Ожидаемое

      Я чувствую, что экспозиция затянулась. Что здесь, в этом самом месте в моей истории должно случиться что-то такое, что вырвет меня из затянувшегося тяжелого сна. Может, эта красная фигура по мою правую руку достанет гранату из-под платья и швырнет ее в один из проезжающих мимо нас грузовиков. Или, может, мне стоит самой проявить инициативу, толкнуть её в кусты, накрыть поцелуем её губы, коснуться ног там, где заканчиваются чулки. А может, мы повернем за угол, и она передаст меня в руки Очам, предъявив мне обвинение в госизмене за слишком задумчивый вид.       — Нам ниспослана хорошая погода, — говорит она, и лицо у нее скучное.       В моем представлении хорошая погода — огненный дождь на дома наших мучителей. Её тоже явно не интересует солнце и легкий теплый ветерок.       — Благо, — отвечаю я.       Мы не разговариваем иначе. Страшно. Окажется доносчиком — умрешь от веревки, окажется хорошим человеком — умрешь от тоски. Дружба нам недоступна. Любовь нам недоступна. Это для свободных.       Госпожа в моем прошлом доме, Алисия, имела подругу. Я знала это, потому что моя комната находилась прямо над её личной спальней, куда они, хихикая, как девчонки, забивались с бутылкой брэнди, уведенной с кухни. Тогда я ложилась на пол и слушала все, о чем они были столь неосторожны говорить. Я могла бы сдать их, но, вообще-то, они были моим личным спасением. Единственным доступным развлечением и проявлением человечности. Алисия и её подруга, чьего имени я так и не услышала, виделись где-то два раза в месяц — Жены из соседних домов часто ходили друг к другу в гости, значит, подруга жила в другом районе или даже городе. Такая поездка — трудное мероприятие даже для Жен. Но они держались друг за друга. Они тоже понимали: в этом мире нет возможности строить новые связи, можно только пытаться сохранить старые.       На самом деле, я не понимаю, сколько еще мы будем молчать.       — Я собираюсь купить яблоки. Сегодня привезли новые, — как жаль, что на мои мысли откликается она, ведь они — о Джордже.       Я утвердительно мычу что-то вроде «угу». В другой день, быть может, у меня было бы желание поддержать её неловкие попытки завязать разговор, но не сегодня. У меня кружится голова, меня тошнит от людей, я боюсь, что кто-то меня коснется. Вчерашняя Церемония все еще здесь, все ещё во мне, и я не могу от нее избавиться.       Раньше, когда я хотела спрятаться ото всех, я включала себе приятную музыку или хороший сериал, садилась рисовать или писала часами. Я растворялась, исчезала в действии или бездействии, и мне не нужно было думать о боли, которую причиняли мне люди. Но теперь все это под запретом. Да и люди в известной степени тоже.       — Джорджева, ты любишь яблоки?       Женщины всегда так легко отказывались от своих имен. Назывались фамилиями своих мужчин. Примеряли их, как плащи, и не замечали, как те становились новой кожей. Я когда-то, помню, примеряла его фамилию — правда, рассчитывала я ее получить при других обстоятельствах. И с сохранением имени. Людям надлежит сохранять хотя бы что-то о себе.       Теперь мы даже не люди. Вещи. Чья это вещь? Джорджева.       Теперь меня зовут так. А иногда — например, у врача, — его фамилией. И на мне это криво сидит.       Интересно, нравится ли Хел её новое имя? Складывает ли она его из кубиков? Или, тоскуя по старому, составляет его, как в былые времена, а её новая мать гневно или с терпением разбирает надпись? Есть ли у нее вообще кубики с буквами? Должны быть.       Нет, я забылась. Какие буквы… Теперь никаких.       Надеюсь, они ее любят. Хоть кто-то из них ведь способен любить. Хотя бы детей. Правда? Правда же?       Не знаю, могу ли я заговорить с ним. Ждет ли он этого от меня? Я уже так долго здесь, я болела, да, я тяжело болела, я могла умереть. У него была тысяча возможностей поговорить со мной. Попрощаться ради того, что у нас было когда-то. Или, может, это было только для меня. Или, может, он приходил, а я просто не помню.       Да и так ли это важно, как апельсины прямо передо мной?       — Я слышала, твоей госпоже они нравятся. Возьми побольше.       Она слишком разговорчива. Мы видимся третий раз в жизни. Все она слышала и все хочет знать. Она либо круглая идиотка, либо достаточно умна, чтобы прикидываться ей.       Как там зовут её командора?       — Спасибо, Кристоферова.       Мы возвращаемся домой через реку. Прошлый дом был совсем близко к магазину, и эти походы не имели почти никакого смысла. Они и так бесполезны, нужны просто затем, чтобы нас чем-нибудь занять. Мы сходим с ума от безделья. Жены могут копаться в саду, вышивать, рисовать — нам недоступно даже это. Моя предыдущая госпожа играла на скрипке. Истинное благо — я могла хотя бы слушать музыку.       «Истинное благо», «моя госпожа». Быстро я стала думать так, как они этого хотят.       — Тебе нравится твой дом?       Такие вопросы не задают. Она или идиотка, или Око. Они ведь наверняка имеют агентов среди женщин. Или они достаточно слепы, чтобы их не использовать? Марты слышат многое, Служанки — чуть меньше. Тетки и так часть аппарата принуждения.       — Я благословлю тот день, когда получила назначение, — ровно отвечаю я.       На самом деле я благословлю ту минуту, когда мы окажемся у ворот её дома. Я предпочла бы молчаливую напарницу. Такая была у меня в прошлом доме: мы обе не хотели даже пытаться сблизиться. Я не считала её подозрительной или правоверной, я вообще старалась о ней не думать. И у меня получалось.       Я даже не знаю, как её звали на самом деле. В не-сближенье это определенно успех.       А он знает мое имя. А я знаю его. Знаю больше, чем позволяется.       Но я вообще больше, чем мне позволяется. Я человек. Личность. Я пытаюсь помнить об этом.       Я хочу проснуться.       О, благословенная минута.       — Да разверзнет господь, — говорю я прежде нее. Давай, лети в свою золотую клетку, а я полечу в свою.       — Тебе не нужно быть такой занозой в заднице. Я помню тебя по Красному центру.       Я вглядываюсь в её лицо. Оно мне совершенно точно не знакомо. Ни эти острые брови, ни эти круглые карие глаза, ни смуглая кожа с бороздочками от подростковых прыщей, ни сплющенный нос, ни мягкие полные губы. Я ее не знаю.       — Я тебя не знаю, — повторяю я за своими мыслями, — Хорошего дня.       Прямо как в старые добрые времена. Я разворачиваюсь. В горле пересохло, в ушах звенит. Звенит и её металлический голос:       — Благословен день.       Вот он, гонг, заставляющий меня проснуться.       Дойти бы до своей комнаты, не задохнувшись этим сухим июньским воздухом.