Ожидаемое

      Когда-то он сказал, что ему помогает справляться с собственными сложностями осознание того, что у кого-то все гораздо хуже. Со мной так никогда не работало. Теперь, наверное, ему чертовски легко — так много людей страдают гораздо очевиднее и сильнее.       Я смотрю на него, а он читает газету. Ряды букв отсюда не различить, Ревекка, сидящая ближе, тоже нервно косится на черно-белые полосы на бумаге. Тоже не видит. Тоже не идеальна.       Наверняка ей больно так сильно коситься, но повернуть голову еще на пару сантиметров — преступление.       О чем он читает? Они — мы — захватили очередной город, неся смерть и разрушения?       Весь мир насилья мы разрушим до основанья, а затем… Построим свой. Где все перемешается, и те, с щелью между бедер, те, у кого были голоса, навсегда замолкнут.       Стук вилки по тарелке. Помедленнее, побыстрее. Стеклянный стакан, опускающийся на дерево. Поосторожнее, понебрежнее. Вот и все общение, вот и все позволенные мне звуки.       Смогла бы я прочесть эту газету, если бы разглядела буквы? Не разучилась ли за прошедшие два года?       Когда все это кончится, Хел научится читать. Да, она пропустит многое. Жюля Верна в двенадцать. Рэя Брэдбери и Жорж Санд в четырнадцать. Канта, Маркса, Кафку в шестнадцать. Но я надеюсь, что в двадцать она прочитает хотя бы свое имя. И что рядом будет кто-то, кто напишет его правильно: Хелен Андерсон-Смит.       Когда я начинаю чувствовать себя одиноко и слишком много вспоминаю о ней, то слишком рискую. Все ломаются. Рано или поздно. Только некоторые переломы срастаются, если дать им покой — болят, конечно, в плохую погоду, но функции восстанавливают. Другие же делают тебя лежачим, неспособным позаботиться о себе, даже в элементарных вещах полностью зависимым от других. Этого я не допущу.       Я не одинока. По крайней мере в главном: все мы умираем. Рано или поздно. Конец один, и он неизбежен.       Может, нет никакой разницы в том, как и когда это случится? Вилка. Нож. Люди такие хрупкие. Я могла бы успеть прирезать её. Не ножом для масла, разумеется. Но на кухне есть ножи получше. Они не всегда под присмотром. Я могла бы взять ночью один или два. Могла бы пройтись по комнатам. Но закончить тогда нужно до того, как кто-то увидит. Господь милосердней, чем их суд.       Я ненавижу курицу. Меня от нее тошнит. Уже много лет. Я должна съесть все до последней крошки. Вот бы сблевать прямо на центр этой накрахмаленной кружевной скатерти. Грязно-желтое на безупречно-белом. И маленькие кусочки курицы.       Ревекка встает из-за стола первой и уходит, оставляя тарелку, приборы и бокал. Она пила сок. Свежевыжатый. Хоть какие-то плюсы: теперь мы питаемся более здоровой пищей. Прямо-таки лозунг для рекламного плаката. Да-да, что-то такое для иммигрантов: здоровое питание и сексуальное рабство — добро пожаловать в Галаад!       В Галааде нет иммигрантов. Зуб даю.       Ты на меня даже не посмотришь?       Газетный шорох. Новая страница. Меня передергивает.       Ты ничего мне не скажешь?       Посуду Ревекки забирает одна из марф. Я не сразу поняла, что их две. Обе стройные, подтянутые, полногрудые латиноамериканки. Светлые лица. Ровная кожа. Коллекционное издание.       Незадолго до нашего расставания мы зашли в фастфуд и Джордж заметил, что один из поваров темнокожий. Он сказал, что нам нужно найти другое место, потому что он не хочет есть еду, которую готовил не белый. Я была шокирована. Я назвала его расистом. Он усмехнулся и ответил: «Нет, я не расист, пусть живут. Но они мне неприятны. Так же бывает, что люди тебе неприятны. Все это отбивает аппетит». Еще тогда можно было понять… Что-то. Но я отнеслась к этому проще: нацистские лозунги он не скандирует, в драку не лезет, сложностей для других не создает. Потом оказалось, что у него подобное отношение к геям. И абортам.       А теперь он стал Командором. Я правда удивлена?       Да, я удивлена. В моем представлении террористы всегда были помешанными, говорящими исключительно радикальными лозунгами. Я была уверена, что замечу, если бы с кем-то что-то не так в достаточной степени. Наверное, этот порог гораздо ниже, чем я думала.       И все же мы были вместе полтора года. А о том, что он не будет есть бургер, приготовленный афроамериканцем, я узнала где-то за месяц до того, как вывезла вещи из квартиры, которую он снимал. Я могла платить половину, но он не позволял. Было ли это тревожным сигналом? В любом случае, сколько еще своих мыслей, убеждений, намерений он скрывал от меня, делившей с ним постель, завтрак и печаль пополам?       Сколько ты скрывал от меня, Джордж?       Я вообще тебя не знаю.       Поговори со мной, пожалуйста.       Я же не могу сама? Правда же? Не могу?       Но ты только шелестишь страницами.       Вдох. Сейчас я скажу. Ничего страшного не случится. Выдох. Это не преступление. Вдох. Просто дерзость. Выдох. Он же помнит меня? Вдох. Господи, а что, если не помнит? Выдох. Так ли я изменилась? Вдох. Все ещё высокая, с выцветшими медными волосами, серыми глазами. Выдох. Вдох. Все ещё живая, слегка побитая, исцарапанная, с новыми шрамами, но не так, чтобы сильно измениться. Выдох. А хочет ли он меня помнить? Вдох. А скажет ли он что-нибудь мне? Выдох. А что я хочу услышать? Вдох. Оправдания? Выдох.       Вдох.       — Я… — получается хрипло, почти шепотом, голос слабый, я не могу, — Надо поговорить.       Господи, такой взгляд. Зачем сказала? Такой сосредоточенный и безразличный. На меня — и тут же в газету.       — Иди к себе в комнату.       Зачем я сказала «надо»? Есть тысячи других слов, более учтивых, нежных, молящих, пресмыкающихся, более безопасных… Я знаю их, так почему выбрала это? Я встаю, чуть не уронив со стола стакан. Руки не слушаются меня. Ноги не слушаются. Я умру сейчас, наверное. Выдохов больше, чем вдохов, и они такие частые…       У меня есть песня про лесенку. Я придумала её еще в прошлом доме, где жила на чердаке. Я поднималась по ступенькам, шепотом или в мыслях повторяя слова, и жизнь становилась чуть выносимее.       Здесь меньше ступенек, но я спою.       На первой ступеньке — мама, тёплые руки её.       На второй — голубая пижама и выстиранное бельё.       На третьей — сон на пороге зимы, свет и тепло очага.       На четвертой Алан, на пятой Хел, а на шестой и я.       Семь для намеков, восемь для стрел, девять для воскресенья.       Десять кому-то, одиннадцать — всем.       Двенадцать приму безраздельно.       Я могу спуститься и подняться снова: в моем прошлом доме к комнате вели тридцать шесть ступеней, и в песенке есть о каждой. Но нет: я не могу спуститься.       В конце коридора дубовая дверь,       А за дверями сад.       В саду кольцо-коридор из дверей —       Вперёд есть движенье назад.       Из всех песен про лестницу, что я знаю, эта самая оптимистичная.       В том, прошлом, мире, я бы испытывала не страх, а возмущение. Я бы требовала, кричала, стучала в дверь или окно кабинета, потому что прошу о такой малости, которой, к тому же, безусловно заслуживаю. Я достойна объяснений, договоренностей, ясности или хотя бы просто какого-то отклика. Я не сделала ничего такого, что делало бы справедливым нахождение в камере молчания. Напротив, у нас с Джорджем была история, связь, обязывающая нас хотя бы уважать память о ней и друг о друге.       Но здесь я ничего не могу. Здесь «надо» — это больше, чем я могу себе позволить. Пока жива Хел, я тоже должна пытаться жить. Потому что однажды я могу ей понадобиться.       Моя жизнь мне не принадлежит. Но не принадлежит и им.       Вот о чем моя песенка про лестницу.