Спаси и сохранись

— Мне нужен телефон. — Тебе не нужен телефон. — Нужен. — Нет. — Да. Они сидят на полу в ворохе старых гусиных одеял, и сверху над ними — от спинки дивана до подоконника — натянута простыня-крыша. Кругом всё мягко-мягко, как стены в психушке. Это их подушечный дом. Подушечный форт. Они жутко поссорились, пока его строили. Кенма дуется до сих пор. Потому что очевидно, что большими диванными подушками надо было укреплять боковые проходы, а не выкладывать мансарду. «Нахуя нам укреплять проходы? От кого ты собрался обороняться?» — рычал Куроо. «Ну, а мансарда из подушек нам до пизды нужна, да, — шипел Кенма. — В бридж с соседями играть». В итоге диванные подушки они присобачили между стульями, чтобы получился тоннель — секретный чёрный ход на кухню. Понадобится в случае отступления. Вообще, вышло даже круто, но Кенма не признается в этом даже под дулом пистолета. Это он может сказать наверняка, потому что уже знает это чувство: Куроо направлял на него пистолет вчера, когда Кенма втихаря попробовал стащить его ноут. Он бы не выстрелил. Наверное. — А если мне надо будет срочно позвонить? — Кому? В полицию? — издевается Куроо, чиркая спичкой. В шалаше из подушек и простыней. Ноль инстинкта самосохранения. Охуенно подходящую ты профессию выбрал, дружище. — Пожарным, — цыкает Кенма, выхватывая у него коробок. Куроо позволяет. Не захотел бы позволить — Кенма бы попросту не успел за его движениями, за его хищной ловкостью. Куда ему, простому смертному, до этого инопланетного мутанта. Закурить у него всё равно получается и от одной спички. Сигареты Куроо достаёт нечасто и в основном от скуки, травя Кенму вредом пассивного курения, сокращая ему, быть может, жизнь. Теловредитель — вот он кто. — Ну, а если я потеряюсь? — Да кто ж тебе позволит, котюнь? — дым «фонтанчиком» поднимается от губ к носу, Куроо втягивает его медленно и драматично. Он всегда курит как на камеру. За две недели совместного заточения Кенма не смог понять его ни на грамм, но успел наизусть выучить. Все эти его «котюнь», «котяш», «коть», «кисец», «кисондий», «котемон». Кенма понятия не имеет, из каких дебрей словарного запаса он их извлекает, какой частью мозга генерирует. С дёрганным оскалом приходится принять поражение: потеряться с Куроо действительно невозможно. Только в нём самом. В его дремучести, в его помойности, свалочности, сволочности. За две недели они не оказываются друг от друга дальше нескольких метров. Куроо караулит его под дверью ванной, Куроо спит на футоне, вплотную придвинутом к его кровати. И Кенма никогда, никогда так много времени с одним человеком не проводил. Иногда ему даже начинает казаться, что Куроо — его галлюцинация, его помешательство, и надо скорее принять таблетки от шизы, заглушить его голос Литием, растворить его рожу в Оланзапине. — Я согласен даже на кнопочное убожество, — говорит Кенма. Он сидит бабочкой, пятка к пятке, обняв свои голые ступни ладонями. Ногти на пальцах его ног чёрные — это Куроо накрасил. В ванной до сих пор воняет лаком. Им действительно, абсолютно, безгранично нечем заняться. Они страдают от скуки, страдают всякой фигнёй, страдают друг другом. Страдание — это их новый лейтмотив. — И зачем оно тебе? — В «змейку» играть, — бурчит Кенма, сдувая со лба мелкую косичку — на его голове таких штук десять, тоже дело рук Куроо. Вся эта девчачья поебень — дело его рук, его извращённого мозга. Это потому что у него есть сестра, старшая. И совершенно нет совести и чувства меры. — В «змейку» можешь играть и на моём. — Реально? — Нет, — нагло ухмыляется Куроо. Кенма показывает ему средний палец. Тецуро наклоняется, целуя верхнюю фалангу — и всё, пиздец. Это как ускоренная коррозия — дрожащая мурашечная ржавчина ползёт по телу, разрушая ткани, в крошево превращая кости. Кенма разлагается на одном дыхании: от пальца к запястью, от руки к сердцу. Куроо пепелит его за секунду. Ему по-прежнему нельзя прикасаться к технике точно так же, как нельзя прикасаться к Тецуро. В первом случае его всего лишь вырубят и скрутят, во втором же всё намного хуже. Кенма отшатывается, едва не снеся неуклюжим телом непрочную конструкцию мягкого форта, и выползает наружу. — Ты куда? — Сваливаю отсюда. — И далеко без меня собрался? «Как можно дальше», — думает Кенма, что в его случае означает метр. Может, два, если очень повезёт и Тецуро зазевается. Но ему не везёт. Удача — это вообще не к нему, потому что из дома они выходят одновременно, сталкиваясь в проёме плечами. Куроо, наверное, сдохнет, если хоть раз пропустит его вперёд. Он останавливает его ладонью — холодной, жесть какой ледяной, Кенма даже сквозь байку чувствует исходящий от неё мороз. Как там говорят? Холодные руки, горячее сердце?.. Хотелось бы проверить: разобрать его изнутри, ребро за ребром, коснуться бьющегося органа и сжать его в кулаке. Он выбегает вперёд, делает какой-то выёбистый кувырок, перекатываясь по грязной дорожке, целит своим глоком в унылую серую безлюдность, и говорит: — Всё чисто, за мной. Ухмыляется. Довольный, как сука. Кенма вздыхает протяжно, вздыхает монахом-отшельником, мучеником, на чьи плечи упали грехи всего человечества, а Бог, явившийся во сне, сказал: «Отмаливай, чё». — Можно выгнать клоуна из цирка, но выгнать цирк из клоуна… — Когда-нибудь, — Куроо перебивает, важно поднимая вверх палец, — это спасёт тебе жизнь. — Это? Твоя бронированная самооценка, что ли? — За ней как за щитом, — кивает Тецуро. Он пытается отряхнуться, но лишь размазывает грязь по одежде. Она весенняя, скользкая, липкая. До летней пыли ещё жить и жить. Тут, снаружи, едва разапрелилось, и по-хорошему одеться бы им потеплее, но они выходят как были: в домашних штанах и байках. Кроссовки на босу ногу слегка натирают пятки, но носки они постирали вчера, всем скопом. Их хозяйственность едва-едва дотягивает до уровня «мама уехала на месяц, просила не засрать дом окончательно». В этом городе ходить особо некуда, а развлекаться нечем, зато у них тут море — прямо под боком, под рёбрами, омывает лёгкие холодным солёным воздухом, ласкает шуршащими волнами мозг. До берега тащиться минут десять от силы, и все эти десять минут Куроо пропитывает своим голосом, своими никому не нужными фактами. Например, он говорит: — Мы икаем, потому что триста семьдесят миллионов лет назад наши предки так защищали лёгкие от попадания воды. У них, прикинь, были и лёгкие, и жабры одновременно. Или: — Ты знал, что сердечные приступы чаще всего случаются по понедельникам? Или: — Раньше Земля была фиолетовой, потому что древние микробы поглощали свет с помощью ретиналя, а не хлорофилла. Кенме кажется, что ему просто нравится слушать звук собственного голоса. Ещё ему кажется, что есть люди-дома: у них снаружи стены, внутри стены, у них окна забиты, двери закрыты на тридцать три замка. А есть люди-цирк: у них внутри бубенцы трезвонят, пьяный факир показывает убогие фокусы, клоуны наворачивают круги на детских велосипедах, одновременно играя на ксилофоне. И вот Куроо разбил свой шатёр прямо под его решётчатыми окнами. Когда они приходят к берегу, Куроо затыкается, отдавая дань самобытному виду. Пляж дикий, каменистый, выстуженный. Ветер недружелюбно треплет волосы, прогоняя незваных гостей. Летом здесь, наверное, солнечно и потно: раскалённые камни обжигают голые ступни, небо давит жарищей, плавя воздух. Но сейчас здесь сумрачно, скалисто и серо. Хмуро. Пусто. С таких берегов люди бросаются в волны, чтобы уже не выплыть. На такие пляжи выкидываются подыхать киты. — Меланхоличненько, — хмыкает Тецуро. — Норм, — пожимает плечами Кенма. Куроо достаёт из кармана пачку, губами ловит сигарету и прохлопывает карманы в поисках спичек. Козуме молча протягивает коробок, взимая плату за услужливость кособокой улыбкой. Её он тоже уже выучил и классифицировал. Направо Куроо улыбается вальяжно, красуясь. Улыбка направо — это улыбка «Хэй, детка», улыбка «Больно было падать с небес?», улыбка «Твои родители случайно не?..» В комплекте с такой улыбкой обычно идёт подмигивание или выгнутая бровь. Налево же он улыбается редко и коротко, и от такой улыбки у Кенмы жмёт в груди — тоже слева. От такой улыбки становится хреново, она у Куроо угловатая, острая, ножевая. Когда он улыбается налево, его рот кривится и чуть приоткрывается, обнажая оскал, и вот эта щель между его губами — портал в ад. Оттуда веет застывшим во льдах озером Коцит. И сейчас, пряча в ладонях огонёк спички, Куроо улыбается налево. У него острые, чуть выдвинутые вперёд клыки, и это сексуально. Он — недовымершее саблезубое существо, вылезшее прямиком из доисторических пустошей. Непонятно, нахуя он такой родился. Нахуя из всех возможных путей выбрал тот, что обещает стопроцентный шанс сдохнуть до тридцати. — Научи меня курить, — вдруг говорит Кенма. — Да невелика наука, — улыбка переезжает с левого бока на правый, растекается по роже соблазнительной леньцой. Куроо протягивает ему пачку, и Кенма неловко копается в ней слишком долго. — Поднеси к огню и затягивайся. Он зажигает спичку, поднося её, трепещущую, к лицу Козуме. Его ладони бережно окружают слабый огонёк, они близко-близко, Кенма даже кончиком носа касается костяшки Куроо — всё ещё розоватой, всё ещё будто смущённой этой неожиданной близостью. Тецуро смотрит с лёгким любопытством, и в апрельской слякоти его глаз Кенма видит, как это должно быть: он затянется, закашляется и даст повод Куроо хрипло рассмеяться. Поэтому он ничего не делает. Просто держит сигарету зубами, позволяя тонкой бумаге медленно тлеть. Огонь сжирает спичку почти до основания, когда Куроо небрежно откидывает её в сторону щелчком пальцев. — Сам просил научить, а теперь даже не стараешься, — журит он, качая головой. — Мне и так нормально, — говорит Кенма. Может, ему вовсе и не надо курить эту сигарету. Может, ему достаточно и того, что губы его теперь будут пахнуть и ощущаться на вкус так же, как губы Куроо. «Куроо, — думает он, поглядывая на пепел, который на конце всё ещё имеет форму сигареты. Вот-вот развалится, разлетится по ветру. — Куро. Куро-Тецуро. Ну и нахера твоё имя рифмуется, как матерный стишок на заборе?..» Они садятся на неприятно влажный, выстуженный дождём и ветром валун, и Куроо вытягивает длинные ноги, пока Кенма поджимает свои к груди. Количество места, которое им комфортно занимать во Вселенной, диаметрально противоположно. Кенма хотел бы стать маленьким-маленьким, незаметным, хотел бы зарыться в песок, как рак-отшельник с домом за спиной. Хотел бы, чтобы его никто и никогда не трогал, чтобы без стука не беспокоили, чтобы и со стуком — тоже. Куроо же вечно разваливается, растекается, расползается по миру, как нефтяное пятно. Отравляет собой всё вокруг. Кенма знает точно: если в море прорывает танкер с нефтью, раков-отшельников выблёвывает волнами на берег — мёртвых, чёрных, разлагающихся. Из мыслей выдёргивает вибрация на запястье, Кенма вводит пароль, и Куроо тихо хмыкает: — В прошлый раз первые цифры были другими. — Я не дебил один пароль ставить, — говорит Козуме, старательно игнорируя мерзкий холодок, поползший по спине от осознания, что Куроо зачем-то смотрел. Подсматривал. — Меняется по какой-то схеме? — Типа того, — осторожно отзывается Кенма. Паранойя давит глотку, впитывая лишние слова, и Куроо понятливо сворачивает со скользкой тропинки. На ещё более скользкую. — Слушай, — говорит он, — а как ты всё же умудрился? Кенма не сразу понимает, о чём он. Потому что, если честно, за эти две недели он много чего умудрился. Точнее, его сильно кое в кого умудрило. С размаху. — Нафиг ты с мафией попутался? — поясняет Тецуро, кроша бычок мордой о камень. — Да знаешь ли, когда якудза приходит и просит кое-что хакнуть, отказ они не принимают, — фыркает Кенма невнятно. Его собственная сигарета, зажатая в зубах, медленно исходит едким дымом. Он так ни разу ею и не затянулся. — Окей, допустим. А сдал-то ты их с каким мотивом? — С мотивом «пожить бы ещё чуток». Как думаешь, насколько быстро якудза может организовать несчастный случай пацану, у которого есть доступ ко всем их файлам? — он не дожидается ответа и смазанно кивает: — Вот и я так думаю. — Хуёво быть тобой, — говорит Куроо, задумчиво глядя вдаль, в море. — Поддерживаешь ты, как боженька. — А тебе нужна поддержка? — Разве что страховочный трос и сетка внизу. — Как у канатоходцев? — Канатобежцев, ага, — Кенма вздыхает больше по привычке, чем по необходимости. Это всё погода и обстановка — они навевают смертельное уныние. И тишина. Здесь слишком тихо, слишком спокойно — так не должно быть, не в его ситуации, не с его проблемами. От такого штиля ждут только бурю, только беду, которая со скоростью пули влетит в его тело. На секунду позже, чем в тело Куроо. — Пойдём обратно, — говорит Кенма, откладывая дотлевшую до фильтра сигарету на камень. Пусть лежит, исчезает сама. Помогать ей он не станет. — Что, надышался свежим воздухом? Наоздоравливался? — улыбка направо, значит, немного издевается, немного флиртует. Немного выворачивает Кенму наизнанку, как пыльный мешок, из которого сыплется труха и мусор. Из которого сыплются взгляды, из которого мелкими камешками дробит по земле сердцебиение: тум-тум-тум-тум… Да какого?.. — Угу, — не разнимая губ, — валим. Куроо был прав: он говорит в пол, смотрит в пол, живёт в пол. Живёт вполсилы. Живёт в кредит, в залог, в заложниках. Но живёт ведь, правда? И это, наверное, кому-нибудь нужно и чего-то да стоит. Кенма даже может назвать примерную цифру в человеко-часах. В Куроо-минутах. Они идут назад медленно, потому что спешить им некуда и потому что кроссовки на босу ногу — всё же идея не из лучших. — А ты знаешь, что в человеческом теле… — Захлопнись. «Ничего я не знаю. И ты тоже, — думает Кенма. — Особенно про человеческие тела — откуда тебе, чудовищу неземному, про это знать? Кого ты уже, блять, успел зондировать и почему не меня?» — Художника обидеть может каждый… — тянет Тецуро. Пошатывается, пихая Кенму плечом — просто так, потому что шило в заднице, голова в заднице, всё в заднице — чудо медицинское. — Ты не художник. — Телохранители тоже своего рода художники. — Какого такого рода? Явно не человеческого. Из ребра Адама такую херню не вылепить, из обезьян такому не выродиться. Такое подбрасывают кукушкой на порог людского дома, жмут на кнопку звонка и убегают. — Если бы ты видел меня в деле, то сразу бы понял, что это искусство. — С твоей работой может справиться бронежилет. — Проверим? — Как-то не хочется, — бормочет Кенма. Куроо стреляет в него прищуром, грозит, кривляясь, пальцем: — Ты смотри мне. «А ты мне, пожалуйста, не смотри», — думает Козуме. И так всего уже насквозь высмотрел своими глазами грязными, каньонистыми. Они уже подходят к дому, когда Куроо вдруг орёт: — Ложись! Кенма вздрагивает, едва успевая оглянуться, как в тело врезаются семьдесят килограммов и сшибают на землю. Сердце остаётся где-то там, наверху, зависшее в несделанном вдохе, это не оно грохочет в горле, это слова там бьются: блять, блять, блять… — Мда, — говорит Куроо. — Над твоими рефлексами ещё работать и работать. Кенма не дышит. Кенма смотрит широко распахнутыми глазами, в которых медленно сгущаются тучи, пышут электричеством, наливаются войной. — Что, обосрался? — ржёт Тецуро, и Кенма чувствует его смех своим телом. Его трясёт. То ли от злости, то ли от этого сдавленного хохота, то ли от того, что он только что в мыслях их похоронил. В братской могиле, так же — друг на друге, носом в шею, со спутанными изгибами конечностей. — Уёбок, — цедит Кенма, упираясь ладонями ему в грудь. Спина болит от падения, в поясницу впивается какой-то камень с дороги. Куроо вдавливает его в землю собой, и это… Это, блять… Сегодня же даже не понедельник, чтоб сердечный приступ по расписанию. — Нам надо тренироваться, — заключает Куроо. — Чтобы во взаправдашний раз не облажаться. — Слезь с меня, — сипит Кенма. Если тренироваться значит снова и снова долбить собой землю и оказываться под Куроо, то лучше сразу сдохнуть. Во взаправдашний раз или нет. — Завтра будем учиться группироваться. А ещё я покажу тебе, как выкручиваться из захвата, и что делать, когда тебя связывают, — расписывает Куроо с довольной лыбой направо. Даже не думает встать, лишь устраивается поудобнее, расползается. Нашёл, блять, лежанку. Кенма пытается из-под него вылезти, пытается отпихнуть, отлягнуть, пытается неуклюже ему зарядить по роже или между ног, но Куроо лишь усмехается, перехватывая его руки, показывая, насколько же он, Кенма, жалкий и беспомощный, насколько слабый. — Я сейчас заору, — предупреждает Козуме, но шёпотом. До крика его хриплому голосу так же далеко, как Куроо — до человека. Недостижимо. — Типа: «Помогите, насилуют». — Я не собираюсь тебя насиловать, котёныш, — улыбка его всё шире и всё кривее. — А что ты собираешься делать? — Телохранить. — Ну-ну. Позови, когда начнёшь, — Кенма отворачивается, потому что смотреть на него сложно. Смотреть на него — себя не беречь, себя потрошить заживо. Смотреть на него — харакири и предсмертное хокку, душевное до пизды. Что-то вроде: Умереть весной, Лёжа так, чтоб ты меня Касался своим блядским телом, И чтоб полная луна Катилась нахуй. [1] Земля пачкает щёку грязью, отрезвляет холодом, мажет влагой по румянцу. Куроо лежит на нём, не двигаясь, но Кенма чувствует его взгляд жаром под кожей, а потом чувствует его нос на своём виске. Его губы на своей скуле. Это не поцелуй, это он просто утыкается своим лицом в его, будто заснул или сдох. Лучше бы сдох, реально. Лучше бы Кенма не вводил пароль, лучше бы якудза успели пришить их до этого «Ложись!», пока Куроо не пришил его сам. Кривой иглой и титановыми нитками. Прямо к себе. Две недели — это слишком мало, чтобы к человеку прикипеть и привариться. Но когда вы вместе двадцать четыре часа в сутки, каждая минута считается за десять. Когда над вашими головами висит Дамоклов меч, каждая минута считается за двадцать. Так что скоро им праздновать годовщину. Сразу после похорон. И Кенма ведь понимает… Кенма понимает даже слишком хорошо: сначала он захотел его тело, а потом захотел его цирк. Бродячий, приблудный, приблядский. — Как же ты меня бесишь, ебланище, — шипит сквозь сжатые зубы он. Из него словами лезет ядовитая грязь, лезет канализация, и он ртом по буквам не умеет сказать, мол, я тебя хочу до отвала хотелки. Зато может: — Отвали и сдохни. Косую на левый бок улыбку Куроо он чувствует своей щекой. И это, пожалуй, самое интимное, что случалось с ним в жизни. — Ни то, ни другое не входит в мои обязанности, — говорит Тецуро и медленно отстраняется, словно растягивая момент. Словно между ними двоими что-то натянуто, и если слишком резко податься назад, оно порвётся. Он встаёт, подаёт Кенме руку, и тому хочется её по локоть отгрызть. Он её не принимает, потому что это опасно: один раз примешь руку — второй раз предложат сердце. Или — хуже — не предложат. Заходя в дом, Козуме демонстративно трёт поясницу и даже прихрамывает, хотя в натёртых пятках вины Куроо нет. И — вот честно — он считает, что на сегодня подстав достаточно, но тут Тецуро выдаёт: — Ты ведь тоже это чувствуешь, а? — Я чувствую, что ты долбоящер, — осторожно проговаривает Кенма, понимая, что сейчас это не разговор, а минное поле. Слово влево, слово вправо — и разорвёт. Так, что по частям потом придётся собирать, и не факт, что получится. — Я про сексуальное напряжение между нами. Не в бровь, а в глаз. С размаху, фингалисто. — Ну, — выдыхает Кенма неопределённо. Смотрит в стену, стягивая кроссовки, будто ничего интереснее обшарпанных обоев в его жизни нет. Вон они какие узорчатые. Красивые что пиздец. Мозги на них прекрасно смотреться будут, если приставить дуло к затылку и… — Предлагаю его разрядить. …да. Вот так сделать. Навылет. — А что такого? — продолжает Куроо. — Все мы люди. «Вообще-то, — думает Кенма, — нет». — И у нас есть определённые потребности, которые необходимо удовлетворять. А поскольку мы здесь застряли на неопределённый срок… — Ты про «подрочить» вообще не слышал, да? — Кенма не оборачивается, Кенма утыкается лбом в стену — медленно и мягко, хотя надо бы быстро и твёрдо. Надо бы до сотрясения. — Я про твоё «подрочить» каждый раз, пока ты в душе, слышу, — Тецуро закадрово улыбается, подкрадывается сзади и беспощадно ласково кладёт ладонь Кенме на шею. Зарывается в волосы холодными пальцами, поднимает их вверх и сжимает, чтобы приложиться губами к выступающим, натягивающим кожу позвонкам. Ему ничего не стоит впечатать его сейчас в стену, грубо прижать собой, грудью к спине, стояком к заднице. Оттелохранить его глубоко и чувственно. Но он ждёт явного и однозначного согласия. Кенма лучше сдохнет, чем его даст. Чем ему даст. — Я буду сверху, — говорит он, и сердце… Сердце, похоже, решает, что сегодня понедельник. Сердце решает: пора. — Сверху, снизу, слева, справа… — шепчет Куроо ему в шею. — Времени-то у нас навалом. А в следующую секунду дверь с грохотом сносят с петель.