Ожидаемое

      Я все думала, как это будет. Он мог посетить меня в комнате — он может все на свете. Он мог вовсе не говорить со мной, избавиться от меня или от моего голоса, передать дальше полностью или частично. Но вот я здесь, у дверей его кабинета, жду, потому что мне велено ждать.       На самом деле я не думала. Из-за страха не выходит думать, только придумывать.       Я хотела бы не бояться. Но единственное лекарство против страха, что у меня есть — любовь к Хел. Другого мне не выписали. А у этого сильные побочные эффекты: пока нет возможности для действий, направленных на её спасение, есть только одна цель — выжить. А выживание — это все-таки про страх.       Дверь с щелчком открывается. Лицо. Его лицо.       Постарел.       Он отступает на шаг назад, и я вхожу.       Здесь темно и неуютно. Тяжелые зеленые шторы. На массивном деревянном столе пачки бумаг и открытая бутылка без этикетки. Это кабинет кого-то другого, не того, кого я знала.        — Тебе надо было поговорить? Давай поговорим.       Степенно, плавно опускается в кресло передо мной. Раньше даже движения были другими. Теперь костюм-тройка уместен.       Почему он так смотрит?       — Садись.       Я опускаюсь на кресло напротив. Нежная кожа. Темно-зеленое. Такой материал на такую безвкусицу…       — Ну?       Мне хочется, чтобы говорил он. Чтобы он нашел слова, чтобы он объяснился. Но все будет иначе. Правила тут устанавливаю не я.       Я должна что-то сказать. Не скажу сейчас — придется пройти двенадцать ступеней.       Впрочем, самообман. От ступеней меня никакие слова не спасут.       Десять лет. Лофт с покатой крышей. Интересно, далеко ли мы от него?       — Как ты? — настолько буднично, что неуместно. Я жду, пока он запрокинет голову, засмеется и, приблизившись, чмокнет меня в макушку. Но светлое пространство тает, отступая перед новой реальностью бархатных штор. И в нем вся реакция — слегка сведенные в недовольстве брови.       Он смотрит не на меня. На что он смотрит?       — Нормально, — тон напряженный, с нажимом, — Ты это хотела спросить?       Я должна встать и уйти. Но вместо этого говорю:       — Нет. Я хотела, чтобы ты это спросил.       Воздух звенит. Металл лопнул.       — И как ты? — он протягивает слова тяжело, вкрадчиво, наконец сфокусировавшись на мне. Он принимает мои правила?       Я могу ответить «нормально». И мы посидим, помолчим, посмотрим друг на друга. И я пойду, и ноги станут ватными, я снова еле-еле доберусь до комнаты, опираясь больше на стену, чем на пол.       Я могу больше.       Но не слишком много. Ядовитое «А сам как думаешь?» осталось в далеком прошлом.       — Пытаюсь узнать тебя, — голос мой звучит высоко, зажато. Когда-то я могла рассказать этому человеку о чем угодно. Но тот ли это человек?       — Что ты имеешь ввиду?       У нас всегда была проблема с разговорами о чувствах. Мы не понимали друг друга. Приходилось переспрашивать постоянно. А когда сил на это перестало хватать, мы замолчали, а потом разошлись.       — Я ищу в тебе настоящем такого тебя, которого когда-то знала, — фраза из того прошлого, где еще было важно кого-то знать.       Он щурится, и я отмечаю это новое движение без удовольствия. Киношные повадки. Он примерил на себя образ серьезной шишки, да так из него и не выбрался.       Внезапно он меняется в лице и будто бы молодеет. Он смотрит на меня изучающе, и я стараюсь не сжиматься и не прятаться от его взгляда.       — Хочешь, я почитаю тебе стихи?       Я киваю. И он читает. Его стихи забавные, и я улыбаюсь, иногда негромко посмеиваясь. Он разгоняется, читает взахлеб, и его глаза становятся веселыми, движения — свободными, а голос — глубоким и звучным. Когда мы были вместе, он почти не писал. Я тогда тоже никак не могла. Мы вместе переживали наш творческий кризис.       Беда только в том, что его веселые слова о другом, уже несуществующем мире. И мне страшно видеть, как тот мир восхваляет человек, приложивший руку к его уничтожению.       Но я здесь, я смеюсь, и мне правда смешно. Мое лицо болит от непривычного напряжения, но внутри мне становится немного легче.