Ни один человек не может стать более чужим, чем тот, кого ты в прошлом любил. Эрих Мария Ремарк
***
Гости всю дорогу распевали охальные да величальные песни, балагурством своим внимание к себе привлекая, радуясь пуще прежнего, когда снег первый повалил с неба вдали розовеющего, легкой пуховой периной укрывая крыши домов и кривые дороги, по которым ехали новобрачные в гнездышко их уютное, под легкий звон бубенцов и громкий хмельной смех. У Афанасия Ивановича взгляд шальной, лицо бледное, хваткой мертвой вцепился он в поводья и лишь на небо светлеющее глядит, головой не крутя. Вновь блуждали мысли его, вновь думы толка различного буйную голову посещали. Расправился он с врагом заклятым, не своими руками, но лапами зверя извел он предателя, но груз тяжелый с плеч не упал и все тянуло к земле чувство беспокойное, неуверенностью в дне грядущем вызванное. Не ведал он, в какое состояние царь придет, растерзанного Грязного во дворе найдя, да только слабую надежду на исход счастливый лелеет в сердце Вяземский, зная подозрительный нрав того, кому верой и правдой служил, секреты чьи давно уж берег. Чувствует на себе князь взгляд жениха молодого — взгляд беспокойный, жаркий. Представляет Афанасий, как сейчас пройдут молодые в сени, где уж было им накрыто да постелено, видит воочию, как будет женка треклятая к Федору ластиться, любви его просить, и придется тому долг свой выполнить, даже ежели супротив воли, и будут ее руки стана гибкого да сильного касаться, ее пальцы в шелк кудрей его заберутся, отчего еще гаже становится князю и еще крепче сжимает он поводья, еще бледнее на лицо становится. По обычаю первым дружка в сени заходит и плетью бьет по постели накрытой, дабы всю нечистую силу отогнать от молодых. Еле идет Афанасий Иванович, на ложе чужое злобно глядя. Одна зазноба другому досталась, а может и сгинула где — не ведал того опричник, а другого, что стал сердцу дорог по-своему да страсть в теле разжигал, ревность царская и вовсе под венец угнала, сродни темнице сырой. Лупит князь ложе брачное, жалеет, что Сицкой крапивы под зад не положил хохмы ради, но берет себя все же в руки, роль свою решив до конца играть, и выходит он из сеней спокойный, лишь раз на Басманова взгляд кинув. Много чувств узрел он в очах чужих, много того, что не выскажет кравчий царский никогда в жизни своей, душу наизнанку не вывернув, но все ж касаются они легонько перстами да плечами, покуда в дверях мимо друг друга проходили, и идет князь вместе со всеми пиршеству предаваться, зубы до скрипа стиснув, когда послышался за спиной звук закрывающейся двери саней. Никто из гуляющих, буйству да разгулу предаваясь охотно, даже не заметил отсутствие Грязного, решив, что тот вместе с царем да Скуратовым по делам удалился. Афанасий сидел в углу самом, на шутки чужие отвечая односложно, и подходит тут к нему жениха отец, что уж на ногах стоял шатко, да решает сочувствие проявить, решив, будто кручина тяжкая, взбудораженная счастьем чужим, неизменно связана с любовью к Елене потерянной. — Брось ты по ней убиваться, еще найдешь себе бабу! Вон, Федьке моему какая досталась, пущай и супротив воли его: зад большой, грудь тяжелая, щелка, небось, узенькая. Сам бы от такой не отказался, да царева девка-то, такую на лавке не разложишь… Афанасий Иванович отвращение свое плохо скрывает и, рукой щеку подперев, смотрит в очи того, кто воеводой был храбрым да отчаянным, но с такой же ненасытностью, с какой в сечи рубился, он и распутству предавался, чем некогда царю и полюбился. Но чтобы продать сына своего, почитай что дважды, и радоваться тому безмерно — сие Афанасий вразуметь не мог. — Вишь, как бывает в жизни нашей — был Федора, а теперь ближе нет к государю! — Слушаю тебя, Алексей, и дурно мне становится. Твой сын чай не холоп, барину в хозяйстве служащий, а молодец, что рындой был да на татар ходил, а ты его аки девку продаешь да подстилаешь. — И что с того? — Громко ударяет кулаком по столу Басманов старший, рявкнув так, что посуда на полках задрожала слегка. — И не так ради блага семейного служат, а тут не самому рот разевать, а бабе туда пихать! А ты чего это защищать его вздумал? Аль на Елену твою похож со спины, ежели ту, аки суку дворовую… Не договаривает воевода, не успевает. Летит кулак прямо в челюсть тяжелую, а следом еще один, да еще. Оттаскивают Афанасия, дают отдышаться ему да посылают от отца жениха подальше по хоромам походить, а чутка опосля пойти новобрачных будить, узнать, как прошло все, не надо ли чего. Сплевывает князь на Басманова лежащего и идет куда глаза глядят, покуда волею судьбы лукавой не натыкается на спальню самого Федора, где убранство да роскошь глаз слепили не хуже, чем в княжьем доме. Затворяет он за собой дверь да руки за спину закладывает, каждую мелочь рассматривая, возможность заимев чужую душу из потемок на свет вывести. На столике у окошка стояло множество вещичек дивных — от флакончиков стеклянных с маслами ароматными до фигурок диковинных, зверей заморских да чудных изображавших. В резной шкатулке, что расписана была золотом да украшена каменьями, также бессчетное количество украшений хранилось, переливающихся роскошью своей и взор слепящих; среди них замечает князь перстень крупный, что в углу под серьгами лежал, да вспоминает, что при нем великий государь кравчего одарил украшением этим. Злость и ревность встрепенулись в мыслях витязя гордого, и захлопнул он грубо крышку ларца, подозревая, что и это тоже подарок отнюдь не от батюшки по насладству доставшийся. Идет он дальше, в угол каждый заглядывает да на дверь косится осторожно, остерегаясь внимания лишнего. К столу письменному, на котором лежала книга автора греческого, аккуратно в тряпицу замотанная, дабы от пыли да неаккуратности какой сберечь, князь подходит опосля обхода своего, аккуратно касаясь перстами бумаг разных на нем разложенных, где аккуратным, вычурным почерком расписаны были дела хозяйственные, велись счета, делались заметки на день грядущий. Ухмыляется Афанасий, бумаги деловые перебирая, да вдруг достает рисунки чьи-то, углем расписанные, на которых будто живые красовались люди, звери, птицы, с узорами дивными да мудреными переплетенные. На одном листе смотрели на мужа любопытного глаза аргамака норовистого, на другом — у порога дома дремал пес с подпалами на груди и лапах мохнатых, а где-то красовались красивые женские ноги, обнаженные по самое бедро, и извивалась меж ними змея черная, подбираясь к месту срамному, будто туда заползти хотела. Сглатывает тяжело Афанасий, фантазии полюбовника поражаясь, но оторваться не мог, ибо красивы рисунки были, мудрены, хотя порой и излишне распущенны, поскольку целый лист был испещерен набросками хозяйства мужского, крупного, возбужденного, столь детально изображенного, что невольно нахмурился князь ревнивый, дурное в голове своей представив. Откладывает он бумаги в сторону да еще смотрит на них какое-то время, понимая, насколько ничтожно мало знает он о том, ради связи с которым он царя предал, на чужое покусившись, да мужика убил, медведю его отдав. Но разве ж Федор вещью являлся? Разве ж вещь умеет душу в работу свою вкладывать, аль саблей на поле брани махать? Так почему же не имеет он право жизнью своей распоряжаться, как муж вольный, а не раб, у ног господина сидящий? Думы эти вертали князя к царю и деяниям его, прежде казавшимися столь праведными, что и мысли не приходило осудить, пущай даже за спиной, однако теперь страх решения государские вселяли, ибо на сей раз своя голова над плахой подвисла, да тех, кто дорог сердцу был. Касается напоследок рисунков князь, перстами по углю аккуратно мазнув, и выходит из спальни Басманова, направившись в сени молодых будить.***
Мягкое одеяло заячьим мехом подбитое казалось спиной ежа колючей, а аромат трав воскурительных, что в воздухе витал плотными облаками, куда больше напоминал тлетворную гниль, в легкие забивающуюся да дышать мешающую. Варвара Васильевна мирно спала на самом краю перины, утомленная после празднества пышного, и разметалась во сне коса ее пшеничная, что блестела золотом, аки полуденное солнце. Пожалуй, единственное, что можно было назвать красивым в облике ее тучном, это шелк волос длинных, которые клонились к самому полу, украшенные красными лентами и жемчугом вплетенным. Смотрел Федор на женку свою, косу ее в руках перебирая, и в душе его было также пусто, как и на земле басурманами выжженной. Исполнив долг свой, тотчас отвернулся от супружницы Басманов, испытывая отвращение к себе самому, а та, как и многие женщины на Руси, привыкшая к обращению дурному, была рада и тому, что муж не был груб да дело знал, даже не догадываясь, как бы желанно было сердцу его отыграться за всю боль причиненную да гордость уязвленную. На пальце указательном блестело колечко Афанасия Вяземского, мерцающее ярко да дивно, и вздыхает тяжко любимец царский, перста в кудри свои запустив, ибо на душе его будто волки протяжно выли, тоскливо и надрывно, от чего бежать сломя голову хотелось, не ведая пути. Вспоминает он его лобзания жаркие, слышится ему дыхание чужое хриплое над ухом своим; приятно становится молодцу от неги телесной, но и другое касание кажется Федору — властное, грубоватое, царское. Верным рабом был он государю своему, служил так, как никто не сумел бы, танцы с личинами, столь излюбленные мужем грозным, исполнял охотно и себя всего отдавал в использование чужое, а в ответ получил не веру безграничную, не ласку заботливую, а насмешки да издевки едкие, ежели не от самого царя идущие, так от служивых других, коим не запрещалось унижать достоинство ранимое. Впервые кто-то не шкатулку резную аль самоцвет какой Федору под нос тычет, аки девку задобрить пытаясь, а смерти предал врага лукавого, руки в крови измарал, а ведь мог отказаться от связи порочной и под удар себя не подставлять. Неужель так мил ему, думает Басманов, колечко на пальце крутя, да вдруг слышит — стук тихий, потом дверь приоткрывается в сени, голова кучерявая заглядывает, и голос знакомый вопрошает, как прошло все у новобрачных. — Свершилось ли? — Вяземский искоса на спящую Варвару смотрит, что во сне на спину перевернулась да живот лениво почесывала, и невольно издает легкий смешок. — Может, тебе на подмогу явиться должно? — Уж не хочешь ли ты место мое занять, Афоня? — Изгибает насмешливо брови соболиные Федор, губы алые лукаво облизнув. — Аль сомнение есть в тебе, что я сам справиться могу? — С такой красой не мудрено не совладать, — уклончиво отвечает князь, улыбку кривую с трудом пряча, — однако ж не так помочь бы я хотел. Взгляд Вяземского красноречивее всяких слов говорит, прожигает насквозь огнем своим неистовым, и силы великой стоило Федору к нему не приблизиться и не поддаться искушению. — Завтра еще пир тебе вести, дружка, — старается отвлечь себя и князя кравчий юный, губы нервически покусывая, — последний, я надеюсь. — Не по своей воле аки сводник я стал, ты ведаешь это не меньше моего. — Знаю, да толку от знания моего? Заплутал я, Афоня, как и ты. Отворачивается от полюбовника опричник молодой и смотрит куда-то в щель меж досок на полу, голову понурив и плечи опустив. Видит Афанасий как тяжко Басманову роль его новая дается, а опосля долга брачного исполнения так и вовсе выглядел кравчий как лебедь, коему крылья подрезали и в клеть загнали, но не может князь соблазну поддаться и к Федору с речами подойти, хотя и не в его характере было таиться да скрываться. Уехать бы куда, где глаз лихой безмятежности не мешал, гнать, покуда у коней будет сила в ногах, и черт с ними, с сумасбродами да лиходеями, но смогут ли они бросить все, что сердцу любо? Так ли сильно чувство пылкое? — Скажи, — спустя какое-то время тихо молвит Федор, глядя прямо в очи ясные, — ты часто вспоминаешь ее? Понимает без имени князь, о ком речь ведет полюбовник его, да с ответом находится быстро, решив быть откровенным как с ним, так и с самим собой. — Было дело, когда лишь о ней все думы мои были. Казалось, нет мне житья без нее, нет покоя. Да не она грудью меня на поединке защищала, из-за нее устроенного, не она меня до постели донесла, когда раны я по ее вине заимел. И не ее лобзания в ночи я вспоминаю, с предчувствием новой встречи. Ежели вначале речи княжьей скривилось лицо Федора, безмятежности выражение последнее тотчас потеряв, то опосля не мог он уже улыбки сдержать теплой да ласковой, которую давно в своей жизни никому не дарил. Но прерывается признание любезное, ворочиться начинает Варвара, щеку лениво почесывая, а гости уж шумят пуще прежнего и готовятся баню молодым топить. — Пора. — Бросает Афанасий, по лицу ладонью проведя, будто кручину сердце точащую стереть пытается. — Пора. — Вторит ему Федор, на Варвару бросив полный безразличия взгляд и вновь пряча за маской привычной ему высокомерности улыбку полную печали и тоски. А в это время тело Василия Грязного с трудом узнанное во дворе находят, с рукой оторванной да без порток, а чуть опосля и кухарку младую, бездыханную на полу лежавшую. Снасильничал, пьяный бродить пошел, глаголят государю русскому бояре, да не до него ему сейчас дело, хотя и чувствует сердце подозрительное подвох некий в событии столь кровавом. Куда более важные думы царя занимают, душу его порабощая, ибо подъезжает уж к Слободе вызванный им князь Старицкий с лагерем своим, едущий прямиком навстречу своей верной смерти.