Я, Махидевран

      Этой ночью мне снова не удалось толком поспать. Сначала Ибрагим со своей притворно-сочувствующей физиономией с маниакальным упорством «исполнял свои обязанности», потом Гюльнихаль, беспрестанно всхлипывая, ликвидировала следы этого обыска. Какого же праха он искал? Письма, идиотка! Он искал письма твоего воздыхателя, Анонима-эфенди. Гюльшах рассказала Хюррем о них, а та радостно поскакала с доносом к султану. «Ай, как хорошо, что я всё-таки приняла меры!..»       Едва я наконец-то заснула — явился евнух и возвестил, что Повелитель желает меня видеть. Какая неожиданность! Придётся собираться и идти. Легко сказать. Я задумалась: как мне сейчас правильнее всего вести себя у султана? Изображать оскорблённую добродетель? Показать, как расстроена и обижена его подозрениями? Устроить истерику, как это сделала бы Хюррем? Или заливаться слезами, как Хатидже? Есть вариант получше. И с дальним прицелом, кстати…       …По совету моего всё-таки мудрого внутреннего голоса (что значит «всё-таки»?), я надела белоснежное платье, траурный фиолетовый головной платок, гранатовое ожерелье и не забыла кольцо с изумрудом. Кое-что спрятала в рукавах, состроила печальное лицо — и отправилась, ведомая евнухом, к султану. Мы вошли, Сулейман стоял отвернувшись. Евнух сообщил султанской спине моё имя и статус, попятился вон и закрыл двери. Султан так и не поворачивался. Я стояла, как подобает, глядя в пол. Молчание угнетало. Конечно, я знала, что говорить, пока не заговорит султан, против правил, но Хюррем всегда так делала, а я-то чем хуже?       — Повелитель, вы приказали — и я пришла. Но если вы не хотите говорить со мной и даже удостаивать меня взглядом — позвольте мне уйти. Ваше пренебрежение больно ранит меня.       — Ранит?! — резко развернулся он. Я поразилась, как он был бледен, какие глубокие тени легли вокруг его глаз. — Это ты мне говоришь о боли и ранах?! Разве ты сама не причинила боль мне, Махидевран?       — О чём вы, Повелитель? Как я могу причинить вам боль? Я всего лишь песчинка в лучах солнца. Солнце — это вы, Повелитель. Разве может песчинка хоть как-то ранить солнце? И я рухнула на колени:       — О Повелитель, скажите же, в чём моя вина, чтобы я попыталась оправдаться!       — Так ты не знаешь? — горько сказал он. — Не знаешь, зачем приходил Ибрагим, и что искал он в твоей комнате?       — Нет, Повелитель. Он мне не сказал. Сказал лишь, что у вас будут ко мне вопросы.       — Тогда отвечай, Махидевран! — султан повысил голос. — Правду отвечай!       — Да, мой повелитель, ни слова лжи не слетит с моих губ. Спрашивайте. Как перед Мункаром и Накиром отвечу правду. Он опять смолк, глядя на меня сверху вниз. Черты его выразительного лица ясно показывали его мучения.       — Кое-кто, Махидевран, обвинил тебя, что ты изменила мне.       — Кто посмел сказать такое?! Как не отсох этот лживый язык?!       — Неважно, ктó сказал. Важно, чтó именно. Мне сказали, что ты прячешь у себя письма от любовника.       — Это неправда, Повелитель. Он смотрел на меня пристально и печально. Я не вставала с колен, но отвечала ему таким же прямым взглядом, надеясь, что и таким же печальным.       — Ты понимаешь, что измена карается смертью?       — Измены не было. В моих мыслях, в душе и в сердце — только вы. Как Аллах един, так и вы — единственный властитель моего сердца.       — Но письма всё-таки были? «Чёрт, он всё-таки задал этот вопрос…» Был шанс, что он не спросит. Тогда спектакль пошёл бы по укороченной программе. «Ему больно, ему в самом деле больно!» Да, но теперь у нас только один выход. Играем до конца. «Мне так жаль его!» Тебе жаль или Махидевран?       — Почему ты молчишь, Махидевран? Были письма или нет?       — Э-это были не письма, Повелитель, — я не могла больше смотреть на него и закрыла глаза.       — А что?!       — С-стихи.       — Стихи?! И кто их автор? Мужчина?! Не смей лгать, Махидевран!       — Да, Повелитель. Султан заложил руки за спину и принялся ходить туда-сюда. Я вновь следила за ним глазами, но не столько любовалась, сколько опасалась: «Чёрт, он сейчас накрутит себя так, что вообще никаких оправданий не услышит!»       — Значит, всё-таки мужчина… И он любит тебя? Правду, Махидевран, говори правду.       — Д-да, Повелитель…       — А ты?! Ты любишь его? Ох ты ж, как громыхнул… Кажется, всё-таки зря мы этот спектакль затеяли… А вдруг его удар хватит? Но назад пути нет. Доигрывай.       — Да, Повелитель.       — Так ты любишь… — у него даже голос сорвался. — И смеешь в этом признаваться, минуту назад сказав, что я единственный властитель твоего сердца? Да я своими руками!..       Султан бросился к столику, выхватил свою саблю из ножен и метнулся ко мне, занеся её над головой. Меня затрясло. Я вскочила, путаясь в подоле, принялась пятиться. Одновременно я нашаривала в рукаве бутылочку, а другую ладонь выставила перед собой.       — Нет, Повелитель, видит Аллах, я невиновна! — крикнула я. — Но если вы не верите своей Махидевран, своей Весенней Розе, той, что подарила вам шехзаде и сейчас носит под сердцем ещё одного ребёнка — так уж лучше она сама себя лишит жизни! Чтобы вы не брали грех на душу! Я поднесла бутылочку ко рту. Сулейман медлил всего мгновение. Он бросился ко мне, сабля полетела в одну сторону, бутылочка — в другую. А я оказалась в объятиях султана.       — Что же ты делаешь, Махидевран? — горько прошептал он, бездонными голубыми очами глядя мне прямо в душу. Его дыхание щекотало мои губы.       — Прости меня, Сулейман, — простонала я, бессильно повисая на его шее. Планировалось, что здесь должны быть объятия, поцелуи и примирение. Но нет. Султан отстранил меня и поднял с ковра ещё кое-что, выпавшее из моего рукава.       — Это что? — потряс он свёрнутым листочком бумаги.       — Это именно то, о чём я говорила, Повелитель, — вздохнула я и вновь кротко опустилась на колени. Это был не столько акт повиновения, сколько желание скрыть, как трясутся мои ноги. — Это стихи. Автора, который любит меня и которого люблю я. И любовь эта не является изменой вам. Прочтите. И он впился взглядом в листок:       «Мамина улыбка как солнышко,       От неё тепло,       Мамины глаза как звёздочки,       От них и ночью светло.       Слушая мамины сказки,       Мамины слова,       Радуется Повелитель,       Радуется Мустафа». …О чудо! Султан успокаивался прямо на глазах. Ни багровая ярость, ни бледная ревность более не искажали черты моего любимого лица.       — Почему ты не сказала сразу, Махидевран? Почему скрыла от меня стихи моего сына? К чему эта таинственность, которую, нашлись такие, могли истолковать превратно?       — Я никак не могла предугадать, что наивные строчки первых стихов Мустафы, которые дороги мне уже тем, что их сочинил мой сынок, могли бы стать в чьих бы то ни было глазах свидетельством измены! Ну да, не могла, не могла. И это не мы с тобой срежиссировали эту мелодраму!       — А почему вообще мне неизвестно, что Мустафа проявил интерес к поэзии?       — Повелитель, я просто обмолвилась, что вы пишете прекрасные стихи. И прочла ему одно или два стихотворения Мухибби. Но Мустафа так любит вас и так хочет быть похожим на вас во всём, что он принялся упрашивать меня научить его, чтобы он мог тоже писать стихи. Я как смогла объяснила, что знала сама. Мустафа так увлёкся!.. Это стихотворение было самым лучшим из тех, что он успел написать. Но как вы видите, оно ещё очень слабое. Мустафа сам не захотел, чтобы я показывала вам плоды его усилий. Он понимает, что хвалиться пока нечем. Для меня все его строчки милы и прекрасны, но он сам забрал у меня те три листочка, которые я хранила под подушкой, он сказал, что их надо переделать.       Сулейман перечитывал и перечитывал безыскусные строчки стихотворения Мустафы. Счастливая улыбка изгибала его губы. Наконец он поцеловал листок, приложил к сердцу и, аккуратно свернув, убрал за отворот своего рукава. Потом он обратил внимание и на меня.       — Моя Весенняя Роза, — он опять назвал меня этим именем! — я сам буду учить Мустафу стихосложению. У него виден талант.       — О Повелитель, — я поднялась с колен и низко поклонилась, — разве может ваш сын не быть талантливым поэтом? И вы приняли очень мудрое решение. Кто лучше вас сможет научить его! Мустафа будет счастлив.       — А ты? — он подошёл ко мне и нежно взял за руки. Кто сейчас мог бы узнать в нём того человека, который чуть не снёс мне голову саблей!       — Я так виноват перед тобой, Махидевран. Я поверил завистникам и усомнился в твоей любви. Чем я могу искупить свою вину? Пожелай же чего угодно, я с радостью выполню это.       — А вы не рассердитесь на мою просьбу? Не сочтёте её взбалмошной или же… глупой и смешной?       — Конечно нет, моя Весенняя Роза. Приказывай, сияющая госпожа Махидевран, твой слуга Сулейман послушно исполнит любую твою волю.       — Я хочу… Я хотела бы, Повелитель… Чтобы у меня была моя собственная лошадь.       — Лошадь? Лошадь?! Ты спятила? Проси, чтоб женился! Никях проси, идиотка! …Лошадь! Выдумала тоже. Ты лошадей только на картинках видела, или в телевизоре. Ты даже не знаешь, с какой стороны подходить к ней. «Махидевран знает». Сулейман с видимым сомнением поскрёб отрастающую бороду.       — Что ж, если ты так хочешь… Конечно, я могу подарить тебе любую лошадь. Сразу после завтрака мы можем пойти на конюшню, и ты выберешь себе ту, которая понравится. Но она обязательно должна быть спокойного нрава. И ещё. Ты уверена, что катание верхом не повредит тебе и нашему ребёнку?       — Мой повелитель, я всего разочек прокачусь на ней в вашем присутствии, а потом, после рождения ребёнка, иншалла, мы сможем кататься вместе.       — У тебя на всё есть ответы, моя мудрая госпожа, — улыбнулся он. — Позавтракаем и пойдём. Он похлопал в ладоши. Вошёл слуга и поклонился. Султан приказал подавать завтрак.       …Пока мы с Сулейманом, завершая завтрак, кормили друг друга лукумом, мне пришла в голову прекрасная идея.       — Прежде чем мы пойдём выбирать мне лошадь, Повелитель, прикажите позвать также и шехзаде. Мне кажется, он тоже будет рад посмотреть на лошадок. И побыть рядом с вами, конечно.       Мустафа действительно был рад прогулке, и ему, конечно же, понравилось смотреть на лошадок. А когда он узнал, что лошадь будем выбирать для меня, он тоже захотел принять участие в «голосовании».       Все лошади султанской конюшни были прекрасны: породистые, ухоженные — глаз не отвести. Я залюбовалась ими, хотя действительно ничего не понимала в лошадиных статях. Будь я одна, ни за что не смогла бы выбрать, настолько они были хороши все. Султан, не скрывая собственного удовольствия, приказал мирахуру, коренастому серьёзному парню, показать мне самых спокойных молодых кобыл. Тот отдал распоряжение — и вскоре три конюха к нам их вывели. Я ахнула: они показались мне самыми прекрасными существами на свете. Сулейман со знанием дела объяснил, что чёрная (он сказал, вороная) и черноногая серая — арабской породы, а третья — текинской. Она мне понравилась больше всех, её рыжая шерсть отливала то серебром, то золотом.       — Я хочу эту, — указала я на неё. — Пусть её оседлают для меня. Как её зовут?       — У неё хороший норов? — стал расспрашивать султан. — Она объезжена?.. Пока он разговаривал с первым конюшим, мы с Мустафой подошли поближе к моей (теперь) лошади. Конюх держал её за поводья у самой морды и смотрел вниз. Лошадь трясла ушами и переступала передними ногами. Мне показалось, что она волнуется не меньше меня.       — Я могу дать ей яблоко? — бойко спросил у конюха Мустафа. Тот бросил быстрый взгляд на султана и мирахура и кивнул:       — Да, шехзаде, вы можете угостить её. Её зовут Алтынай, и она очень любит яблоки. Когда моя лошадь съела яблоко и у Мустафы, и у меня, конюх увёл её назад в конюшню, чтобы оседлать. Сулейман подошёл к нам, он улыбался и довольно потирал руки.       — Ты выбрала действительно хорошую лошадь, Махидевран. Обычно у текинцев сложный характер, и они не подходят неопытным наездникам, но эта на удивление спокойная и послушная.       — Отец, — встрял Мустафа, — я дал ей яблоко, и мама тоже. Она такая хорошая. Я тоже хочу себе лошадь!       — Конечно, мой львёнок, — Сулейман погладил его по голове. — Как только ты подрастёшь, у тебя обязательно будет своя лошадь. И мы будем вместе ездить на охоту.       — Да, да! — захлопал он в ладоши. — Все вместе, и мама тоже?       — Нет, сынок, — я поцеловала его в лоб, — охота это не женское дело. Но просто кататься верхом мы сможем все вместе, иншалла, как только родится твой братик или сестричка.       — Братик, — засмеялся султан, — у Мустафы будет братик!       — Почему вы так уверены, Повелитель? — сказала я, кладя ладонь на живот. Сулейман всё ещё смеялся:       — У беременных часто бывают всякие причуды и странные желания. Но заставить маму захотеть кататься на лошади, я уверен, мог только мальчик!       — Иншалла, — прошептала я.       Мустафа радостно улыбался, глядя то на меня, то на отца, и держал нас обоих за руки. Это ли не счастье! Вдруг наш сынок хитро улыбнулся и приложил ладошку к моему животу:       — Ты же мой братик, да? И тут, именно в этот момент, я почувствовала мягкий толчок изнутри! И такой ощутимый, что и Мустафа его почувствовал тоже. Он радостно засиял глазами:       — Отец! Он разговаривает со мной! Он сказал «да»! Моё счастье было не передать словами!       Пока мы обнимались втроём (вчетвером), мирахур подвёл к нам двух осёдланных лошадей. Султан ласково похлопал по морде и шее рослого серебристо-белого коня.       — Это ваша лошадь, отец, — начал немного встревожено Мустафа.       — Да, сынок, его зовут Йылдырым.       — Это мамина лошадь, — указал он на мою Алтынай, — а я? Разве я не поеду? Мы переглянулись.       — Ты поедешь вместе со мной, — сказал Сулейман и, подхватив его под мышки, усадил на коня. Вмиг успокоившись, Мустафа приосанился и горделиво поглядывал на нас сверху. Султан взялся за седло и легко вспрыгнул на своего коня. «Э-ээ… А я как же?»       Несмотря на предполагаемые умения Махидевран, я-то к лошади в жизни так близко не была. Я нерешительно протянула руку к седлу. Это что ж, как мне туда ноги задирать? Султан и шехзаде, и даже смущённый конюший, несколько растерянно воззрились на меня. Я чувствовала, что моё лицо покраснело как помидор, даже под платком, наверняка, видно…       — Пусть он поможет! — безапелляционно, как будущий правитель, заявил Мустафа, указывая рукой на мирахура.       Парень явно получил молчаливое разрешение султана, поскольку он тут же склонился передо мной и подставил сцепленные руки. …Ладно. Это наверняка было совсем не грациозно, но с его помощью я взгромоздилась-таки в седло. Уф! Кажется, не только я, а все присутствующие при сём «историческом моменте» выдохнули с облегчением. Включая лошадь.       Дальше всё было значительно приятнее. Мирахур подал султану поводья моей лошади, и мы поехали. Лошади шли шагом, несмотря на уговоры Мустафы, который просил отца ехать быстрее. Так мы сделали круг по дорожкам сада и вернулись к конюшне. Сулейман спешился, снял с седла сына, а потом и меня. Конюхи увели лошадей, а мы пошли во дворец. Несмотря на ночные и утренние переживания, я была очень довольна. Султан надёжно держал меня под руку, то и дело заботливо заглядывал мне в лицо и спрашивал, как я. «Всё прекрасно, мой повелитель, — шептала я в ответ, — рядом с вами и Мустафой я не могу не быть счастливой».       Мне казалось, что весь мир радуется моему счастью. Но, как впоследствии оказалось, был человек, который совершенно случайно увидел нас в саду, наблюдал за нашей прогулкой и не разделял нашей радости. У окна своей комнаты стояла Хюррем. Она стискивала руки, и злые слёзы градом катились по её щекам.       Но отчаяние Хюррем, как всегда, было недолгим. Как только мы скрылись из вида, она утёрла рукавами глаза и бросилась к стене комнаты. Убедившись, что никто её не видит, она приподняла драпировку и из тайника достала бутылку гранёного красного стекла. Вместе с ней она вернулась к окну и пару минут смотрела, как играют в гранях стекла солнечные лучи. Теперь она тоже улыбалась.