Любящее сердце стоит больше, чем вся мудрость на свете. «Дэвид Копперфилд» Чарльз Диккенс
***
Второй день свадьбы, у невесты в доме проведенный, казалось, не имел конца, поражая воображение вычурной роскошью, на показ выставляемой, да обрядами разными, которые дурно сказались на здоровье мужа младого, опосля бани с женой совместной вышедший к гостям бледнее покойника, а из мисы общей с ней едавший едва ли не с выражением полной брезгливости. Красив был головной убор Варвары, красив летник, с рукавами широкими, золотом обшитыми, да вот едала женка аки с поля мужик пришедший, кусок за куском в рот заправляла да супругу все норовила съестное подложить. Заигрывания неловкие молодухи с мужем обычай старый прервал, который предполагал испытать красну девицу на хозяйственность. Дали ей в руки метлу да заставили полы прибрать, а меж тем гости знай монетки подбрасывали аль пуговки какие ей под ноги; особенно отличался Алексей Басманов, взора с фигуры молодки не сводя да знай все губы облизывая, уж картины охальные себе в голове вырисовывая. Когда Варвара, следуя обычаю, вопрошать подошла к нему, не он ли добро потерял, не сдержался воевода, порыву волю дал да приобнял сыновью женку, к себе прижимая, да так вышло, что ладонью по заду ласково прошелся. Покраснела Сицкая, очи в пол уперла, стараясь не встречаться взглядом со свекром, который уж с поцелуями к ней полез, забыв про страхи свои перед царем за деяния подобные оказаться. Не мало гостей посмеивалось над этой забавой, другие едой да медом хмельным были заняты больше, и не смотрел никто на мужа младого, одетого ярче солнца красного, рядом с которым дружка его сидел, бедром своим чужого касаясь. Смотрит по сторонам Афанасий Иванович, видит — пьяны все, заняты балагурством скрабезным, и решает немного воли себе дать да бледному Федору краску на лицо вернуть. — А твой батюшка знатно веселится. Да и женке твоей, как я погляжу, приятно внимание такое. — Пущай веселятся, лишь бы мне ее не зреть часто. — Федор кубок к губам подносит, вино заморское медленно смакуя, да так и замирает с рукой занесенной, ибо ложится ладонь широкая на колено его да оглаживать начинает, сжимая легонько. — Смотрю, настрой у тебя задорный, Афоня. Имеется ли на такое причина? — Не ведаешь ли ты, что опосля свадьбы гуляния будут, и станет народ по деревням ходить, задору предаваться? — Ведет выше руку Афанасий, все по сторонам поглядывая, да по внутренней стороне бедра чужого гладит, ближе к сраму самому подбираясь. — Невесту в игры заставят играть, искать молодую будут. Кто ж заметит отлучку мужа недолгую, когда брага глаза зальет? Вцепляется пальцами кравчий юный в скатерти красные, когда ложится ладонь горячая на пах ему да массировать, гладить начинает, отчего вспыхнул тотчас опричник младой, губу нижнюю закусив. — Вот к тебе и краски вернулись, а то аки покойник сидел на своей же свадьбе. — Ухмыляется князь, чувствуя, как затвердело хозяйство чужое от ласки его незамысловатой, да вдруг руку убирает, за кубок схватившись да подняв его в тосте за здравие молодых. — Я еще сквитаюсь с тобой за это, Афоня. — Хрипло шепчет Федор, кафтаном распоясанным выпуклость на штанах прикрывая, и видит, как вновь за стол Варвара вертается, мужа взглядом томления полным одарив. Сглатывает тяжело кравчий юный, залпом кубок осушив, и на улыбку женину своей лучезарной отвечает, все еще чувствуя на теле своем чужие жаркие касания, что будоражили кровь.***
Весть быстро разлетелась о том, что князя Старицкого на подъезде к Слободе войско опричное окружило да в плен схватило, вместе со слугами его, во время допроса слабость духа свою доказавшие, ибо под пытками замысловатыми, коими сам палач царский Скуратов заведовал, повар Владимира Андреевича выдал, будто велел тот царя отравить, что и подписало князю смертный приговор. Вотчины и волости убиенного в имущество царевичу отошли, а женщин, включая и жену Старицкого, позорной смерти предали, донага раздев да стрельцам для умертвления отдав. Будучи погруженным в бесчинства кровавые, не было времени у царя иными хлопотами заниматься, поскольку предательство с головой мужа грозного занимало, мыслям иным пути дороги не давало, а потому появилась возможность у молодцев двух, аки Старицкий некогда на волосок от кончины опальной находившихся, время друг с другом провести да усладам предаться. Однако не только плоти зов руководил полюбовниками во время уединения в заброшенной сторожке в глубине леса. Много бесед вели опричники, друг друга узнать получше пытаясь, и как оказалось у каждого было что-то сокровенное на душе, не каждому встречному доверенное. — И давно ты художества свои творишь? — Вопрошает Федора Вяземский, любуясь блеском кудрей шелковистых кравчего юного, что рядом с ним развалился вальяжно, руки за голову закинув. День тот теплым выдался для осени в силу вступившей, лежали молодцы на одеяле, мехом подбитом, и горячила им кровь меда сулея, что в дорогу они с собой полную взяли. — С малых лет. То, вестимо, шалости были, да и батюшка подобное не одобрял, больше к сабле меня приучая, нежели к рисункам разным, а посему маловато у меня опыта, не то что у мастеров заморских. — Вздыхает Федор, очи прикрыв, и воспоминания детства да мечты юношеские в сердце влетают вновь, как птицы по весне домой спешащие. — В подмастерья идти шанса не выпало, да и особливо хотелось. — Негоже таланту пропадать да сердце неволить. Меня с юности саблю держать учили, и не смог бы я жить без дела любимого. Много чего мог бы сказать про неволю Федор да не желал портить момент столь сердцу приятный разговорами тяжелыми. Улыбается он криво, решив лукавство свое в ход пустить, да фыркает насмешливо, что тотчас заставляет витязя гордого брови нахмурить. — Может и учили тебя саблю держать, да лучше меня тебе с ней не справиться. — Вот как? — Переворачивается на бок Афанасий Иванович, над полюбовником нависая, и сам зубы скалит насмешливо, задор в глазах чужих завидев. — Сие и проверить можно. Поединок шутливый недолго длился, ибо скрестили оружие молодцы потехи ради, а не кровь лить, и обернулось все весьма предсказуемо объятиями пылкими да поцелуями страстными, дальше которых, впрочем, дело не шло. Так и лежали оба уже на траве пожухлой, солнцем силу теряющим озаренной, друг другу в очи заглядывая, и повели разговор далее, о детстве своем, влюбленности первой да разгуле разном, крови юной да горячей свойственном. Много провизии не связи с собой опричники, а ту, что прихватили, уж съели давно, и захотелось вдруг Федору, даже в походах удобствами себя окружавшему, вкусить чего-нибудь сладкого, весьма озадачив тем самым полюбовника своего. — Изволь, скатерть-самобранку не взял я с собой. — Смеется Афанасий, на лицо Басманова глядя. — У тебя еще сулея не пуста! — Тебе лишь бы в голове шумело, а я отнюдь не яства заморские требую. — И что же ты требуешь? Уж не пойти ли мне на промысел какой, ягоды последние на кустах искать? Во взгляде Федора ответ явственно читался; сидел он на одеяле губы алые поджав да брови соболиные вскинув, и напомнил видом своим на мгновение Вяземскому барыню какую, что у мужа-купца белила да румяна просила в подарок. Мысли подобные князь, разумеется, при себе оставил, ибо знал, что уж коли задеть самолюбие юнца гордого, то считай вся затея с уединением любовным насмарку пойдет. — Сам сказал намедни, что ты не только с саблей танцевать горазд. Вот и окажи милость, удиви меня чем. — Я опосля тебя удивлю, — слегка недовольно бросает через плечо Афанасий, на ноги поднимаясь. — И уж тогда зла на меня не таи. Лишь смеется в ответ Федор, зубы белоснежные оскалив, и бредет князь, аки медведь сердитый, раньше срока разбуженный, в кусты соседние и дальше, скрывшись из вида за высокими деревами. Долго не было видно витязя младого, решил уж было кравчий, что обиду тот затаил аль стряслось что дурное, но выходит тут Афанасий, в руках горсть ягод синих держа, и узнает Басманов в них чернику, что уж измельчала почти да засохла слегка после первых морозов. — Продолжишь смеяться, аль отведаешь из моих рук? — Берет князь ягоду самую крупную и ко рту алому ее подносит, глядя завороженно, как уста сахарные вокруг перстов его кольцом смыкаются, а язык юркий касается игриво кожи горячей. — Сладкая? Облизывает губы любимец царский, лукаво из-под ресниц глядя, и еще ближе к полюбовнику подходит, решив Вяземского еще больше распалить. — А ты сам попробуй. Черника на деле кисловатой оказалась, язык слегка вязала неприятно, но на то Афанасий даже внимания не обратил, глядя в очи темные, что страстью своей крепче любой браги опьяняли. — Сладкая? — Улыбается Федор, уж всем телом к полюбовнику прильнув да дыханием пряным его щеку обжигая. — Ты слаще будешь. Летят в траву ягоды синие, летит следом и одежа чужая. В ласках своих ненасытны опричники были, миловались долго да пылко, каждый раз будто последний, и от ощущения опасности, извечно по пятам следующей, отдавались оба страсти своей самозабвенно, стараясь утолить голод плоти. Но то уж были не обычные лобзания в бане друг другу подаренные, не торопились полюбовники воедино слиться. Изучали тело друг друга со всеми желаниями его и терзаниями, стараясь новое что-то опробовать в соитии своем, каждому из них приятность доставляющее. Облизывает перста чужие Федор, глубже меж уст пропуская, и вид его распутный да лукавый кровь и без того горячую в князе будоражит. Ведет Вяземский руку меж ягодиц чужих, в поцелуй дикий кравчего увлекая, и вводит пальцы в тело гибкое осторожно, неторопливо, дабы не причинить лишней боли да неудобства молодцу красному. Шире ноги Басманов разводит, готовый в себя Афанасия принять, но тот вдруг шалость выказывает и меняет их с опричником юным местами, сам на одеяло меховое откинувшись, а Федора себе на бедра усадив. Улыбка кривая уста любимца царского трогает, и аккуратно направляет он в себя естество крепкое, опускаясь на него нарочито медленно, будто выдержку княжью испытать хотел. Тяжело дышит Вяземский, тело огнем его горит, и подается он бедрами вверх, в спине слегка прогнувшись, когда двигаться на нем кравчий начинает, голову высоко задрав, навстречу заходящему солнцу. Стонами да криками похоти полными воздух звенит, когда, будто в скачке дикой, насаживается Басманов на плоть чужую, позволяя за бедра себя удерживать да ближе притягивать. Первым изливается любимец царский, сжавшись напоследок внутри непроизвольно, а следом за ним и князь черту переходит, издав рык низкий, грудной, будто зверь вдоволь насытившийся. Лежат они нагие совсем, воздух через раз в легкие пропуская, и перебирает сквозь пальцы шелк кудрей смоляных Афанасий Иванович, думами своими далеко за пределы лесные уйдя. — Тебе с ним всегда также, как и со мной? Вопрос внезапный предсказуемым Федору показался, ибо о том же человеке порой опосля соития с князем думал он, и отвечает он честно, без утайки, кончиками пальцев по груди чужой игриво водя. — Не те мысли роятся в голове твоей, Афоня. Будь мне милее царская ласка, разве ж шел бы я к тебе за усладой? — Поднимается он на локте, локонами шаловливо тряхнув, и ложит руку поверх сердца чужого, ощущая ритм резвый, взбудораженный не то страстью недавней, не то волнением каким. — И не лишь в усладе дело, но о том, стало быть, ты и сам ведаешь. — Стало быть ведаю. — Улыбается князь, ближе полюбовника к себе прижимая. — Только вот не будет нам жизни в Слободе, об заклад в том бьюсь. Я головы на кольях во сне каждую ночь вижу, и то уже не бредни старого колдуна. — Бежать предлагаешь? — Слегка насмешливо потягивает Федор, на плече княжьем голову пристроив. — Думаешь, коли захочет, царь нас на земле русской достать не сможет? — С чего взял ты, что я про землю русскую толкую? Удивленно вскидывается Басманов, глаза его любопытством горят, и не замечают полюбовники времени, беседу долго ведя, покуда ночь холодная на землю не опустилась. А в Слободе уж вновь не спокойно, ибо подогреваемый верой в предательство князя Старицкого да ведомый доносами лживыми, новую напасть нашел для власти своей государь грозный, и на сей раз грозила Руси многострадальной сеча кровавая да безжалостная, в летописи опосля вошедшая, как великое Новгорода разорение, погром беспощадный, что изменит жизнь многих, и многих в могилу уведет…