В крови горит огонь желанья, Душа тобой уязвлена, Лобзай меня: твои лобзанья Мне слаще мирра и вина. Склонись ко мне главою нежной, И да почию безмятежный, Пока дохнет веселый день И двигнется ночная тень. А. Пушкин
***
Арест Серебряного, в нападении на опричников обвиненного, Афанасий Иванович, в палаты царские призванный, воспринял как новость благую и душе угодливую. Долго вертел он слова Басманова в голове про влюбленность Елены в другого мужчину, и чем больше мысли этой волю давал, тем чаще подозрение на Никиту Романовича падало, хотя тот и мало чем выказал своего особого отношения к красавице неприступной. Променяла, другого предпочла, обманула! Гнев и злоба будто сил князю придавали, быстрее помогая на поправку идти и, хотя уж на ноги встал Вяземский, более обессиленно на лавки не падая, от ран еще до конца не оправился и саблю в руках держать не мог. Но более всего мутило разум отношение к нему Федора кравчего, чьи уста были мягки и податливы, а взгляд томный очей будто бы в саму душу проникал, против чего Афанасий Иванович средств никаких не имел. Дружба с таким бесом лукавым могла бедой обернуться, но ни разу еще не предал Басманов, не заложил. Так может не так легко другого человека понять, ежели видеть лишь то, что тот казать желает? Еще лежа на постели своей в доме богатом, думал Вяземский и о том, что быть могло, коли позволил бы опричник младой взять себя в бане, и как бы сказалось то на их теперешних отношениях. Да и сам Афанасий не знал, как потом общаться с тем, с кем сношаться бы изволил, пускай и брагой опьяненный, как смотреть в глаза эти бездонные, что всегда привлекали как девиц юных, так и опричников многих, не лезущих к кравчему лишь по причине гнева царского, который любимца своего вряд ли решил с кем-то делить. Входит Афанасий в хоромы государские и видит там лекаря придворного, который в тело мужа грозного мазь с сулемой втирал, работая шустро и ловко, дело свое зная. Срамная болезнь, точившая царя вот уже много лет, покоя ему не давала, но казалось порой князю, что чем больше поддается государь русский на увещевания лекарей иноземных, тем быстрее чахнет тело его и мутится порой обыкновенно светлый и острый разум. Но этой мысли приближенный царский воли не давал, считая то предательством даже в думах своих, а потому не мешал он никогда господам толк в лечении знающих и собственной рукой подавал царю лекарства, что велели принимать заморские врачеватели. — Афонька, явился-таки предстать пред очами моими! — Громко басит государь, жестом велев князю за стол усаживаться. — Бледен ты, как смерть, однако ж вижу я огонь прежний в глазах твоих. Неужто боярыню отыскать удалось? — Нет, надежа царь, не сыскалась она. Люди мои всю округу обыскали, но на след не напали. — Погубит тебя твоя голубушка. Но коли мой верный придворный здесь, значит более не услышу я о том, будто заперся он, аки девица в тереме, и явится вновь как на пиры славные, так и на молитву общую? — Явится, государь, слово даю. Довольно кивает царь, губы в улыбке кривит, и, когда лекарь, дело совершив, покои его покидает, подзывает он Вяземского ближе, как извечно делал, безоговорочно князю доверяя и даже ночами с ним сообщааясь. Говорит он с ним про желание свое тайное переговоры с посалами английскими устроить, совета спрашивает, планы вынашивает, но тут дело до войны доходит, татары покоя земле русской не дают, и удрученно качает головой царь, как на духу выдает, злобно очами сверкнув: — А дурень этот в самую сечу лезть хочет! Чего стоят его холопья боевые супротив басурман? Замирает князь, кубок с вином так до уст и не донеся, а глаза его буквально в лицо государево вонзаются, смотрят настороженно, внимательно. — Какой дурень? У царя русского лицо хмурое, морщины на лбу глубокими рытвинами пролегли, и нервно постукивает он посохом по полу у ног своих, губы в тонкую линию сжав. — Неужто Алексея Басманова сын? — Он самый. Будто не знаю я, что не в одном летнике юнец горазд плясать! Но уж с рассветом выехал он в поместье свое, мужиков набирать. Тяжело князю на душе становится, предчувствие дурное сердце полонит, и хотя доброжелательность царская и люба была ему, все ж не могла она Вяземского успокоить, а потому, как только вышел он из палат государских, тотчас к Федору отправился, чувствуя необходимость долг вернуть и жизнь чужую от беды сохранить.***
Двор, суетой наполненный, встретил князя неприветливо и сухо. Никто поклонов ему не отбивал, к хозяину не проводил, а потому самому пришлось путь-дорогу себе прокладывать, ступая по направлению, куда ратники с бердышами и копьями стекались. Едет князь, среди мужиков в кафтанах одноцветных теряясь, и тут видит он молодого человека, стройного да высокого, со шлемом сверкающим, коня своего серебристо-серой масти по шее мощной оглаживающего. Встречается Афанасий с молодцем взглядом да очей от него отвести не может, будто завороженный статью его и уверенностью, что в каждом движении читалась, но когда вместо разговора Федор холодностью неприветливой его встречает, от гнева князь чуть прям по холопам суетливым коня не ведет, чуя, как злость в венах закипает. Идет Басманов в конюшню за сбруей конской, серебряной с бубенцами, а Вяземский уж спешился и за ним идет, прожигая спину хозяина поместья неистовым взглядом. — Ты что, дурак, вытворяешь? С жизнью покончить решил, так поди в реку кинься! Куда тебя против татар несет? Оборачивается опричник медленно, словно неохотно, а глаза его будто лед острые, и нет в них ни капельки той теплоты, что недавно читалась при их вечерней встрече. — А тебе дело какое, Афоня? Аль ты думаешь, что я только в летнике бабьем плясать могу? — Сжимает Федор сбрую в руках подрагивающих, нервозность в каждом жесте его, хотя виду силится не казать и смотрит прямо, взора не отводя. — Что вы все решили, будто я девка по двору за курами снующая? Захотел — приголубил, захотел — стрелу вслед послал? Чувствует Басманов — лишнего сказал, вновь маску безразличия на лицо натянуть пытается, да не выходит, глаза выдают недовольство и чувства сердечные, а потому хочет он из конюшни выйти да разговор с Вяземским прервать, но не дает он дороги, шипит, будто змея ядовитая, стараясь Федора дальше в конюшню загнать. — Ты же сказал, тебе дело нет ни до кого. Плевать тебе на молву людскую, а тут решил героем заделаться, доспехи вытащил! Вспыхивает Федор, на князя смотрит злее прежнего, и уж почти в грудь его толкает, но тот словами его опережает, за локоть схватив, насколько силы еще не до конца окрепшие позволяли. — Не езжай на татар, останься в Слободе. — С чего это ты вдруг обо мне печешься, Афонька? — Выплевывает слова кравчий царский, ближе к Вяземскому лицо придвигая. — Решил долг вернуть и жизнь мне сохранить? Не нужна мне твоя милость, вы все мне не… Не думает князь, что делает, порыву неизвестному повинуясь, рукой одной с Федора шлем срывает, в кудри его густые пятерней зарываясь, и целует резко, напористо, своими зубами о чужие стукаясь да уста сладкие в порыве пылком сминая. Какое-то время опричник молодой даже ответить не может, так и стоит, будто в землю вкопанный, но тут Афанасий Иванович поцелуй разрывает, будто сам опешил от деяния своего, и на молодца взглядом диким смотрит, неверящим. — Вот как. Убеждать меня решил, как холопку дворовую? — Кривит губы в усмешке Федор. — Аль ты, как в бане, оказией воспользоваться решил? Ты поди Елену свою приласкай, глядишь ей после мужа старого по нраву ласки твои придутся! Слова кравчего царского еще пуще злят князя, распаляют гнев его, по самолюбию ножом проходятся, и преступает Афанасий последний рубеж, что от поступка необдуманного огородить его мог. Одурманенный ярью звериной, страсти своей он волю дает, вновь хватая Басманова за кудри и к устам его приникая. Проходится он языком по губам чувственным, прикусывая их и в рот вбирая, по зубам острым ведет, поцелуй углубить жаждет, но холоден юнец дерзкий остается, не вырывается, но и на ласки не отвечает, и заставить его было для Афанасия вопросом гордости. Стан гибкий уж в доспехи был облачен, лишь шеи участок от стрел вражьих да меча не защищая, и запечатляет Вяземский поцелуй дикий на коже нежной под самым ухом, прикусывая место чувствительное и языком следы зубов своих обводя. Слегка вздрагивает Федор, шею назад откидывает и чуть ближе к князю льнет, жар тела чужого нутром ощущая. Сам он руки на плечи широкие кладет, снимая их ладонями горячими и постанывая сладко, когда, играясь с телом его на ласки вновь отзывчивым, воевода ненасытный игриво по раковине ушной кончиком языка ведет, и рык его низкий, гортанный мурашки по телу всему Басманова посылает. — Люди увидят… — Шепчет опричник молодой, неохотно от себя князя отстраняя. Ладонями он по груди чужой ведет, будто в последний раз на Вяземского глядя, и вновь через силу маску беззаботности на себя накидывает, лукаво глазами блеснув. — Еще свидимся, Афоня, не спеши меня хоронить. Не знает Басманов, как долго Афанасий в конюшне его стоял, как долго в след войску его удаляющемуся смотрел, но знает наверняка, что теперь будет жечь огнем пламенным поцелуй княжий ненасытный, и появился теперь в сердце его грех, что уж точно не делит он на двоих с царем.***
Прошло немногим около недели после поражения татар, Басманов младший вернулся в Слободу, ожидая почестей разных за подвиг свой, и принимал царь его, только что прибывшего из Рязани, в своей опочивальне. Надеялся опричник младой в прежнюю милость к покровителю войти, рассказ свой живописно приукрасив, да вот только муж грозный уж знал подробности битвы славной, хотя Федора все ж слушал внимательно, четки в руках перебирая и бахвальство любимца своего сносно выдерживая. Не забыл молодец и про появление Серебряного упомянуть, хитроумно предугадав возможную осведомленность царя, однако отвел князю роль в повествовании незначительную, куда больше поражаясь его отсутствию в темнице, нежели доблестью на поле брани. Подзывает к себе ближе молодца царь, по щеке небритой тыльной стороной ладони ведет и смотрит ласково, как прежде, отчего в душе у Басманова вновь зародилась извечно сопутствующая ему уверенность и дерзость. — Чего бы тебе хотелось, Федя? — спросил государь, перстами по устам кравчего своего ведя и взглядом темным насквозь его прожигая. — Опять чин окольничего с меня требовать будешь, дабы люди не корили? Царь смотрит пристально, в очах его прежнее расположение затаено, с пороком грешным смешанное, и тянет он Федора на себя, подбородок упрямый сильнее сжимая. — Ничего не надобно мне, кроме любви государя моего. — Вкрадчивым голосом глаголит Басманов, потупив очи долу, все ж не решаясь в открытую с благожелательностью царской играться. — А ежели я сердцу его мил, так одарить он меня чем хочет может, я приму любой его дар. — Кое-что, так и быть, я даровать тебе могу. — Говорит государь русский с усмешкой в голосе и увлекает любимца своего в поцелуй голодный, что разлукой с опричником младым вскормленный был. Но уж не то прежнее волнение ощущает кравчий от ласки царя грубой. Ежели и прежде чувствовал себя Федор куклой соломенной в руках мужа грозного, то теперь по иному прикосновению кожу его лихорадит, другие уста жаждет он ощутить на своем теле, отчего неловко ему принимать страсть государеву, но вместе с тем и перечить не может. Выходит он из хором царских уставший поболее, чем после сечи кровавой, и чувствует тяжесть на сердце, будто преступление какое совершить довелось. Многое на веку своем делил он с покровителем своим, но никогда прежде подобных секретов от него не таил. Думы его, с момента отъезда в Рязань, то и дело к Вяземскому вертались, но теперь не знает молодец как князю в глаза смотреть и следы страсти государской очам его показать. А меж тем, царь уж в палату приемную вышел, челобитные выслушивать был готов да вопросы державы масштаба великого решать рвался, пребывая после времени с любимцем проведенного в отличном расположении духа. Но тут один стольник сообщает ему, что боярин Дружина Андреевич бьет челом его царской милости и просит допустить его пред царские светлые очи...