Я жажду наслаждений знойных Во тьме потушенных свечей, Утех блаженно-беспокойных, Из вздохов сотканных ночей. М. Лохвицкая
***
Ночь опустилась на Слободу тяжелым темным покрывалом, принеся с собой воздуха свежесть и думы неспокойные, что сердце ядом своим отравляли и спать спокойно мешали. Афанасий Иванович не был трусливым человеком, опасности любой всегда смело в глаза смотрел, но события дней минувших заставили его задуматься в серьез над будущим своим и тем, что несет день грядущий. Он сидел с головой поникшей во дворе возле дворца государского, а в руках саблю держал, которой биться должен был с боярином Морозовым. Мысль к князю закралась шальная — ехать к колдуну на мельницу, оружие заговаривать, ибо стал он куда серьезней к помощи старика относиться, нежели в ту пору, как только встретил его. Казал он Вяземскому, в воду беспокойную заставив того глядеть, как целуется с кем-то Елена, льнет к кому-то, раньше Басманова правду на бесстыдницу лукавую очам влюбленным явив. Жизнь он Афанасию спас, раны заговорив, и оберег дал, что помог расположение царское укрепить, а значит сумел бы и саблю заговорить, чтоб принесла она победу в грядущем поединке. Но не только Елена да бой славный мысли Афанасия Ивановича занимали. Порыв страсти его, коей волю он дал в конюшне Басманова, не давал ему покоя даже в минуты молитвы с царем, отчего гадко было на душе у Вяземского, тяжело было в глаза государю смотреть, который назначил его главным в переговорах возможных с послами английскими и доверял сверх меры, даже не догадываясь о том потаенном, что зародилось в сердце у приближенного его. Уж ночь день сменить успела, а не видел князь Федора кравчего, который, как поговаривают мужики, не успел доспехи снять, а уж к царю в хоромы побежал и провел там почти весь день. Не должен был Афанасий ощущать того, но ревность отчего-то черным змеем в душу вползла и затаилась там, мыслями недобрыми пугая. А вдруг все то расположение, что выказывал ему Басманов ложью было, обманом, дабы иметь резон опосля оклеветать его в глазах царя? Скрипит зубами от злости князь, глаза прикрыв от напряжения нервического, но тут слышит он голоса хмельные, знакомые и на ступенях возникают фигуры высокие: Грязного, в руках братину почти пустую несущего, Астафьева Малафея, с колчаном полным стрел и луком за спиной, Алексея Басманова, в кафтане распахнутом, будто наспех одетом, и самого младого опричника, в глазах которого, в момент, как тот Вяземского увидел, множество чувств неозвученных промелькнули хороводом быстрым. — Афоня, ты ли это? — Радушно басит Алексей, к опричнику ближе подходя. — Чего сидишь тут, неприкаянный? — Я, вестимо. — Сухо улыбается в ответ тот, то и дело взгляды на Федора бросая, что держался позади всех и взора княжьего избегать старался. — Куда путь держите? — В усадьбы боярские, куда же еще? Айда по коням да с нами? — Все также радушно говорит Алексей, Афанасия по плечу похлопывая, будто проверяя, выдержит ли он скачки дикой. — Боюсь, что не годен я пока веселья прежнего да и дела у меня есть. Понимающе качает головой Басманов, зная о грядущем поединке Вяземского, и не ожидает он вдруг услышать голос сына своего, из-за спины отцовской так и не выступившего, но говорящего в привычной ему дерзкой манере. — Неужто боишься ты старого боярина, Афонька, раз к столкновению столь тщательно готовиться решил? Аль может все еще по Елене кручинишься и вновь в тереме запереться хочешь? Смех мужицкий по двору проносится, но сам Федор даже улыбки не кажет, серьезно лицо его, а в глазах вызов читается и непоколебимая уверенность в себе. Решает Афанасий принять этот вызов, да и слова кравчего не в первый раз задевают самолюбие воеводы смелого, а потому решает он испытать удачу и Басманову младшему за наглость его по заслугам воздать. Садятся опричники на коней своих и с криками «Гойда!» со двора выносятся прочь, укрытые от посторонних глаз темным покрывалом безлунной ночи.***
Едут опричники, коней навстречу ветру подгоняя, и первая же усадьбу, что на их пути встретилась, тотчас подверглась немыслимому разорению. По обыкновению, громят псы царские дома, окна выбивая и двери, пока не разрушат все хозяйское имущество, но в этот раз мало их было да и не хотели они до поединка Вяземского с боярином лишнее внимание к опричнине привлекать, а потому решено было ограничиться лишь малой, как им казалось, забавой. Садятся они за стол, что выставить во дворе велели, и несут хозяева всю провизию, что по чуланам да клетям раскидана была. Пьют опричники, едят вволю, и вот уж на лицо бледного Вяземского румянец возвращается, а глаза его вновь горят прежним огнем, дикой яри полным. Берут они кубки золотые и чаши серебряные, что вынесли им на стол, и тщательный отбор производит Алексей Басманов, ежели где огрех какой находит, тотчас в лицо хозяину швыряет и велит нести что-нибудь на замену. Но вот надоело опричникам такое веселье и видят они девичью голову в слюдяном окошке, что из горницы высовывалась. — Ой, да тут бабы есть! — Радостно тянет Грязной, с трудом с лавки поднимаясь и к избе той направляясь. — Покажи личико, горлица моя, да дай полюбиться с тобой хоть часок! — А хватит тебя на часок-то, Васька? — Шутит Малафей и сам с лавки поднимается, колчан да стрелы, что прежде под стол скинул, снова на плечо вешая. — У меня есть идея одна, которая по нраву придется и нам, и хозяевам. А придумал Малафей не простую шутку, а унизительную затею молодым женщинам поместья за курами голыми гоняться. Те, кто поймают хоть одну к определенному времени, стрелу вслед получали, но опричники их пальцем не трогали, а тех, кому не удавалось даже старую квочку изловить, тащили в избы, хозяев оттуда прежде выгнав во двор. Так, спустя какое-то время, каждому опричнику по девке досталось и каждый хоромы себе нашел, где можно было усладам предаться. Но не спешит князь Вяземский, боярыню дрожащую к себе прижимая, видит он неподалеку Федор стоит и также девицу за талию держит, с Афанасия взгляда не спускает. Решает проверить его князь, в последний раз, чтоб вырыть из сердца своего тот блажи корень, что там поселилась. Тянет он на себя боярыню пугливую да целует ее в уста ее плотно сжатые, а сам все на Басманова смотрит, реакцией его упиваясь. Видит он огонек злой внутри глаз бездонных, видит улыбку кривую на устах чувственных, и понимает Вяземский, что не сможет он спать спокойно, пока до конца не даст своей страсти волю и не закончит то, что начал еще в бане душной много ночей тому назад. Отталкивает князь от себя боярыню и идет внутрь строения небольшого, где была у здешних господ мыльня. В углу там стояла большая изразчатая печь с каменкою, на полках лежало мыло булгарское, а также масла различные, из-за чего пахло в мыльне необычайно приятно. Не топлено там было, но все же жарко, а потому скидывает с себя кафтан Афанасий, на лавку садится и ждет. Не долго томиться пришлось, входит туда и Федор, с улыбкой лукавой на устах и глазами горящими из-под ресниц полуопущенных. — Второй раз мы вот так вдвоем в мыльне остаемся, княже. Не странно ли тебе это? В глазах Басманова азарт, будто специально он князя из себя выводит, а сам все ближе подходит вальяжно, уста алые нарочито медленно облизывая. — Странно мне то, как без оберега колдуна быстро умудрился ты милость царскую вернуть, да так проникся он к тебе, что почти день целый из хором своих не выпускал. Голос князя обманчиво спокоен, но во взгляде плещется злость и обида, которую силился он и скрыть и изничтожить, но тщетно. Видит это Федор, и улыбка грустная губы его трогает. Подходит он к Вяземскому почти вплотную, руки на груди сложив, и смотрит прямо, с прежним вызовом. — А как ты думал, княже, что я смею государю моему в прихотях его отказывать? Ему моя удаль в Рязани по нраву пришлась, наградить он меня решил, приласкать наконец. Противно от слов этих Афанасию делается, руки от гнева уж дрожать начали. Как мог он, глупец, подумать, что в змие этом может быть хоть что-то душе угодливое? Ежели сам князь последнее отдал, в опричнину вступая, то уж этот бес тем паче. Но не унимается кравчий, хотя и видит, что считай последний рубеж Афанасию преступить осталось, и продолжает изводить его, желая на эмоции истинные вывести. — Аль ты решил перед царем выйти и прямо ему сказать о наших с тобой шалостях невинных? Тебе ли не знать, Афоня, что непостоянна милость государя нашего… Но мимо ушей проходит большая часть речи опричника младого для князя. Как и всегда, в моменты страсти аль злости, глаза его безумием полнятся, и гнев, в голову ударивший, сил ему придает. Вскакивает он с места, за грудки Федора хватает и толкает его в стену, рядом с полкой, где стояли масла разные да мыло душистое. — Вот оно значит как? Шалости то были невинные. — Голосом свирепости полным цедит Афанасий, телом своим кравчего юного к стене прижимая. — Что ж, жажду я шалости наши продолжить. Аль побежит Федора царская жаловаться на меня покровителю своему? — И что же ты делать собрался, Афоня? — Вопрошает опричник младой, пристально в глаза мужу пылкому всматриваясь. — То, что не довершил тогда, в бане у Малюты! Довольно с тебя дружеских отношений моих, довольно голову мне морочить! Одна мне сердце уже отравила, тебе я не позволю в игры играть! Не был никогда Вяземский глупцом, а потому угрозу свою на голову трезвую ни только не претворил бы в жизнь, но даже не озвучил бы. Однако брага смелости лишней ему придавала, преграды любые стирая хмелем озорным, а кравчий юный даже вырываться не думал, разглядывал все лицо княжье бледное, будто прочесть по нему что мог. Разговора прямого сердце Афанасия Ивановича желало не меньше услад жарких, понять он хотел, чего жаждал Федор на самом деле, но обида горечью гордость травила, мыслить здраво не давала. — В палаты к государю явился сразу, а мне слова молвить не желал! Милы тебе ласки царские? Вот и мои по нраву придутся! — Умолкни, Афоня. — Шепчет вдруг Федор, ладонями по груди широкой ведя. — Умолкни, хотя бы на час этот… От неожиданности замирает витязь гордый, когда молодец сам притягивает его к себе и приникает устами к губам чужим, чувствует князь как в ушах кровь застучала, а сердце стало биться птицей подстреленной в груди. Не похожую страсть ощущал он, Елену в доме Морозова целуя, иные ощущения тело наполняют мужское. Скользит языком кравчий по губам чужим, по зубам острым, невольно дыхание задерживает, когда углубляет Афанасий поцелуй пылкий, уста полные прикусывая да все ближе к стану гибкому стараясь быть. — Да сними ты уж эти одежи! — Рычит князь, с Басманова епанчу срывая и в сторону ее куда-то отбрасывая. Целует он шею молочно-белую, языком по каждой венке игриво ведя, ягодицы в ладонях сминает, в стороны их слегка разводя, а ногой правой воевода между ног любимцу царскому упирается, естества чужого через ткань штанов касаясь. — Знал я, Афоня, что коли тебя разозлить… — Смеется Федор, плавясь в руках сильных, которые под одежду проникнуть пытались, чтоб кожи горячей скорее коснуться. — Змий лукавый, — бормочет невнятно князь, рубаху на Басманове выше задирая и ладонями по груди почти безволосой упоенно ведя, — специально меня доводил. — Одни мы здесь, княже, — со стоном выдает кравчий, в спине прогибаясь, когда кружит Вяземский языком по животу его впалому, каждую мышцу поцелуями покрывая и зубами острыми царапая. — Оставь беседу для Слободы… Сжимает в ладони возбуждение Федора князь, сжимая слегка, массируя, отчего вцепляется молодец в плечи чужие, к себе ближе притягивая. — Хочешь, чтоб взял я тебя здесь? — Жарко шепчет Вяземский, носом по чреслам чужим через ткань штанов ведя и руками бедра узкие сжимая. — Ответь мне! Вместо ответа поворачивается к Афанасию опричник младой спиной, ноги разведя шире, и смотрит на полюбовника своего из-за плеча лукаво, маняще. Скалится довольно князь, по сторонам глядит, дабы найти что-нибудь для соития необходимое, и падает взор его на фалконы с маслами пахучими, коих было достаточно на полке широкой. Приспускает Афанасий с Федора штаны, по ягодицам ладонями горячими проведя, и скорее тянется к маслу, орошив щедро им свои пальцы и член, что уж кровью налит был. Вводит он в кольцо мышц тугих сразу два перста, растягивая споро, проникая до костяшек самих, желая Басманова за игры его проучить малость, что терзали его столь долгое время. Откидывает голову назад любимец царский, на плечо князю ее положив, и подается он бедрами назад, наслаждению полностью отдавши себя и вокруг пальцев чужих плен свой горячий сомкнув. — Моим ты будешь сегодня, — наслаждаясь стонами срамными произносит Вяземский, — только моим! Входит Афанасий в кравчего медленно, напор свой едва сдерживая, и чувствует, как дрожь приятная по его телу пробегает и Федору передается. Член княжий крупный, мягкий, аки бархат, ощущения острые переполняют собой юнца изнутри, когда тело свое приспособить он к соитию хочет, расслабившись полностью и еще шире ноги разведя. Замирает князь, с трудом через пелену вожделения чужие ощущения угадывая, но когда Басманов сам бедрами вести начинает, то последние остатки контроля покидают мужа смелого, и берет он тело желанное со всей пылкостью и страстью, на которые только был способен. Он ласкает плечи чужие, покусывая их в азарте диком, стан стройный ближе к себе прижимает, носом зарываясь в кудри смоляные, а стоны, что с уст кравчего слетали и мыльню эхом гулким наполняли, лишь подзадоривали его, вводя в неистовое исступление. Ритм рваный с трудом удается поймать Федору, что размяк в объятиях мужских, и уж кричит он в голос, в омут наслаждения нырнув с головой, когда трогает его естество князь перстами, головку большим пальцем оглаживая да сжимая слегка кольцо пальцев своих мозолистых. Изливается Вяземский в кравчего, напоследок войдя в него до самого конца, а тот, следуя за ним, в ладонь широкую спускает, лбом утыкаясь в бревенчатую стену. Силы последние покинули Афанасия, что едва от ран отойти сумел, с трудом на ногах он держится, а потому не отказывается от помощи Федора, который свою одежду отыскать уж успел и князю кафтан его любезно на плечи накинул. — Пора нам, рассвет уж близко. — Подожди. — Шепчет князь, Басманова уж привычно за руку хватая. Удивленно вскидывает брови опричник младой, не ожидает, что решит запечатлить перед выходом поцелуй свой на устах алых Вяземский, нижнюю губу молодца в рот вобрав и слегка ее прикусив. — Вот теперь, — улыбается он, глядя на кравчего растрепанного, — можно нам и в Слободу.