Мой Друг, твоя любовь и доброта Заполнили глубокий след проклятья, Который выжгла злая клевета На лбу моем каленою печатью. Я слышу сердце друга моего, А все кругом беззвучно и мертво. У. Шекспир
***
С того дня злополучного, как на дом Морозова нападение совершено было, прошло времени чуть более недели, и Вяземский едва ли успел оправиться от ран. Его думы были наполнены противоречиями толка разного и, не ведая об участи Елены ничего, что могло бы хоть как-то помочь отыскать боярыню, еще гаже на душе княжьей было, отчего реже стал он ко двору являться, взваливая все на слабость свою да немощь. В пирах участия Афанасий Иванович не принимал, от молитв общих удалился, веселье с царем более не делил, что пуще прочего последнему не нравилось, но, зная о неудаче, что приключилась в доме Морозова, когда боярыню с его же, государева позволения красть хотели, не серчал муж грозный на приближенного своего, будучи снисходителен и на удивление терпелив. Но все ж не желал царь, чтобы любимец его вот так и сгинул, не стрелой вражьей, а любовью в могилу отправленный, а потому решает он отправить гонца с весточкой к Вяземскому, чтобы тот немедля, как оправится от ран полностью, на пир явился, кручину свою в сожженном доме Морозова оставив. Федор Басманов в покои государевы входит осторожно, стараясь держать спину прямо, смотреть дерзко, однако ж оберега потеря, что обнаружилась уже в самой Слободе, лишила кравчего ненадолго вернувшейся уверенности, а потому руки его были холодны как лед, а улыбка на устах алых казалась более чем натянутой и слабой. Сидит царь за столом, бумаги важные читает, но шаги опричника младого слышит четко и к себе его перстами зовет, приказывая по обыкновению у ног своих сесть. — Скажи-ка мне, Федора моя, отчего Афонька наш к нам на пиры не является. Слышал ли ты что, аль видел, чего надобно знать мне? Рука Басманова к шее неосознанно тянется, где оберег колдуна висеть должен был, но быстро одергивает себя, цепкий взгляд государев зная, и на наглость решается он, ладонь на бедро царю положив и осторожно по нему водить принимаясь. — Нет, соколик мой, не ведаю я, что с Вяземским такое. По зазнобе своей видать с ума сходит он, говорят ночами не спит, зовет ее. Хмурится царь, однако ж словам кравчего своего доверчиво кивает и руку его не одергивает, что уж смелее оглаживать колено мужское принялась, ко внутренней стороне бедра скользнув. — Вот что, Феденька, езжай-ка ты проведать Вяземского нашего и весть ему передай, что ежели он дурь свою не оставит, то я лично велю опричников за девкой его послать и пущай, коли отыщат, делают с ней, что хотят. Кивает послушно Басманов, в очи государские заглядывает, а у самого пот холодный по спине струится, как глянул на него муж грозный да за подбородок схватил, в привычном для него грубом ласкающем жесте. Приближает царь лицо свое к любимцу своему, уста его мягкие своим дыханием горячим опаляя, и шепчет он ему в рот слегка приоткрытый, к себе ближе притягивая и уж совсем бумаги на столе в сторону отложив. — А его самого лично перед всем народом честным пороть буду, чтоб неповадно было так по бабе стонать. Охает от неожиданности Федор, когда государь в уста его поцелуем диким вгрызается, губы до крови прикусывая и язык глубоко пропуская, будто желал всю душу из кравчего своего испить да сил последних лишить. Но стоило опричнику младому уж на страсть отвечать начать, как отталкивает от себя царь молодца, уста истерзанные которого от слюны чужой блестели, и, будто не произошло ничего внимания достойного, возвращается государь русский к делам своим важным, велев Федору немедля отправиться к Вяземскому с посланием.***
Усадьба Афанасия Ивановича обширной была, зеленой, слугами полная да живностью разной. Поговаривали будто у него был свой медведь ручной, Потапычем которого звали, и любил князь гостей незваных зверем своим пугать, аль вовсе на них натравливать. Но не встретился на пути Федора Потапыч, не пришлось коня вертать за ворота, лишь псы дворовые лаяли издали заливисто да холопья поглядывали косо, девок своих себе за спины пряча. Доложили тотчас хозяину о прибытии гостя, входит Басманов в хоромы, диву дается, на убранство глядя, где окна были не слюдяные, а из стекла цветного, стены кожей красной обитые, а столы сукном с вышивкой золотой покрытые, да сравнивает про себя свое имение да княжье, прикидывая в уме быстром, как много злата успел унести себе в закрома доверенный царский, коли дом свой обставил столь богато. Но вот выходит к нему князь, одетый по-простому, в рубаху белую да портки черные, босой, как холопья его, а на груди его повязка алеет, кровью по центру слегка пропитанная. — Дурно выглядишь, княже. — Подмечает Басманов, руки в боки уперев да на Вяземского из-под ресниц глядя. — Тебя только отпевать нести. Афанасий улыбается криво, бледный как смерть, уставший, будто не спал с тех пор, как дом Морозова покинул, а смотрит он отрешенно да пусто, не выражает взгляд его ни злости, ни помешательства прежнего, ни раздражения для него привычного. — Зачем явился? Вздыхает тяжело кравчий, шапку с головы снимая, и трясет он кудрями смоляными так, что слышится звон сережек драгоценных, что сверкали ярко в свете заходящего солнца, через стекла цветные внутрь проникающего. — Я тебе что, челобитную привез от бобыля какого? Налей мне вина, дай дух с дороги перевести, а уж потом и вопрошай с чем я к тебе. Стоит с мгновение Афанасий, на гостя незваного пристально глядя, а потом все ж велит стол накрывать и сам садится на лавку. Тяжко ему рукой двигать, от ран еще не оправился князь, но слабости старается при Басманове не казать и держится крепко, насколько силы позволяли. Замечает воевода младой кровь запекшуюся на устах любимца царского, которые Федор скрыть не мог, хотя и умаслил укусы государевы маслами, отчего те блестели ярко, точно вишни спелые. — Сильно он тебя полюбливает. — Бросает будто в шутку князь, хотя голос его сух и грубоват. Кравчий вспыхивает тотчас, стискивает в руках кубок серебряный, но лишь плечами в ответ ведет, ни слова не обронив на этот счет. — Так зачем ты здесь? — Верно решил ты, будто о судьбине я твоей кручинюсь, но иная причина меня к тебе привела. — Отпивает Федор наливки домашней, кривится слегка от вкуса терпкого, но следом вновь глоток делает, куда больший, нежели предыдущий. — Слово царское я тебе привез. Велит государь наш на пир тебе явиться, на молитву вновь ходить с ним да в усладах как прежде участвовать, иначе не миновать тебе недовольства его, непременно за самодурство последующего. Хмурее от вести этой Афанасий становится, устало голову на руки сложенные на столе кладет, чувствуя, как голова кругом идет от слабости телесной, что уж скрывать он не мог. А Федор тем временем продолжает, наливку себе в кубок подливает да фруктами охотно закусывает. — Вера твоя не сильнее моей, однако ж я-то на службу хожу. Хотя куда тебе, ты едва за столом-то сидишь! — Замечает опричник юный, что князь с трудом на пол не падает, а потом, как тот голову поднял да лицо мертвецки бледное показал, и вовсе понял, что дурно ему и сидеть совершенно невмоготу. — Ты выглядишь гаже умертвия. — Душит меня это, — дергает Вяземский оберег рукой слабой, но с шеи не снимает, лишь к груди крепче прижимает. — Тошно мне, понимаешь? — Так сними. Молчит Афанасий, улыбаясь криво да чудно, встать пытается, но не держат ноги князя и почти падает он на стол дубовый, кувшин с наливкой опрокинув да едва сам следом за ним на пол не рухнув. Не ожидает витязь гордый, к обычной надменности любимца царского привыкнув, что решит тот второй раз милость ему оказать непрошенную, плечо свое подставит да вздумает до постели вести. Не приемлет жалости к себе Афанасий Иванович, вырваться хочет, но сильнее Федор оказался да напористей, тащит князя будто куклу соломенную с видом таким, будто одолжение делает всей земле русской. — Жалеть меня вздумал? — Над слабыми потешаться забава скучная, — холодно бросает опричник младой, что сам шел слегка неровно из-за ударившей в голову крепкой наливки, — ты лучше дорогу указывай, пока я тебя в углу на лавку не скинул. Доводит кравчий Афанасия до постели его широкой, что шелком была покрыта, с матрасом из пуха лебяжьего, и помогает князю улечься, чувствуя себя отчего-то, благородство проявив, в высшей степени глупо и уязвленно. Собирается он уж уходить, как хватает его Вяземский за перста, каменьями украшенные, и держит, пускай и слабо, холодным прикосновением кожу обжигая. — Посиди, не спеши. Аль ждет тебя кто ночью этой? Вопрос с ехидцей звучит, улыбка странная на устах бледных играет, но заглушает в себе ретивое Федор, не желая отчего-то с Вяземским в спор пока что вступать. Садится он на кровать рядом с князем, рукой о перину опираясь и по привычке волосами густыми тряхнув, отчего вновь зазвенели сережки жемчужные, мелодично колокольчиками перезваниваясь. — Во сне я вчера видел, как дом Морозова горел, а мы с ним на саблях дрались перед очами царскими. И колья я видел, черепа на них, что воронье клевало. Много голов… Дурно становится от этих слов Федору, тянется его рука к шее, где оберег висеть должен, да не находит он там ничего, с запозданием вспомнив, что потерял он мешочек заветный, способный от опалы царской сохранить. — Тебе снятся такие сны? — Мне уж давно не снится ничего, что вспоминать пробудившись хотелось бы. — Отстраненно отвечает Басманов, пытаясь вновь вернуть облику своему вид привычной непринужденности. — Да какая польза в том, сон не есть явь. Усмехается князь, рукой пот со лба смахнув, и смотрит странно на Федора, как никогда прежде не смотрел. Было во взгляде том нечто теплое, чего раньше не наблюдалось даже в мгновения веселья общего, хотя много дел оба опричника вместе творили, долго знали друг друга, но никогда ранее не было у них секретов общих, от царя утаенных. — Про Елену не слышал ты чего? Каменеет тотчас лицо молодца красного, смотрит он недовольно из-под бровей своих соболиных, и отвечает резко, без тени приязни. — Твоя Елена заботит меня мало, так что о ней меня не спрашивай. Хочешь, садись сам на коня и ищи свою Елену. Молчание повисает, тяжелое и затянувшееся, и не чувствует поначалу кравчий молодой, как ранка от укусов царских на губе его открылась, кровь по подбородку тонкой струйкой стекать начала, но не успевает он даже опомниться, как уж тянет к устам его руку Афанасий, пальцами холодными кожи касаясь, и невольно язык горячий Федора перстов чужих касается, отчего замирают оба, друг другу в глаза неотрывно глядя. — Воистину нет никого краше в Слободе, чем Федора царская… — Шепчет Афанасий, в беспамятство проваливаясь, и не видит он, как покидает хоромы его гость незваный, еще долго на князя лежащего глядя, чье прикосновение холодное огнем пожигало кожу сильнее поцелуев государевых.