Personal Jesus

6 лет 3 месяца и 4 дня до «новой эры» (тринадцатый год жизни) — Что читаешь? Чей-то женский голос, звонкий, мелодичный вернул Азирафаэля из мира грёз в реальный. А он только-только погрузился в него. — Что? — Раф слышал буквы, но сложить их в слова пока не смог, поэтому переспросил с глупым выражением лица. — Что читаешь? Я Лора. У нас общая биология, помнишь? — девушка мило улыбнулась, она присела рядом. Азирафаэль почувствовал себя странно, он почти каждый день после занятий шел сюда, чтобы провести немного времени в одиночестве, почитать. В общем-то, любая библиотека — привал, где можно отдохнуть от шумного мира. Здесь всегда пахнет книгами, иногда, правда, духами миссис Браун, но это не самый неприятный в мире запах, просто неприятный шлейф, который тяжеловат и для библиотекарши, и для этого места, и вообще, вряд ли можно представить человека, которому этот аромат подойдет. Читательский зал немаленький, но уютный, здесь полно закутков, где можно спрятаться от чужих глаз. Это особенно радует. Лору Азирафаэль не помнил от слова совсем. Вообще он никого толком не помнил. Кроме Ричарда, конечно. Такого не забудешь. Сейчас же он словно видел её впервые: блондинистые волосы, прямая чёлка, маленькие глаза, квадратная челюсть; не сказать, что она выделялась чем-то внешне. — Это Оскар Уайльд. «De profundis». — Раф показал обложку книги. — Не читала. — Лора облокотилась на стол, словно забирая всё пространство себе. — А это правда, что ты, ну, странный? — Да, — тихо, понурившись сказал Азирафаэль. Подобные разговоры обычно плохо заканчивались. — Ясно. Ну ничего. Я постараюсь не шуметь, ладно? — Что? — Ну не шуметь, в этом же… эм… особенность? — Неловкость ощущалась почти физически, новая знакомая даже слегка отстранилась, но быстро взяла себя в руки. — Я просто тоже недавно перевелась. У меня мама верующая, поэтому хочет, чтобы я была здесь. Не сказать, чтобы я в восторге, но приходится потакать. Зато столовая здесь лучше. Это точно. Намного лучше. Азирафаэль кивнул, улыбнувшись: — Да, здесь очень вкусно кормят. — Классно. Любишь Оскара Уайльда? Раф кивнул. — С чего посоветуешь начать? Азирафаэль закрыл книгу и отложил её, задумался. — Наверное, как и любой другой отвечу, что с «портрета Дориана Грея». Начнешь читать — не оторвешься. — Классно. — Лора кивнула, встала и ушла. Азирафаэль нахмурился, он не видел, куда девушка направилась и не совсем понял, что произошло. Она казалась довольно милой. Раф перестал ждать и открыл книгу именно в тот момент, когда знакомая вернулась. — Не против, если я посижу и почитаю рядом? — Лора показала знакомую потрепанную обложку «Дориана Грея». — Повезло, что не на руках была — Садись. —Азирафаэль был искренне рад компании, пусть и слегка не доверял девушке, не понимал, с чего такая любезность. Лора подмигнула. — Только… эм… не шуми страницами, пожалуйста. — Конечно. 3 года и 6 дней до «новой эры» (семнадцатый год жизни) Раннее утро. В школе ещё никого нет. Только Раф и охранник, может ещё пара тройка таких же прилежных ранних пташек. Азирафаэль зашел в школьный туалет. Стояла тишина, но в голове точно пластинку заело «Ты не можешь так поступать» смешанное с самыми противными звуками в мире. С чавканьем, криками, скрипом стекла. Раф умылся. Ещё раз. Голос не утихал, становился только громче, становился только неприятнее. Слёзы одна за другой покатились с подбородка на серую раковину, а после исчезли, смешавшись с водой. Он хотел бы точно так же раствориться, смешаться и исчезнуть. Но суицид — страшнейший грех. Хотелось убежать от голоса, скрыться. Азирафаэль скинул рюкзак на кафель, что-то звякнуло, от звука Раф скривился ещё больше обычного. Он присел и начал рыться в отделениях сумки. Из самого маленького кармашка, он вытянул кнопочный телефон и наушники. Руки дрожали, всем своим видом, Азирафаэль напоминал наркомана, ищущего дозу. Не скажу, можно ли опустить «напоминал» и поставить тире. «Так нельзя» — одна часть Азирафаэля вторила голосу в голове. Нельзя так делать, это неправильно, Богу не нужны такие души, ты будешь гореть в аду, гореть, гореть, плавится, утопать в своих муках. И, пусть телефон лежал в ладошке, осталось только на кнопку нажать, Раф никак не мог решится. Он продолжал плакать, продолжал слышать это раздражающее «Ты не можешь». А чего он не мог? В этом же нет ничего такого. Он и так долго держался. Боже, он так долго держался! Держался без фантазий, мыслей, чувств. Без Его голоса. Без этого, самого замечательного голоса в мире. Как он только продержался, как не сорвался? Страх и вера… Вера в страх. Азирафаэль уже захлебывался слезами, дрожал всем телом, он сполз на пол, на грязный серый кафель, который когда-то был голубым. Он не выдержал. Нажал на кнопку. В ушах сразу же зазвучал родной голос. Такой теплый, такой сказочный. Быстро все сомнения и неприятные мысли, воспоминания пропали, как и надоедливый голос. Всё исчезло, кроме него. Раф поднялся с пола и отряхнулся. Его белоснежная жилетка была измазана пылью. Жалко, очень жалко. «Знаешь, Кевин…» — подкаст в наушниках приобрел специфическую тему — «…мне нравятся все. Сложно кого-то выделить, мне нравятся девушки скромняшки, которые горячи в постели, наверное. Вот, свечи, вино…» Азирафаэль посмотрел в зеркало и понял, что помимо красных от слез глаз, покраснел и сам. Ещё через минуты штаны стали как-то узковаты в конкретном месте. Черт, черт, черт… Раф зашел в кабинку туалета, рюкзак все также лежал на немытом, сдается, годами кафеле. Азирафаэль достал из кармана брюк телефон и резким движением стащил штаны вниз. Просто так это делать нельзя. Что же?.. Что же делать? Носок! Парень снял носок, за неимением более приемлемых вариантов. «…тихая музыка. Что-то из моей подборки. Классика, Кевин, классика. Ничего нового. А из поз? Ты серьёзно? Ну мне нравится быть сверху. Боже, ужасно звучит, да? Но, девчонки, я сейчас свободен, если хотите, обращайтесь. Папочка? Да, так тоже можно. Я буду вашим папочкой…» Азирафаэль представлял все до мельчайших деталей: свечи, привкус вина, пот, скопившийся на лбу, тяжелое дыхание, чужое тело, нависающее сверху. Толчки, тихие стоны, музыка. — О, Боже! Папочка! Раф вышел из кабинки туалета и вновь расплакался, сев на пол. Почему он не может его забыть, отпустить? Это же так неправильно, так глупо! Это грех! Самый ужасный грех. Иногда Рафу казалось, что лучше бы он умер, лишь бы перестать мучится в агонии перед собой.