поведу, когда встречусь лицом к лицу с истязаемым любовником. Судя по глазам Каливоры, он был крайне доволен моей реакцией. Тяжело, хищно затрепетав ноздрями, он мрачно улыбнулся, неудобно стянутый за поднятые руки цепями и подвешенный на них к крюку в потолке. Точно такого же плена удостоились и его крылья. Их перехватили четырьмя кожаными ремнями и стянули железными скобами, приковав к каменной стене башни. Даже напряги Кали все силы, он бы отсюда не выкарабкался. — Я ожидал, что вам будет жаль, — честно признался Серафим, и его узких губ коснулась сухая улыбка. Вот стервец, старый пень! Да чтоб тебя покарали простатит и лишай. Втянув пыльный воздух и поразившись тому, как здесь тесно и невыносимо душно, я холодно посмотрела на серафима — бояться больше нечего, то страшное, о чем я так волновалась, свершилось — и равнодушно ответила: — Мне жаль его как нашего преподавателя. И… как моего друга. Я сузила глаза и осадила смешок, который издал Кроули. — И как любого другого, кто мог бы столкнуться с досудебным произволом! — Тише, — осёк меня ангельский сановник. — Вы слишком громко и неправдиво говорите о системном дознании. Ведь по факту сейчас я воспроизвожу обычную дознавательную практику. Если бессмертный, уличённый во лжи и преступлении, отказывается это признать добровольно, у меня просто нет другого выхода. Тут Каливора рассмеялся. Все мы вздрогнули, даже, готова поклясться, ангелы под своими шлемами. Сариил внимательно и даже сочувственно присмотрелся к узнику, точно тот свихнулся. Однако Кали был в полном сознании. И смешок был злой и непримиримый. — Когда Сатана узнает, что вы делаете здесь со мной, — со вкусом сказал он и добавил, — с нами… то примет ответные меры. — Это можно считать угрозой? — спокойно уточнил Кроули. Каливора лишь рассмеялся. — Считайте это чем хотите, — сказал он, даже не глядя на меня. И я понимала, что нарочно. — Но приплетать к этой мерзкой грязной истории детей — это… — Вы сами обрекли детей на то, чтобы система права и закона, как вы выразились, приплетала их. Ведь это вы, глашатай Каливора, развращали и разлагали учеников Школы Ангелов и Демонов. — Ну не учеников, — свысока заметил Кали, хмыкнув, — а, предположим, ученицу. И не разлагал, а… Повисла секундная пауза, за которую мне стало невыносимо стыдно за себя и свою трусость. — …обучал навыкам, которыми ученица не владела. — И какими же? — серафим был сама любезность. — Навыкам полёта, к примеру, — сладким голосом отозвался Кали. — Это то, чему её учить должны были, но почему-то не объяснили ничего, буквально даже на пальцах. Или крылоборство, непосредственно мой предмет… — Хватит показывать мне усердствующего преподавателя. Вам предъявить то, что я увидел в вашем сознании? — перебил его Кроули. В голосе я услышала дребезжащую старческую нетерпимость. — То, что вы так старательно от меня прятали? — Я не уверен, что вы покажете хоть что-то достоверно, — не сдержался Кали и сомкнул губы, поджав их. В его глазах я увидела злость. — Тем не менее… — невозмутимо продолжил серафим. — Ваши уроки на заброшенном пляже мало походят на простые взаимоотношения ученицы и учителя, да и в принципе знакомство ваше не там и не так началось. Позвольте также узнать, каким образом учащаяся непризнанная попала на девятый круг… — Это вас вообще не касается! — голосом Кали можно было резать лёд. — Как вы правильно сказали, серафим Кроули, Ява — непризнанная. Каким бы ни было ваше обвинение против нас… — Нас. Кали вспыхнул взглядом и едва сдержал себя, продолжив: — …но все доводы разбиваются о факт: Ява пока не ангел и не демон, она — всего лишь крылообращённый человек, и в ней кипят все человеческие страсти и пороки. А по этим вопросам я — мастер. — Да уж, в этом я как раз не сомневаюсь, — холодно подтвердил серафим. Кажется, воздух в камере накалился до такого предела, что здесь было душно и трудно дышать. — Но вы забыли, глашатай Каливора, что за всеми непризнанными по негласному закону присматривает факультет Рая в большей степени. Поскольку превалирующее большинство предпочитает сторону Ада… — Даже интересно, почему, — ехидно буркнул прикованный Кали и ухмыльнулся. — Довольно! Судя по лицу, терпение серафима кончилось. Он протянул руку к ангелу сбоку от себя, и тот вложил в его ладонь, покрытую перчаткой, небольшой хрустальный фиал, похожий на прозрачный кристалл с острыми гранями. — Мне достаточно ваших ловко замаскированных воспоминаний, не думайте, что я не нашёл к ним ключ, — промолвил он и открыл этот флакон с непонятным содержимым. Он вынул из кармана белый шёлковый платок и накрыл им крошечное горлышко, опрокинув сосуд. На нём оказалось несколько капель прозрачной жидкости. У него не было запаха и цвета, и я задумалась, что это может быть. — Но Суду этого может не хватить. — Голос у серафима был жёстким, как наждак. Он решительно передал платок высокому ангелу с белыми крыльями, и тот шагнул к Каливоре, резко схватив его за волосы и оттянув их так, что Кали невольно подался назад и запрокинул голову. — Мне нужны свидетельства Явы. — Не думаю, — хрипло заметил Кали, отчего-то сильно нервничая, — что Ява вам что-то скажет. — Кто знает. На кофейное лицо опустили платок, и я услышала вдруг страшный крик. Это Кали так кричит?! Я никогда не могла бы подумать, слушала и не верила. Сердце гулко билось в груди, я сжала плечи и смотрела на то, как он яростно рвётся в своих оковах. Из его груди рвался глухой, болезненный вопль, который стихал и переходил в стон. В воздухе глаз уловил завитки дыма: они поднимались от платка и таяли… — Апостольские слёзы, святая вода, — равнодушно заметил серафим, словно не слыша, как кричит его пленник. — Всегда действует безотказно, особенно на Высших демонов. Я никак не могла взять в толк, почему руки дрожат. Сглотнув, смотрела на пар, уже валящий клубами из-под платка. От страха все мои намерения молчать стёрло, и я смотрела на самые настоящие пытки с одной-единственной стучащей в висках мыслью: что же сделать, чтобы это прекратилось? — Скажите правду, и мы изменим условия заключения, — произнёс серафим, глядя на меня безжизненными, серыми, как надгробная плита, глазами. Как давно он ничего не чувствовал? Сколько ему лет вообще? Способен ли он на милосердие и сострадание? Он так стар и так опытен, кого мы с Кали пытаемся надурить. «Нет, нет, молчи, Ява, лучше молчи!» «И что будет, когда замолчу? Я не выдержу. Его запытают до смерти, а ты всё равно скажешь то, что будет нужно им». «Я не позволю этому случиться, его никто не тронет! Сейчас у Рая и Аде перемирие, никто не посмеет его мучить до смерти!» Эта мысль поднялась и затопила всё в сознании красной пеленой, но я не сразу сдалась. Кали не зря велел молчать. — Я разочарован, — глубоко вздохнул серафим и приказал жестом передать ему платок. Когда ткань сдёрнули с лица Кали, я попятилась и испуганно вскрикнула, но дальше Сариила не ушла: столкнулась спиной с его нагрудником и почувствовала твёрдую хватку у себя на плече. — Я полагал, вы проявите ангельское милосердие и смирение, Ява. Эти два качества вам, судя по всему, неведомы. Едва сдерживая слёзы, я смотрела в изувеченное лицо демона. Оно было обожжённым, вспухшим багровыми полосами там, где ткань ложилась плотнее на кожу. Скажи мне кто, что это красноглазое уродливое чудовище с четырьмя глазами и язвами на лице — мой Кали, и я бы не поверила. Он принял демонический облик явно не по своей воле. От кожи, ставшей гранитно-серой броней адского глашатая, исходил дымок. Раны затягивались очень медленно, он скалил зубы на серафима и ангелов, и в глазах его была такая лютая ненависть, что я впервые поверила: Кали — настоящий демон. — Вы за это заплатите. — Процедил он. — Сомневаюсь. И снова они проделали то же самое. Святой воды и слёз на этот раз попало на платок больше, и Кали содрогнулся всем телом и болезненно замычал. Цепи гремели, крылья рвали ремни, но всё бесполезно: отсюда ему не вырваться. — Предлагаю всё же говорить, Ява. Мне ничего не стоит усугубить его состояние. Если бы хватило моих сил, прямо сейчас я разорвала бы на куски всех этих сволочей! И плевать, что после этого я нарушила бы все законы Шепфа! Я впервые слышала, как от боли рыдал и выстанывал мой Кали, и не могла допустить, чтобы его мучили так до самого суда. — Вы побеспокоились за мое заключение и заперли меня в дортуаре, — ненавидяще сказала я. — Но не волнуетесь, показывая мне, как мучают безвинное существо. В чем его вина? Я сама не чувствую, как нарастает мой гнев. Кроули этого и добивался, он довольно смотрел на меня и не скрывал, как улыбается, а меня… меня понесло по-настоящему: — В том, что он посмел полюбить? Да, здесь мне дано пока слишком мало времени, чтобы стать кем-то большим, чем простая непризнанная. Но даже то, что я вижу, внушает отвращение. Ваши законы. Ваши правила. Жестокость, с которой вы их соблюдаете, не делает вас ангелами… — Почему ты решила, что ангелы должны быть беспредельно добры? — вдруг спросил у меня Кроули, и я смолкла. Воцарилась тишина. Только Кали тихо стонал от боли под дымящимся платком, выжигающим его плоть. — Почему ты решила, что ангелы безмерно милосердны? — Ангел — это сторона света, — сказала я и запнулась. — Это всё самое чистое и доброе, что есть в Шепфа… — Ангелы — это воины Шепфа, — грубее прервал Кроули, — покорные и благодетельные слуги Его, те, кто беспрекословно исполняет волю Его и защищает законы. Шепфа может быть жесток, ибо Он — Тот, кто создал Рай и Ад. Он создал жизнь и создал смерть. Он воплотил наслаждение и муку. Неужели ты думаешь, что ангелы смогли бы удержать власть Рая над Адом и баланс, будь они добродушными тюфяками?.. Во что превратился бы мир тогда? Душа во мне раскололась на части. Это было то самое, читаемое мелким шрифтом в договоре, о чем я забыла. Я не предусмотрела ничего и теперь расплачиваюсь за свой выбор. Оказывается, разница между ангелами и демонами ещё меньше, чем я думала… — Пощадите его, — всё, что мне осталось, лишь просить. — Умоляю. Не мучайте его. Мне так больно слышать его крики, что я рухнула на колени перед серафимом. Лохматая, помятая, опухшая от слёз девчонка со слабыми крыльями, никто и ничто. Сариил бросился поднимать меня, обхватив руками за плечи, но Кроули дал знак, и ангел отошёл назад. — Расскажи мне всё как на духу, — доверительно сказал серафим. — И если я сочту твои слова ценными, ваше наказание будет смягчено. Я подняла блестящие глаза, полные слёз, на Кроули, посмотрела в его властолюбивое, изрезанное морщинами лицо. Он сиял белым ярким светом в пыльной грязной камере, холодный и неземной — а за спиной его кричал горящий заживо Каливора. Он протестовал и бился даже сейчас. И даже сейчас он вопил мне «нет». Когда серафим протянул сухую ладонь, предлагая прочитать мои мысли без остатка, я не стала медлить и скрепила наши руки. Терять нам с Кали всё равно нечего.***
В заточении моя жизнь была хуже смерти. Не проходило и часа, чтобы я не думала о нашей с Кали участи. Вина и страх стали моими худшими кошмарами. Я не понимала, как выпутаться из этого ужасного круга с тех пор, как показала серафиму Кроули все свои воспоминания, всё до самого последнего, когда мы были на пляже. Неотвратимое чувство неизбежной беды охватывало меня всякий раз, когда я смела задумываться о будущем или вспоминать Кали. Вспоминала его я постоянно. Я плохо ела, потому что не было аппетита. Ухаживала за собой вяло, словно мне это вменяли в обязанность. Это было отвратительно, но я могла целыми днями не менять одежду и просто валялась на кровати в полной апатии, свернувшись клубком и запахнувшись крыльями, как плотным коконом. Если бы не Сариил, приставленный охраной, я бы и в общую ванну носу не казала. Специально для меня, правда, очень скоро предоставили преподавательский санузел: невиданная роскошь, лишь бы я не встретилась с ученицами даже случайно. Я плюнула на то, чтобы расчёсываться, и брала в руки щётку только когда голова уже зудела от боли. Тогда приходилось часами разбирать спутанные волосы, и я садилась у стены под окном, расплетала пряди, скомканные в колтуны, и постоянно думала о страшных криках Каливоры. Они меня преследовали всюду, всё время звучали в ушах, словно жуткая музыка. И мне было не по себе: я очень боялась, что всё, что останется у меня в памяти от Кали — только эти крики, обожженное лицо и страдание в застывших алых глазах. Единственное, что могло спасти меня — сон. Я проваливалась в него с удовольствием в надежде, что чудом больше не проснусь и окажусь заточённой в его лабиринтах. Там, во сне, всё было хорошо и справедливо — в той высшей справедливости, когда мы оба имели шанс на прощение и счастье. И в этих прекрасных снах всё было так хорошо, что я не сдерживала слёз каждый раз, как вынуждена была просыпаться. Я уже привыкла к этому, так что одним утром тоже не удивилась мокрым щекам. Равнодушно открыв глаза, констатировала грустный факт: я здесь и снова жива. Однако в этот день что-то переменилось… потому что Сариил вместе с завтраком принёс новость: — Приведи себя в порядок, завтрашним утром состоится суд. В горле и груди всё смёрзлось от страха. Я сглотнула, оторопело кивнув, и нашла в себе силы только спросить: — А он тоже… — Да, — грубо бросил ангел, оставил поднос на прикрученной сбоку полке и быстро вышел, запирая меня на ключ. Меня охватили паника и беспокойство. Поначалу я даже не могла с места двинуться — не то что подойти к еде. А следом совершенно внезапно живот скрутило, резко захотелось стошнить. Я прижала ладонь к губам и метнулась в пустой угол комнаты, упав на колени и вырвав желчью. Горло обожгло, словно в него плеснули кислотой и дохнули огнём. Живот заболел, когда я подумала о том, что завтра состоится суд — самый страшный процесс в моей жизни, наверное, даже в обеих жизнях. Ведь я не знаю, что станется со мной после него, каким образом судьи решат наши судьбы. И хотя глупенькая, наивная Ява в глубине моей души надеется на милость, кто-то другой горько говорит: «Не рассчитывай на пощаду. Вы оступились. В Школе только и было что слухов и речи о Мальбонте, этом чёртовом выродке, нефелиме, сыне клятвопреступников. И вы, вся ваша четвёрка, теперь будете показательно казнены, потому что не смогли сдержаться и нарушили главный закон Небес». Я отвергала этот голос, голос разума, но он был повторял: «Серафим Кроули безжалостно пытал Кали на твоих глазах, неужели ты думаешь, что вас пожалеют и отпустят?». «Каким было бы справедливое наказание? Смирилась бы ты с тем, чтобы никогда не увидеть его больше? Даже если вас обоих оставят в живых?» «Нет, это слишком жестоко». «Тогда не думай об этом. Проживи ещё один день в блаженном неведении. Усни. Поплачь. Смотри в небо. Вспоминай только хорошее. Не думай о суде!» Легко сказать, легко приказать себе. Но это невозможно выполнить. Все мои мысли только о том тяжком часе, когда мы предстанем перед судьями. Я даже не знаю, как и что будет проходить! Я ничего не знаю, совсем ничего, глупая, необразованная девчонка. Слёзы полились сами по себе, я даже не прилагала никаких усилий к тому, чтобы зареветь — позорно обжала себя крыльями, так и сидя на коленях перед лужицей собственной рвоты на каменном полу. Короткие часы счастья, разве стоили вы этих мучений и наказания? Не раз я смотрела в дни заточения на других учеников. Глядя на них в окно, я видела улыбчивые или смурные лица, но то были лица свободных ангелов и демонов. Они жили своими жизнями, радовались, ненавидели, лгали, попадали в неприятности. Но ни у одного из них не было такой беды, как у меня… кроме разве что Вики Уокер. Если вы думаете, что ни Вики, ни Мими не пытались навестить меня хотя бы раз, вы слишком плохо думаете о моих подругах. Дортуар не раз наполняли их громкие, гневные голоса. Они жаловались Сариилу, грозились, что поговорят с Кроули, чтобы поговорить со мной хотя бы час, подлетали к моему окну, кружа вокруг башни, и были не раз отогнаны охранниками-ангелами прочь. И на добрых лицах моих дорогих подруг я видела то, что грело моё сердце: тоску и горечь. Да, они горевали вместе со мной. Особенно тяжко пришлось наверняка Вики. Девушка боялась за судьбу своей матери, которую завтра будут судить так же строго, как и меня. Минуло утро и день. Сариил заглянул ко мне в комнату и сменил поднос, теперь там был обед. — Поди поешь, — сказал он хмуро и добавил. — Я принесу тебе ведро воды и тряпку, отмой пол. Я не меняя позы так и сидела на одном месте, ненавидя себя за слабость и в то же время — отчаянно жалея. Я же ни в чём не виновата! — говорила одна моя половина. Ты знала, что так будет, — не соглашалась вторая. Сариил действительно принёс мне ведро и тряпку. Перед работой я решила немного подкрепиться. Меня сильно тошнило и качало из стороны в сторону. Когда я встала на ноги, то сразу ухватилась за стену: крылья показались невыносимо тяжёлыми. Сказалось нервное напряжение. Голова была словно бы сжата в тугой кулак, и я еле доползла до еды. Когда я вообще ела в последний раз? Кажется, позавчера вечером. Это был ужин. Каре ягнёнка с горошком. А здесь… Я взглянула на суп и съела две ложки. На третьей жгучая волна снова поднялась из желудка, и я метнулась обратно в угол и с отвращением выблевала только что съеденный суп на пол. Это было невыносимо. На лбу появилась испарина, меня колотило. Слёзы смешивались с горькой желчью, стекали по щекам и губам. Не было сил даже поднять руку и утереть их. Шмыгнув носом, я всё же кое-как совладала с собой, постаравшись утихомирить новое желание вывернуть свой кишечник, и взялась за тряпку, раз поесть мне было не суждено. Как ни странно, работа немного привела в чувство. День перевалил за половину, я вымыла в итоге весь пол в комнате и попросилась у Сариила наружу, чтобы помыть руки. Он не стал отказывать мне и вывел: по полупустым коридорам до преподавательского туалета было близко идти. Ангел толкнул дверь первым, проверяя, чтобы я не встретилась ни с кем из учителей. В просторной туалетной комнате было пусто. Только из медных кранов медленно подкапывала холодная, кристально чистая вода. — Только быстро, — сказал Сариил. Я кивнула, не желая перечить ему. Вообще, он был крайне добр ко мне, если учитывать все обстоятельства… Сариил закрыл дверь и встал снаружи, карауля вход, а я подошла к внушительной раковине перед большим треснутым зеркалом. У себя в комнате я зеркало старательно игнорировала, смотреться в него на свой осунувшийся полутруп очень не хотелось, но здесь мне никуда не деться. Что же я увидела? Жалкое зрелище, на самом деле. Я превратилась в перепуганное, искажённое страхом, забитое создание. Тщедушное, слабое и ничтожное. Такая как я точно недостойна прощения или уважения. Назавтра я предстану перед судьями вот этим? Дикое отчаяние и злоба вдруг охватили меня, и я резко замычала, сдерживая яростный крик, рвущийся из горла. Сжав руку в кулак, я, полный ноль и слабачка, ударила по зеркалу… так, что неожиданно оставила на нём глубокую трещину, которая пересекла моё искажённое ненавистью лицо. И зарыдала, баюкая руку, вспоротую болью. — Почему, — задыхаясь, твердила я, наспех открывая кран, чтобы вода хоть как-то заглушила мои жалкие потуги выплакаться. — Почему мы, почему… Вода окрасилась в красный. С моей руки, порезанной осколками, в слив потекла кровь. — А почему нет? — вдруг стеклянно спросили у меня из зеркала. Я едва не вскричала от неожиданности и подняла взгляд… но вместо своего отражения в треснутой глади увидела Бонта. — Бонт?! — шепнула я тихо, оглядываясь на дверь. Да, это был он, вне всякого сомнения! Серебристые волосы оттеняют смуглую кожу, глаза лучатся добротой. И хотя черты его лица суровы и строги, но в них есть та кротость, что отличает его даже ото всех ангелов, мне знакомых. — Что ты здесь делаешь? Как ты смог… — Это разве важно? — упрекнул он меня. — Скажи… завтра вас будут судить. Это правда? — Да. Я боялась, что Сариил заподозрит что-то и вернётся раньше времени. Бонт не терял времени даром. — Хорошо, — задумчиво промолвил он и провёл пальцами по волосам, ероша их. — Тогда мне нужно поспешить. — Поспешить с чем? — нахмурилась я, пристально глядя на юношу, но он не думал отвечать на мои вопросы, а задавал свои. — Каливору держат в Башне Забвения, ты же знаешь? — Я была там, — сказала я быстро. — В его камере. — Это очень хорошо! — оживился Бонт. — Послушай, есть один способ… попасть к нему туда. Его самого не вывести, но повидать — повидать ты сможешь. Нужно кое-что передать Кали. Думаю, он поймёт смысл моего послания. Я замешкалась. Всё это выглядело как новая ужасная авантюра! Из-за таких я и оказалась в заточении! Поджав губы, я решительно покачала головой: — Я не стану тебе ни в чём помогать. Мы и так сделали Кали хуже, куда уж ухудшать его положение?! — Я хочу помочь ему! — возразил Бонт. — Думал, ты тоже хочешь этого и не откажешь мне. — Если я попадусь, представляешь, чем это обернётся для нас обоих? Я содрогнулась, потому что в ушах снова зазвенел протяжный крик боли. — Нет… — больше ни за что и никогда я не хочу этого слышать. — Это слишком рисковано. — Но ты даже не знаешь, что я хочу предложить тебе! — Что бы не предложил, всё равно, — заупрямилась я. — Даже если скажу, что спасу вас? Я услышала какой-то шум в коридоре. Он спугнул меня и заставил задрожать. Почудилось, что дверная ручка вот-вот опустится, и в комнату войдёт Сариил. Я и так здесь слишком долго сижу! Нужно было решаться, сейчас или никогда. Бонт и сам узник Башни: о какой помощи он говорит?! Ну а с другой стороны, разве мне есть что терять? И искушение увидеть Кали… может быть, увидеть его один на один в последний раз… это искушение было слишком велико. — Ладно, — шепнула я тихо отражению, и на смуглых губах Бонта заиграла лёгкая, грустная улыбка. — Предположим, я пойду навстречу. Что от меня требуется?***
Весь вечер я была спокойна. Приняла душ, упросив Сариила задержаться в ванной ещё ненадолго, и даже помыла голову. Вода уходила в слив неприятно серой, и мне стало мерзко оттого, как сильно я отчаялась и запустила себя. Вернувшись в комнату, я не стала противиться. Не знаю, что подумал мой охранник: вероятно, что я настолько впала в ужас, что теперь попросту ничего не чувствую. А может, решил, что я взяла себя в руки? Так или иначе, он ничего не заподозрил. Ужин я равнодушно оставила нетронутым, перебирая все свои наряды, словно напоследок выкладывая их из шкафа на пустующую уже давно кровать моей старой соседки, Лоры, давно погибшей от удара осколком зеркала. Зеркало… зеркало убило Лору. В зеркале сегодня мне привиделся Бонт. Мальбонте. Бонт. Я равнодушно усмехнулась. Вот будет забавно, если всё это как-то связано друг с другом. Сумасшествие одной этой мысли потрясало. Подумав так за одну секунду, я отмела все домыслы — какая в сущности мне разница, с кем связаться, чтобы увидеть того единственного, кто мне действительно дорог? Сариил зашёл ко мне перед отбоем проведать, но я даже не повернулась к нему, разглядывая одно из своих любимых платьев. Водила пальцами по вышивке на лифе, а затем, когда ангел закрыл дверь снаружи и щёлкнул замком, сбросила ночнушку, в которой позорно пребывала всё это время. Я сильно сбавила в весе из-за недоедания и тревоги, так что сейчас проскользнула в платье рыбкой и огорчённо подняла руки. Нет, оно не нравится мне теперь. Взгляд упал на то, что раньше было мало — платье из гардероба покойной Лоры. Мне стало стыдно, что я позарилась на самый красивый её наряд. Словно воровала у покойницы. Но затем вспомнила: Лора никогда не была против, если я брала её вещи. Почему же будет против сейчас? Коснувшись дверцы её шкафа, я скривила губы в болезненной гримасе. Она погибла такой молодой. Кто-то убил её, прервал жизнь нарочно, преследовал свои цели. Какие? Зеркала во всей этой истории играли очень нехорошую роль. Шестое чувство подсказывало не доверяться Бонту, который сегодня сделал мне слишком соблазнительное предложение. Мне казалось, что я играю с силами куда худшими, чем дьявольские. Даже собственное преступление показалось немаловажным перед тем, что предлагал сделать Бонт. Но у меня не было выбора. Я не хотела, чтобы Кали погиб. Бонт утверждал, что сможет помочь ему… нужно только кое-что передать. Решительно открыв шкаф, я выудила на свет уже запылившееся платье цвета кофе со сливками. Тяжёлый длинный подол открывал высоким вырезом правое бедро, полностью оголяя его. Слабый корсет облегал формой сердца грудь. Плечи и спина были полностью обнажены, но на предплечьях и ниже локтей опускались большие пышные рукава, прозрачным овальным облаком окутывающие руки. Они мерцали маленькими блёстками по ткани, придавая в полутьме комнаты живости моему серому от горя лицу. Я гладко расчесала чистые волосы и покрыла искусанные, треснувшие губы бальзамом, чтобы хоть немного смягчить их. Я позабыла об обуви и осталась босой: мне она ни к чему. Усевшись на кровати и чинно сложив руки на коленях, я стала ждать напротив зеркала в пол… единственного зеркала в моей комнате. И ровно в полночь, не солгав, моё отражение само собой поднялось и исчезло за краем рамы. Было слишком жутко смотреть, как я безучастно отступила в сторону для того, чтобы вместо меня в зеркале появился Бонт. Он выглядел как обычно, но был крайне серьёзен. — Ты готова? — спросил он, и в голосе я услышала сочувствующие ноты. Боже, как мне не хватало этого. — Да, — выдохнула я. — Более чем. — А куклу? Ты сделала? Пришлось встать и показать ему на обманку за своей спиной. Я свернула «куклу» из кучи одежды, которую выгребла из шкафа, и как Бонт учил, смазала её «лоб», вернее, какое-то очередное платье, скомканное в подобии головы, собственной кровью из проколотого булавкой пальца. Сказав несколько слов на языке, которого я не знала, заученных мною бестолково до автоматизма, я сделала так, что кукла приняла мой облик и превратилась в безжизненную тряпочную копию. Бонт уверял, что Сариил подмены не заметит. — У тебя есть не больше часа, — заметил юноша. — На дольше моих сил не хватит. — Мне этого времени будет достаточно. — Тогда подойди ближе. Пожалуйста. Бонт был безукоризненно вежлив. И добр. Он был добр. Я чувствовала от него эту доброту и сочувствие, целую волну страха за Каливору. Конечно, они были друзьями. Помедлив на миг, я нерешительно спросила: — Почему ты помогаешь ему?.. Бонт ничего не ответил, кротко взглянул мне в глаза — так, что по крыльям прошлась электрическая дрожь. И лишь протянул руку. — Если тебе он так же дорог, как мне, — промолвил Бонт и замолчал. Я сделала свой выбор в тот миг, когда смело шагнула прямо к зеркалу. Не веря до конца в то, что делаю, пальцами дотронулась до холодного стекла… и вздрогнула, когда оно с ледяным хрустом коснулось в ответ моей кожи и оплело руку. А затем Бонт нашёл меня и, взяв за ладонь, втянул в зеркало. Меня окутал холод, сердце, кажется, замерло… А затем я оказалась в темноте. И горло охватил спазм — такой затхлый здесь был воздух. Стояла невыносимая духота: я сразу вспотела, запаниковала, не понимая, где нахожусь, пока не услышала тихий, недоверчивый шёпот, разрезавший темноту: — Ява?***
Я всхлипнула и быстрее чем хотела — быстрее чем думала — не разбирая метнулась к тёмной фигуре, устало повисая на широких плечах так, словно это я была в таком ужасном заточении всё время, а не он. В отличие от моих условий, его отличались демонически разительно. Но сейчас всё это потеряло какой-либо смысл, потому что мы обнялись так крепко, словно хотели одновременно придушить друг друга. — Как ты здесь оказалась, Ява, — шепнул он недоверчиво мне в волосы и уткнулся в них носом. — Как ты здесь очутилась… — Мне немного помогли, — сдавлено сказала я. В голосе прорезались плачущие ноты, но я постаралась убрать их, потому что слёзы уже и так подступили к горлу. Я не могла поверить, что обнимаю его, касаюсь, чувствую. Увы, в темноте я вижу очень плохо, только очертания лица и тела, но руки узнаю безошибочно. — Не стискивай меня так. Он с трудом разжал объятия, и по всхлипу я вдруг понимаю, что кажется, прослезилась этой ночью не одна. Но поверить в это трудно. Чтобы Кали… вот этой вот здоровенный бугай… мужик, который другим хребты одной рукой ломает… плакал? — Я думал, что никогда больше… — выдавил он. — Я тоже. Здесь не было окна, чтобы я могла подвести к нему Каливору и увидеть его лицо, но постепенно мои глаза привыкали к темноте. Я видела слабые очертания, и мне этого было достаточно. Обняв его за шею, почувствовала, как он приподнял меня, подхватив под бёдра и баюкая. Кажется, сил у него на это вполне хватало. С улыбкой демонстративно ощупав его руки и грудь, я усмехнулась: — Ты от своих завтраков, обедов и ужинов не отказывался? — В отличие от тебя — нет, — Кали блеснул улыбкой в ответ, и я с облегчением сглотнула комок в горле. Он всё такой же как и был. — Ну люблю я повеселиться, а особенно пожрать. Здесь же других способов развлечься нет. Совсем. Так что я уж было опасался, что к суду просто выкачусь за дверь… Коротко, горько рассмеявшись, мы соприкоснулись лбами. И покачивая меня на руках, демон заметил: — Ты стала совсем лёгкая. От тебя иначе пахнет. — Что бы это ни значило, я могу на тебя и обидеться, — шутливо заметила я, запустив пальцы в торчащие во все стороны графитовые волосы. Удобно касаясь носами и притираясь ими, мы, кажется, стремились всё данное нам время не разлучаться. И я с ужасом подумала, что у нас есть только час… Наивная дура. А я сказала Бонту, что мне его хватит сполна. Мне бы жизни не хватило, чтобы уйти отсюда. — У меня не так много времени, — шепнула я с сожалением, и даже в темноте было видно, как лицо у Кали преобразилось. Он понимающе кивнул. — Хорошо. Сперва нужно закончить дело. Передать то, что просил Бонт. Я склонилась низко к уху, касаясь его губами. Поглаживая Каливору по виску, почувствовала, как его руки сжались при моих словах крепче: -Tenebris gemina, erunt soluta et mox. Он остолбенел. Застыл настолько поражённый, что мне почудилось — окаменел. И я ласково, испуганно потрепала его по щекам, обхватив лицо руками и беспокойно вглядываясь в искажённые неподдельным страхом глаза. — Что он сказал тебе, Кали? — мне нужно было знать, я чувствовала. Я не знала, что значат эти слова, заучив их наизусть. Он молчал, глядя на меня так, словно видел призрака. Мне стало страшно, ещё страшнее, чем за все дни заточения. — Не молчи, — выдавила я в густой тишине. Сердце тоскливо сжалось. — Прошу. — Это всё, что он просил передать? — шепнул тихо Кали. — Я понял… Он устало оперся спиной о стену, по-прежнему удерживая меня на весу, и посмотрел поверх моего плеча, с тоской вглядываясь во тьму, словно видел что-то в ней. Его лицо я взяла в ладони, лаская и стараясь утешить. Но всё было безуспешно. Он молча погрузился в свои мысли. Он тратил наше общее время, до которого я была слишком жадной — но не смела прервать его. — Я не могу сказать тебе всего, Ява, — медленно произнёс он наконец и поднял на меня тревожный взгляд. — Но знаешь, крошка… когда придёт время и я скажу тебе «беги отсюда», ты должна будешь убежать. — Что? — я мотнула головой. — О чём ты говоришь, Кали? Что значит — убежать?.. — Значит, смыться как можно быстрее и как можно дальше, — твёрдо сказал он и вдруг тряхнул меня в руках так сильно, что я вздрогнула. — Ты поняла? — Да. Но только если ты пойдёшь со мной.Aufwiedersehen — Hanzel und Gretyl
Я по глазам его уже знала ответ. И знала также, что будет дальше — потому что его рука, подхватившая меня под бёдра, нырнула в вырез моего платья, скользя пальцами сразу выше и сбивая вбок край белья. — Я ничего не могу обещать, — коротко сказал он. — Но никогда не брошу тебя, если ты сама этого не захочешь. Пальцы скользнули ему на затылок, пробежали по выбритому — нырнули в волосы и дёрнули за них. Он коротко застонал от удовольствия и огладил мои бёдра тёплой ладонью, поводя до самой талии и снова ниже. Удерживаться на нём я могла лишь благодаря тому, что обвила ногами талию, а рукой — шею. Его вторая рука крепко держала меня под ягодицы, не собираясь отпускать. Мои губы скользнули вниз по шее, руки — по груди к животу, отыскав пряжку ремня на кожаных штанах. Ладонь нетерпеливо проникла под них, втиснувшись между одеждой и телом. И снова я услышала его стон. — Если это наш последний раз, — запнулась я и нерешительно продолжила, замерев, — тогда как ты хочешь… Он яростно заткнул меня поцелуем, больно прикусив нижнюю губу. Я коротко охнула, чувствуя, как гибкий язык слизал с неё кровь. Меня распирало от желания так много сказать ему, прежде всего — поделиться своими страхами. Страхом, что это наша последняя ночь, последние минуты вместе. Но он не желал этого слушать. Из всех поверхностей здесь была лишь узкая плоскость низко приколоченного к стене стола — всё, ничего другого не наблюдалось. Сделав к нему несколько шагов, Кали грубо ссадил меня с рук на столешницу. Ему не хватило самообладания. Ухватившись крепче за лиф платья, он мотнул головой, оскалился, напряг руки. Ткань треснула, платье разошлось пополам, и демон рванул его снова ниже, раскраивая по всей длине. Я взволнованно смотрела на очертания узловатых, скрутившихся и закаменевших мышц рук и плеч, не решаясь коснуться их, но отчаянно желая. Рост Кали позволил с лёгкостью пристроиться ко мне ближе. Он резким жестом развёл мои ноги, сам расстегнул у себя ремень. — Будем грешить на пороге собственного суда? — улыбнулась я и тут же охнула, болезненно изогнувшись и откинув назад голову. Он без предисловий вошёл на всю длину, стискивая руки вокруг моих запястий. Мне не было больно: я хотела проникновения в тот же миг, как оказалась в его объятиях, потому что это был единственный доступный нам способ стать друг другу ближе, прочувствовать наше единение до конца, слиться и стать одним целым. Меня охватила тоскливая пустота на тот миг, как он покинул моё тело — и наполненность сразу следом. Я была ошеломлена и не знала, что сказать. Грудь теснило столько чувств. Счастье. Впервые за долгие дни разлуки и сплошных слёз и мучений — бесконечное счастье. Даже если сейчас по наши души явятся, мне будет нечего терять. Горечь. Я осознавала, что это последний наш раз, всё, что случится сейчас, не повторится больше. И это было невыносимо. Нежность. Щемящая и сокрушившая весь этот мир, охватившая всё моё естество, пока он быстро входил, до упоения и забытья погружаясь всё резче и глубже. Толчки болезненно отдавались в боках, в животе, в поясницах, в сердце… кажется, всё моё тело стало на короткие минуты принадлежать другому существу. Его руки больно заламывали мои, приковав меня к хлипкому столу. Он темперамента Кали явно не выдержит. — Отпусти, — хрипнула я жалобно, — я тоже хочу… дай обнять… Он позволяет, расслабляя хватку и встряхивая руками, мгновенно обрастающими демоническими когтями. Всаживает их в стену над моей головой, в такой опасной близости блеснув ими, словно лезвиями, что я успела испугаться. Вторая когтистая рука цепляет меня за бок и ранит до крови, но острая боль только горячит, и я впиваюсь в отместку в его грудь ногтями, расцарапывая. Нам не хочется спокойствия: мы наносим друг другу слабые, жалкие раны, оставляем следы друг на друге, терзая тела и вымещая свои злость, страх и боль скорой утраты. Ноге стало так больно, что я на миг испугалась, что Кали вонзил когти слишком глубоко — но возбуждение стёрло любые иные ощущения, и когда внутри стало невыносимо тесно и горячо, тело охватила сильная судорога. Меня сокрушило, стёрло и сломало. Мне не хотелось дышать. Мне было лень даже перевести взгляд на Кали, упавшего на локти надо мной. Судя по его тяжёлому дыханию и взмокшим волосам, торчащим во все стороны, он был опустошён и обескуражен тем, что произошло, не меньше моего. — Вот зайдёт охрана, — шутливо шепнула я, — а узник мокрый как мышь, с расстёгнутыми штанами. Что скажешь? — Правду, — отмахнулся Каливора, скользя губами с груди, к которой сперва прижался лбом, вниз, и целуя живот. — Правде никто и никогда не поверит. Язык провалился в чашечку пупка и приласкал. Кали обдал мою кожу ровным дыханием, потёрся щекой о живот словно большой, ласковый кот. Подхватив меня под поясницу, крепко обнял и поднял со столешницы. Мы оба со скепсисом взглянули на неё. — Обкончали мой единственный предмет мебели, — с укором сказал Каливора, и я не сдержалась, рассмеявшись. — Что я скажу охране поутру? Что на меня напал дичайший спермотоксикоз? — Один несчастный стол — это не дичайший… — возмутилась я, как вдруг он ловко притёр меня к стене. — Что ты удумал?! — Ничего такого особенного, — отмахнулся демон и укусил меня за грудь так, что её пронзило до самой шеи острой болью. По коже побежала тонкая дорожка крови. Кали лишь подцепил её кончиком языка, стирая им, и рука его быстро скользнула вниз. С коротким рыком он раздражённо порвал на мне бельё и откинул его в сторону. — А потом они будут задаваться вопросами… — тяжело дыша, я обхватила его обеими руками за плечи, но нашла способ освободить одну и опустить её на ремень штанов. — …откуда здесь взялись женские трусы. — Скажу, что сентиментально похитил их у тебя, прятал в сапоге и неистово обнимал в минуты страшной душевной тоски, — жутко прорычал Кали. Его рука тиснулась в меня так глубоко, что я лишь охнула и прогнулась назад, прижав его голову за затылок к своей груди. Неверно шаря по ремню и найдя уже отвердевший член, я в отместку прокатилась по нему ладонью и услышала хриплый вздох. Коротко, грубо лаская друг друга, мы безумствовали и наслаждались этим, отбросив в сторону смущение. У нас остался лишь восторг принадлежания и жажда обладать. Простые, чистые эмоции. Завтра нас ждал суд… длинные пальцы двинулись так глубоко, что я осела на его руке. Скорее всего, больше мы не останемся наедине… такой возможности нам никто не даст. Рванув меня за волосы до дикой боли в затылке, он движется пальцами так быстро, что я едва дышу. Кисть заломило, так крепко я сжала его член, но отпускать не хочу: от моих мерных движений он и без того медленно кончает мне на бедро, а затем использует своё же семя как смазку, чтобы снова заскользить во мне рукой. Ещё немного — и меня разорвёт. Я лишь вцепилась ему в предплечья, тихо шепча имя и ласковые, грубые ругательства, от которых в его глазах сквозит столько нежности и любви, что я дрожу от одного взгляда. И понимая, что дрожь моя ещё и охвачена оргазмом, я чувствую, как плачу. Слёзы скатываются из глаз по вискам и смачивают их. Мне безумно хорошо и слишком тоскливо. Я предвижу скорую разлуку, знаю, что он покинет меня — и мы разлучимся. Последний резкий толчок уже трёх пальцев внутри. Меня разрывает, живот готов лопнуть от напряжения. Такой полноты внутри я не ощущала никогда, и мне не хочется, чтобы это прекращалось. Я оглохла, белый шум заволок уши, а глаза стянуло пеленой. Обмякнув и уже не реагируя ни на одно из резких движений Кали, я почувствовала, как он снова ласково потёрся о мои рёбра носом. — Когда завтра я увижу тебя, — обронил он, — буду вспоминать только то, как ты меня ругала. — Я готова обругать ещё раз. Стеклянный хлопок заставил нас обоих встрепенуться. Я инстинктивно прикрыла грудь рукой. Кали в одно мгновение поставил меня на ноги и обернул платьем, коснувшись лица и погладив за ухом… — Пора, — с сожалением услышала я голос Бонта. В груди смёрзлось и застыло, как при первом перемещении. И прежде, чем покинуть камеру Каливоры навсегда, во вспышке магического света из зеркала в уже своей келье я увидела два длинных тонких шрама, которые пересекали дорогое мне лицо от уха до челюсти — ровно наискосок.