Пересекая черту

      То, что разъедает двадцатишестилетнего Дина изнутри, — это не Ад, не кровь демона, не чёртов апокалипсис или что-то в этом роде — хотя должно бы, но это слишком далеко за пределами возможности Дина осмыслить, возможно, он никогда не сможет принять всё это, поэтому лучшее решение сейчас — запихнуть всё это подальше. Нет, то, что убивает Дина, — это Адам.       Старший Дин лишь вскользь упомянул об этом, сбросил на него эту бомбу в середине истории про апокалипсис. Дин прервал его, коротко спросив: «Что?», надеясь, что его голос не прозвучал слишком жалко. Старший Дин бросил на него взгляд, в котором, возможно, даже читалось некоторое сочувствие, и Дин не собирался настаивать на подробностях, особенно когда его старшее «я» уже и так считало его слабым и бесполезным, но… Блядь. Блядь.       Это больше, чем Дин может вынести.       Чем дольше он думает об этом, тем больше оно растёт в его голове в геометрической прогрессии, пока тени этой истины не вытесняют всё остальное.       У отца была другая семья.       У отца был ещё один сын. У Дина был брат, которого скрывали от него, брат, который во временной линии Дина был очень даже жив и здоров. Чёрт возьми, возможно, отец был с Адамом в тот момент, когда Дин валялся на диване Бобби, как раз перед тем, как его притащили сюда.       Отец никогда не упоминал об этом. Он постоянно говорил о семье и верности, делая вид, что это величайшие добродетели, какие только могут быть у мужчины. И всё это время… всё это грёбаное время…       В своей одолженной комнате в бункере Дин ходит из угла в угол и думает, что сойдёт с ума от этого ощущения в груди, во рту и в кончиках пальцев.       Мысль, что иногда, отец оставлял их одних, чтобы повидаться с этим другим ребёнком, что он оставлял Дина в качестве родителя для Сэмми, в то время как сам играл роль отца для какого-то другого сына, какого-то ребёнка, который был не так испорчен, как Дин…       Дин бьёт кулаком в стену бункера, но этого недостаточно.       То, что Дин должен был делать, чтобы заботиться о Сэме, решения, которые он принимал, когда у них заканчивались еда или деньги, когда он не знал, что ещё делать, всегда были тяжестью в его сердце, спрятанной где-то в неприкосновенном месте, потому что это не имело значения. Потому что он сделал бы это снова, если бы пришлось, он сделал бы всё, что требовалось.       Мысль о том, что папа мог быть с Адамом, когда они нуждались в нём, когда Сэмми болел или просил деньги на учебники, или когда Дин чувствовал себя беспомощным и боялся, что он всё испортит, испортит своего младшего брата, прожигала Дина насквозь.       Отец скрывал это от него. Он вывалил всё это дерьмо на Дина, чтобы тот оберегал своего младшего брата, а потом уберёг от самого Дина другого брата.       Если бы Дин знал, он мог бы уберечь и Адама. Он мог бы присмотреть за ним, проверять, как он там, когда умер отец. Адаму было бы кому позвонить, когда упыри пришли за ним и его мамой.       Дин крепко зажмуривается, упираясь кулаком в стену, всё его тело напряжено.       У Адама была мама. У него должна была быть мама. Может быть, она не приняла бы его и Сэма, но, может быть…       Дин колотит кулаком по стене, пока кожа на костяшках пальцев не лопается. Теперь он уподобился старшему Дину, и ему всё равно.       Это не имеет значения. Это не имеет значения.       В этом времени Адам давно мёртв, и Дин не может вернуться в свою временную линию, и, вероятно, Адам всё равно не захотел бы иметь с ним ничего общего. Наверное, он тоже был обижен на Джона за то, что тот его бросил.       Такое ощущение, будто ему в живот вонзили нож.       Дин всегда, всегда защищал Джона. Перед Сэмом, Бобби, всеми, кто знал достаточно, чтобы высказаться по этому поводу. Он всегда верил, что его отец делает всё, что в его силах, что Джон — герой, спасающий мир. Дин всегда хотел быть похожим на него, даже если знал, что это невозможно, что Сэм больше похож на отца, чем Дин когда-либо мог быть.       Дин делал всё, о чём его просил Джон, — делал это с четырех лет. Джон не скрывал от Дина уродливую правду о мире, и в ответ отец не должен был лгать ему. Только не о таких вещах.       На мгновение Дин возненавидел отца. Это самый чистый гнев, который он когда-либо мог направить на него, и сила его потрясает, выбивает из равновесия. Сэм был тем, кто стал мятежным подростком, тем, кто кричал на своего отца, бушевал, убегал и не слушался. Дин никогда не делал ничего подобного. Он делал то, что ему говорили, а когда не мог, придумывал что-нибудь получше и делал это. Он никогда не жаловался, никогда не сопротивлялся, никогда даже не думал о бегстве.       Ничто из этого никогда, никогда не было достаточным для Джона. Дин всегда винил себя за то, что не был достаточно жёстким, за то, что был слишком красивым, не обладал таким быстрым умом, как Сэмми. Дин всегда, всегда терпел неудачи.       Дин готов поставить все деньги мира на то, что Джон никогда не поднимал руку на Адама. Потому что мама Адама, кем бы она ни была, наверняка не позволила бы этого. Потому что Адам был сыном, а не солдатом. Потому что Адам был всего лишь ребенком, а не полным разочарованием. И Дин никогда не подпускал Джона к Сэму, когда тот был в плохом настроении, и Джон всё равно любил Сэма, так что дело было только в нём — только в Дине, из которого Джон чувствовал, что должен был что-то выбить или, наоборот, что-то вбить в него. И он этого не сделал. В этом не было необходимости. Дин не ослушался бы. Он бы присмотрел за Сэмми. Может быть, он иногда и думал о парнях, но не стал бы ничего делать, ради своего же блага. Джону не нужно было бить его, чтобы научить таким вещам.       Нож всё глубже и глубже вонзается ему в живот, и Дину хочется закричать от всей этой несправедливости.       Старший Дин и Сэм узнали об Адаме через годы после смерти Джона, но для Дина отец всё ещё жив, даже если они больше не находятся в одной временной линии. Дин не может представить, как встретится с отцом после этого. Возможно, ему и не придётся этого делать, но всё же есть шанс, что его смогут вернуть.       Дин боится того, что он может сделать, если это случится.              Дин так и не смог заснуть в то утро, после того, как был разбужен криками, издаваемыми его собственным голосом — что, Боже, — поэтому он уставший и слегка пошатывающийся возвращается на кухню около восьми утра.       Старший Дин поднимает глаза от своего кофе, когда он входит, мешки под его глазами несут в себе ещё несколько лишних лет этим утром. Он замечает только что перевязанную руку Дина и протягивает свою, чтобы стукнуть кулаком.       — Эй, смотри, — говорит он с усмешкой. — Мы почти как близнецы.       Сэм хмурится, смотря, как они легко сталкивают кулаки, и Кас выглядит так, будто отчаянно хочет исцелить их обоих, но ни один из них не комментирует это, и Дин спокойно наливает себе кофе.       Дин проводит день почти так же, как и предыдущие, погруженный в греческую мифологию, историю и справочники. Оказывается, что древняя часть Древней Греции не страдает от недостатка информации, рассортированной сквозь века антропологии, социологии, искусства, театра и так далее. Зацепка Сэма из Италии привела их к нескольким страницам, написанным о статуе, которую обнаружил старший Дин, но они так и не находят текст поэмы или хоть что-нибудь полезное об этом Церодике/Ксеродике. Слегка измученный итальянский куратор направляет их к немецкому коллекционеру, который, в свою очередь, даёт им контакты немецкого музея.       — Нет, это отлично. Ist gut? Это… Кас, — шипит Сэм, прикрывая телефон рукой. — Как у тебя с немецким?       Кас закатывает глаза, берёт телефон и начинает говорить на, как Дин может предположить, идеальном немецком. Дин немного пялится на него, резкий переход на гортанные звуки подходит хриплому голосу Каса. Дин отводит глаза, когда ангел поднимает на него взгляд, утыкаясь лицом в пыльный том, лежащий перед ним на столе.       Через минуту Кас говорит:       — Danke. Auf Wiedersehen, — и вешает трубку, возвращая телефон Сэму. — Они отсканируют для нас копию сегодня. Я дал им твою почту. Текст у них в оригинале на греческом, но, по-видимому, у них есть иностранный студент по обмену, который работает над английским переводом, так что они пришлют и его.       Пока они ждут, Дин продолжает читать. Он не может не заметить определённую тенденцию в литературе, чем глубже погружается в тексты. Он читал об Ахилле и Патрокле, об Адриане и Антиное, об Аполлоне и Гиацинте и Кипарисе, об Александре Великом и Гефестионе, и везде встречал это слово — «возлюбленный».       Сапфо писала:       Встань со мной лицом к лицу, возлюбленный,       И открой нежность в твоих глазах…       Может быть, это просто Дин сверхчувствителен ко всему, что заставляет его думать о том, что происходит между старшим Дином и Касом, но греческое общество казалось ему чертовски гомоэротичным — или как там Кас назвал это на днях.       Кроме того, там просто очень много членов.       И это просто слишком для парня, который борется с будущим своей сексуальной ориентации.              Дин настаивает на перерыве около полудня, и Сэм ведёт его в тир. Дин не может сдержать прилив гордости, который он чувствует, наблюдая, как Сэмми делает поворот и каждый раз попадает в самое яблочко. Дин действительно хороший стрелок — это одна из немногих вещей, в которых он был от природы хорош всю свою жизнь, и именно он научил этому своего младшего брата.       Приятно держать в руке пистолет, приятно отпустить гнев, смятение и сложные эмоции последних нескольких дней в свисте пуль в воздухе, толчке отдачи, удовлетворяющем звуке от попадания в цель и грохота падающих на цементный пол гильз. Вот где Дин находит покой, когда он не в дороге.       — Ты в порядке? — спрашивает Сэм после того, как они закончили и направились обратно наверх.       Дин прячет забинтованную руку в карман и пожимает плечами.       — Я в порядке. Рад видеть, что ты всё ещё хороший стрелок, малыш.       Сэм смеётся.       — Мне почти сорок, чувак.       Дин преувеличенно вздрагивает.       — Не говори это так, у меня мурашки по коже. Мне сорок — это просто чудо. Тебе сорок — просто невозможно. Тебе всё ещё два года, и ты называешь меня ДиДи.       Этот смех Сэма — самый радостный из всех, что Дин слышал с тех пор, как попал сюда, что-то вроде удивлённого фырканья, вырвавшегося из него.       — Заткнись. Я не называл тебя ДиДи.       — О, да, называл. Это было вроде как твоё первое слово, чувак.       Сэм оборачивается на лестнице и улыбается, его усталое лицо на мгновение просветлело от любопытного веселья.       — Правда? Я этого не знал.       Дин внезапно чувствует себя неловко, как будто он вмешался во что-то, о чём они не говорят, о чём старший Дин не хотел бы, чтобы его Сэм знал. Но Дин не видит вреда в этом воспоминании, и в любом случае, это и его жизнь тоже. Он тоже настоящий человек.       — Да, если это можно назвать словом. По крайней мере, это первый звук, который ты научился издавать намеренно, когда хотел позвать меня.       Сэм смотрит на него мгновение, его улыбка смягчается, становясь более нежной, окрашенной, как всегда, той сложной печалью в его глазах.       — Это имеет смысл, — говорит он. — Что я научился звать тебя раньше, чем отца.       — О нет. Нет, нет, не заставляй меня распускать сопли. Продолжай идти, — Дин легонько толкает Сэма, и тот закатывает глаза, но ведёт их вверх по лестнице, обратно в гостиную.       Когда Сэм снова садится за свой ноутбук, сканы пьесы уже пришли на его почту. Он распечатывает копии перевода для всех и копию оригинала на греческом для Каса.       — Значит, ты просто типа знаешь все языки? — спрашивает Дин у Каса.       Кас не отрывает взгляда от своих распечаток.       — Я знаю всё, — мягко говорит он.       Дин прищуривается. Он почти уверен, что это то, что можно счесть за невозмутимый юмор ангела.       Пьеса настолько умопомрачительно запутанная, что Дин ловит себя на том, что читает один и тот же отрывок снова и снова в течение десяти минут, прежде чем решает просто пропустить его.       И так он выступил против Олимпа       И против Земли       И бил себя в грудь, говоря:       «Услышь ты, какой глухой звук       Теперь я на этом создаю инструменте,       Ибо моё сердце было вырвано из груди,       И теперь я опустошён.       Теперь я подобен зверям на Земле,       Без разума, без души,       Теперь я подобен тем черноглазым,       Тем, что ползают под Землёй       И ненавидят живых.       О, перебраться бы через реку! Порази меня,       Зевс, Аполлон, прекрасный Цельс,       Отец, брат, любовник,       Избавь меня от этого страдания!»       Но ответом была лишь тишина,       И Аид не раскрыл пасти своей,       И не сжалилась Мать Земля.       Ксеродик взывал каждый день заново, но       Эхо его разбитого сердца       Было единственным голосом в ответ…       Дин стонет и кладёт голову на стол, искоса поглядывая на старшего Дина, который тупо смотрит в пространство, даже не притворяясь, что читает.       — Чувак, ты что-нибудь понимаешь? — спрашивает Дин. — Это как чёртова поэзия.       Старший Дин моргает, приходя в себя, и смотрит на распечатку.       — Для меня это всё по-гречески, — говорит он.       Дин смеётся одновременно с тем, как Сэм, сидящий напротив и, по-видимому, уже наполовину прочитавший свой экземпляр пьесы, стонет.       — Если вы не собираетесь помогать, по крайней мере, идите и отвлекайтесь где-нибудь в другом месте, — говорит Сэм.       Старший Дин зевает, встаёт и потягивается, его плечи громко хрустят.       — Я собираюсь прокатиться, — он немного настороженно смотрит на Дина и добавляет, — хочешь со мной?       Дин знает, что это предложение мира, и он, вероятно, не должен настаивать, но всё равно не может сдержаться:       — Можно мне сесть за руль?       Старший Дин хмуро смотрит на него, колеблется мгновение, а затем, к удивлению Дина, бросает ему ключи.       — Ладно. Сломаешь что-нибудь — сам будешь чинить.              — О, Боже, как хорошо вернуться к тебе, детка, — говорит Дин, не обращая внимания на старшего себя и нежно проводя рукой по рулю Импалы. — Этот Ворчун хорошо с тобой обращается?       Старший Дин фыркает.       — Пару раз пришлось её восстанавливать, но не волнуйся, она всё та же крутая малышка.       Дин выезжает из гаража и везёт их по проселочным дорогам, солнце мерцает в серых облаках над ними. Старший Дин вставляет кассету с Филом Коллинзом, что кажется странным выбором, но неважно, и не пытается начать разговор. Он просто смотрит в пассажирское окно, наблюдая за проплывающими мимо полями и фермерскими домами.       Дин объездил всю страну и знает, что есть глубокая, зелёная, дикая красота на Западном побережье, есть некоторая прелесть в береговых линиях и белых берёзах Востока, но он — дитя равнин, прерий и одиночества Среднего Запада. Самое счастливое в мире место для Дина — это дорога, а любимые участки шоссе — те, где дорога ровная и бесконечная, так что горизонт простирается перед ним, как обещание завтрашнего дня. Полосы Невады похожи на это, где однажды Дин видел диких лошадей, бегущих рядом с Импалой, и он высунул голову из окна и почувствовал, как воздух хлестнул его в лицо, просто чтобы узнать, что чувствуют они. Вайоминг похож на это, с его огромным голубым небом, простирающимся во все стороны, бесконечным и безмятежным, с чёрной дорогой, бегущей навстречу ему.       Канзас тоже похож на это; его дороги бесконечны, его пейзаж приглушён загаром и зеленью, его асфальт с двойными жёлтыми линиями, уходит в непостижимую даль.       Когда заканчивается сторона Б кассеты с Филом Коллинзом, старший Дин вздыхает, похоже тоже отрываясь от мыслей о дороге.       — Нам нужно поговорить, — наконец устало произносит он, проводя рукой по волосам.       — Ты расстаёшься со мной? — спрашивает Дин, пытаясь успокоить нервы своим обычным защитным юмором.       Старший Дин бросает на него взгляд, который говорит, что он видит его насквозь, потому что, конечно, это ведь и дерьмо старшего Дина тоже.       — Если ты повернёшь направо, там будет очень живописное место, — старший Дин направляет их в небольшую зону отдыха в нескольких милях. Там безлюдно, и они не выходят из машины.       Молчание становится всё тяжелее и тяжелее, и очевидно, что ни один из них не хочет его нарушать, но старший Дин, наконец, наклоняется вперед, упираясь локтями в колени, обхватывая руками голову, и говорит:       — Нам нужно поговорить о том, что произойдёт, если мы не сможем снять проклятие.       Дин смотрит в сторону, на то, что в Канзасе считается пейзажем. Мило. Небольшая рощица деревьев и немного ровной травы, которая не совсем луг. Это было бы хорошее место для пикника, если бы Дин был из тех, кто устраивает пикники.       — Ага, — говорит он.       — Слушай, ты не умрёшь вместо меня. Это я был проклят, а значит мне и разбираться с последствиями. Кроме того, я старше. Я и так уже прожил дольше, чем имел на то право, так что…       — Меня здесь вообще быть не должно, — говорит Дин. — Я всего лишь копия человека. Это буквально не будет иметь никакого значения, если я умру.       — Ох, заткнись, — говорит Дин. Его плечи напряжены. — Слушай, возможно, до этого даже не дойдёт. Сэмми — настоящий волшебник по части обращения вспять чёртовых проклятий. Но…       — Это твоя жизнь, а не моя, — Дин поворачивается к старшему себе, и в его голосе слышится горечь. — Эти люди хотят тебя и нуждаются в тебе. Неужели ты так хочешь оставить Сэма? Ты действительно хочешь просто уйти от всех своих друзей? От Каса тоже?       Старший Дин пристально смотрит на него, изучая его лицо прищуренными глазами, но Дин просто смотрит на него в ответ. Если старший Дин не хочет рассказывать ему о Касе, то он не собирается помогать ему с этим.       — Не то чтобы я хочу умереть, — говорит старший Дин сквозь стиснутые зубы. — Ладно? Но мы говорим о том, что один из нас должен сделать этот выбор, и это будешь не ты. Ты просто…       — Клянусь Богом, если ты скажешь, что я просто ребёнок, то я тебе врежу, — рявкает Дин. — Мы никогда не были детьми. И ты, блядь, знаешь это. И мне двадцать шесть, ладно? Не то чтобы я уже не повидал разного дерьма.       Старший Дин откидывается назад, но его руки беспокойно ёрзают на коленях.       — Ладно. Хорошо. Справедливо. Но подумай об этом вне нас с тобой, ладно? У тебя есть двадцатишестилетний и сорокаоднолетний, и ты должен убить одного из них. Моральный выбор — позволить старшему парню сделать это, не так ли?       — Ты не можешь просто взять и вырвать это из контекста. Ведь это не какой-то список моральных атрибутов «за» и «против». Я чёртова копия, живущая в будущем, ты не можешь просто игнорировать это. А у тебя тут дел невпроворот. Например, вы все очень уклончиво говорите о своём «ребенке», — Дин изображает в воздухе кавычки для верности. — Но что бы ни происходило с ним, и что бы ни происходило в твоей жизни за пределами этого проклятия, очевидно одно — ты должен быть здесь. Так что это должен быть я. Я — лишний, чувак. Это просто то, что ты делаешь с запасными частями.       Старший Дин молча смотрит на него, потом отворачивается, стиснув зубы и тупо уставившись в окно.       — Не обязательно так, — наконец говорит он, на этот раз его грубый голос звучит тише. — Если я умру, ты можешь просто, ну, знаешь, заменить меня. Это странно, я знаю, но… Сэм не стал бы тебя выгонять. Ты бы… здесь ты мог бы начать всё сначала.       — Да, отлично, я могу быть копией и заменой. Как ты, блядь, думаешь, я буду себя чувствовать?       Старший Дин вздыхает и проводит рукой по лицу. Он на секунду закрывает глаза, и Дин смотрит на гусиные лапки вокруг его глаз, на морщины, углубившиеся на лбу, на пару седых волос на его запущенном лице.       Дин на самом деле не возражает против всего этого — он думает, что, объективно, выглядит довольно хорошо для сорока одного года. Нет ни одной детали, которую он мог бы выделить, которая передавала бы то чувство разбитости, которое он видит в этом Дине, это больше что-то, что отражается в выражении его лица, словно он постоянно так сильно пытается не развалиться на части.       Вопреки себе, Дин чувствует лёгкий укол сочувствия к старшему Дину. Он тоже чувствует что-то подобное, и очень часто.       — Да. Ладно, — старший Дин открывает глаза и снова вздыхает. — Видимо, нет смысла спорить с моим упрямым «я». Давай вернёмся назад. Мы ещё обсудим это, когда до этого дойдёт дело.              К тому времени, как они возвращаются в бункер, Сэм уже дважды прочитал пьесу и делает заметки, Кас сидит рядом с ним, добавляя комментарии из греческой версии. Джек сидит в конце стола со скучающим видом.       — Кто-нибудь из вас, ботаников, хочет дать нам краткую версию? — спрашивает Дин, бросая куртку на спинку стула.       — Да, — рассеянно говорит Сэм. — Подожди. Кас, я не думаю, что здесь может быть «сладострастный», размер совсем не подходит для этой строки.       Сэм поднимает глаза, и у него тот взгляд, который Дин слишком хорошо знает: его младший брат глубоко погружён в проект, и его невозможно отвлечь ни любовью, ни деньгами.       — Мы можем подождать Чарли? Она приедет к нам на ужин, и я пообещал, что мы введем её в курс дела. Так что лучше рассказать об этом всем сразу.       — О, конечно, — говорит старший Дин, закатывая глаза. — Не хотелось бы заставлять тебя повторяться. Не то чтобы это касалось моей жизни или чего-то в этом роде.       — Эй, раз не хочешь читать пьесу сам, тебе придётся подождать презентации. Иди лучше приготовь что-нибудь.       Старший Дин бормочет что-то себе под нос, но направляется к кухне. Джек вскакивает и следует за ним. Дин колеблется пару секунд, но Сэм и Кас уже глубоко погружены в дискуссию об этимологии и анахронизмах, поэтому он тоже идёт за старшим Дином и Джеком.       — Это всего лишь Чарли. Не понимаю, что плохого в макаронах с сыром, — говорит Джек, когда Дин заходит на кухню.       — Хм, да, попробуй сказать ей, что она «всего лишь Чарли». Посмотрим, что из этого выйдет.       — Кто такая Чарли? — спрашивает Дин, прислонившись к столу и наблюдая за тем, как старший Дин возится с кастрюлями и сковородками в шкафу.       — Наверное, самый крутой человек, которого ты когда-либо встречал, — говорит старший Дин. — И/или самый чокнутый. Все зависит от того, как на это посмотреть.       — Она компьютерный хакер, — добавляет Джек. — И косплеер. И лесбиянка.       Старший Дин ударяется головой о дверцу шкафа, появляясь из-за неё с хмурым видом.       — Джек, — говорит он, выглядя слегка смущённым.       — Что? — Джек переводит взгляд с одного Дина на другого, нахмурив брови. Дин видит очевидное сходство с Касом в этом невинном замешательстве, даже если Кас не его биологический отец.       Старший Дин потирает лоб. Кажется, он находится где-то между раздражением и волнением.       — Ты просто не… нельзя говорить случайным людям, что кто-то является лесбиянкой.       Джек просто сильнее хмурится.       Дин прикусывает губу, чтобы не рассмеяться. Ох, уж, эти ангелы и полуангелы. Серьёзно.       — Но… Он не случайный человек, — говорит Джек, указывая на Дина. — Он — это ты. И почему нет? Ведь «хакер» же не является чем-то секретным? Не то что бы это что-то плохое…       — Нет, конечно, нет, это не то, что я… — старший Дин беспомощно смотрит на Дина, который поднимает руки, словно говоря: «Не мой ребенок». — Я просто хочу сказать, что не нужно рассказывать об этом, потому что это тебя не касается. И потому что ты не стал бы упоминать, что «она натуралка» в своем списке забавных фактов, так что и ориентация Чарли не должна быть предметом особого интереса. Понял?       Джек всё ещё хмурится, но кивает.       — Ладно. Хорошо.       Дин прочищает горло, привлекая к себе внимание.       — Эм, так… Чарли — косплеер, да? — он переводит взгляд с одного на другого. — Что, блин, такое косплеер?       Старший Дин смеётся, и напряжение немного спадает с его лица. Он ставит кастрюли и идёт к холодильнику.       — Ох, чувак. Ты ведь даже не представляешь… Ты знаешь, что такое «ролевые игры живого действия»?       — Допустим…       — Ну, это что-то вроде того. Чем Чарли занимается. Но косплей — это обычно для конвенций и всего такого. Что-то вроде комик кона? Она ходит на такие мероприятия в костюмах вымышленных персонажей. Например, не знаю, она была женской версий Индианы Джонса пару лет назад, мне кажется.       — Ого, звучит горячо, — говорит Дин, не подумав.       Старший Дин бросает на него злой взгляд.       — Ладно. Да. Слушай, ты должен быстрее разобраться во всех этих вещах. Например, видеть в женщинах людей. И определённо уважать ту часть, что Чарли — лесбиянка.       Дин чувствует, что его лицо горит. По крайней мере Джек смотрит на него с тем же общим недоумением, что и раньше, но его будущее «я» осаживает его довольно грубо. Неудивительно, что этот Дин ненавидит его.       — Эм, да, — говорит Дин. — Точно. Прости.       Старший Дин пожимает плечами. Он достаёт откуда-то разделочную доску и протягивает её Дину.       — Вот. Ты можешь нарезать лук в качестве покаяния.       Они готовят вместе, все трое, и это странно приятно. Это чертовски по-домашнему. Это первый раз, когда Дин действительно готовит с другим человеком. Сэм не в счёт, потому что он всегда был скорее помехой, чем помощником, и ещё он вроде как помнит, как они пекли печенье или что-то ещё с мамой, но память расплывчата, и в основном это просто почти забытое чувство гордости и запах имбиря.       Джек — это что-то вроде бесконтрольной силы хаоса на кухне, но старший Дин терпелив с ним так же, как и с Сэмми раньше, и парень явно правда хочет помочь. Старший Дин даёт ему немного картофеля, чтобы помыть, почистить и нарезать, и Джек болезненно осторожен в следовании этим инструкциям.       Они говорят о «Звездных войнах». Сэм показывал Дину новую трилогию в течение нескольких вечеров в комнате, которую Сэм и старший Дин называли «пещерой», пообещав посмотреть с ним остальные фильмы, хотя и с многострадальным видом. Поначалу Дин был поражён спецэффектами — он никогда не собирался признаваться в этом ни Сэму, ни кому-либо ещё, но при просмотре первого фильма у него возникло неприятное, нервное чувство, потому что всё выглядело слишком реальным. Но потом он справился с этим и просто наслаждался возвращением в один из своих любимых научно-фантастических миров.       — О, чувак, подожди, пока не посмотришь «Изгой-один», — говорит старший Дин, бросая курицу в миску с чем-то масляным. — Сэмми должен был показать тебе его в промежутке. Их здорово смотреть в том порядке, в котором они вышли, потому что это больше говорит о Силе как о религии, понимаешь? Например, что это на самом деле значит для людей, которые просто живут в галактике и не являются джедаями, ситхами или кем-то ещё. Мне определённо казалось, что они планируют что-то в главной трилогии, включая в повествование фильм об этом, но думаю, что они просто потеряли концепцию, когда сменили режиссёров.       — Мне нравятся порги, — говорит Джек.       — Конечно, нравятся, — отвечает старший Дин. — И тебе, и Касу, парень. Кас чуть не расплакался, когда их увидел. Я думаю, если бы у него всё ещё были силы, он бы просто взял и создал одного.       Джек на мгновение перестаёт резать картофель и задумчиво смотрит на старшего Дина.       — Держу пари, что я смогу его сделать. Можно попробовать?       — Что? — говорит Дин.       Одновременно с ним старший Дин выдыхает:       — О, Боже, нет.       Они все пялятся друг на друга. Старший Дин машет Джеку полусырой куриной грудкой.       — Во-первых, нет, не привлекай к себе внимания, используя такую силу прямо сейчас. Во-вторых, тоже нет, потому что ты знаешь, что из этого не выйдет ничего хорошего, и ты, вероятно, создашь какого-нибудь полубезумного монстра Франкенштейна, который будет выглядеть как гигантская морская свинка. В-третьих, — старший Дин переводит курицу на Дина. — Да. Джек способен сделать что-то такое. Иногда.       Старший Дин шлёпает куриную грудку обратно в миску, прежде чем выложить её на смазанную маслом сковороду вместе с остальными.       — Хм, — говорит Дин. Он смотрит на Джека. Он не может представить себе ничего, обладающего такой силой, чтобы создать подобное абсолютно новое существо, не говоря уже о том, что парень выглядит как угрюмая модель с обложки. — Ну, эта сцена с голубым молоком будет преследовать меня всю оставшуюся жизнь.       Старший Дин смеётся.       — Да, это точно. Ладно, возьми немного масла и начни обжаривать лук, хорошо?       — Так что мы готовим? — Дин кладёт щедрое количество масла на сковороду и бросает туда нарезанный лук.       Старший Дин подходит к раковине и локтем открывает кран, чтобы тщательно ополоснуть руки после сырой курицы, прежде чем сунуть сковороду в духовку.       — Ну, очевидно, курицу. А картошка и лук — это для того, что я называю «еретический Кугель», — Старший Дин ухмыляется, глядя на сковородку, которую сейчас смазывает маслом. — Эйлин научила меня готовить это.       Это самое светлое, что Дин видел в нём за всё это время. Здесь, на кухне Дин почти может представить, что эта его странная старшая версия не так уж сильно отличается от человека, которого знает Дин.              Чарли появляется одновременно с Эйлин, и старший Дин бросает на Сэма чрезвычайно грозный взгляд из-за того, что тот не сказал ему, что у них будет пополнение в компании.       — Я бы приготовил больше еды, — жалуется старший Дин Сэму через плечо Чарли, когда она обнимает его. — Ты должен давать мне список гостей заранее.       — Прости. Но ты всегда готовишь еды достаточно, чтобы прокормить маленькую армию, — бормочет Сэм, всё ещё погружённый в свои записи.       — Мы и есть маленькая армия, — весело говорит Чарли. Она поворачивается, ища глазами Дина, и сияет, когда находит. — Святой Джимини Крикет! Ух ты, — улыбается она, делая шаг к Дину и протягивая руку. — Я — Чарли, предположительно твой новый лучший друг.       Дин пожимает ей руку. Чарли совсем не такая, какой он себе её представлял. Он чувствует себя неловко оттого, что слово «лесбиянка» вызвало в его воображении два разных образа, а Чарли совсем не похожа ни на один из них. «Лесбиянка» всегда означало для него либо фантастически порнографичное дерьмо, либо коротко стриженных женщин в кожаных куртках, с которыми Дин иногда сталкивался в байкерских барах и всегда втайне восхищался чистой вызывающей энергией, которую они, казалось, излучали.       Чарли — обычная девушка, симпатичная, рыжая, наполненная нервной энергией. Дину она сразу же нравится, с тем инстинктивным чувством, которое он редко испытывает по отношению к людям.       Они все усаживаются за стол, и Сэм рассказывает им историю о Ксеродике и Скорби Веков, пока они едят. Он старается держать лицо повёрнутым к Эйлин и говорит только тогда, когда его рот не полон — что, конечно, не является теми манерами за столом, которые Дин воспитывал в нём.       — Ладно, согласно тексту пьесы, Ксеродик был парнем, рождённым очень бедной женщиной, которая продала его отшельнику за небольшой запас зерна, когда ему было три года. Этот отшельник по имени Одиниан учил Ксеро охотиться с того момента, как забрал его, и Ксеро вырос охотником, который никогда не промахивался. Когда ему было десять или двенадцать лет, боги-близнецы Артемида и Аполлон охотились на какую-то золотую птицу, которую невозможно было поймать, и вот они прибыли на поляну и обнаружили этого случайного мальчика, забирающего свою стрелу из её трупа.       — Итак, потом Артемида и Аполлон долго спорят о том, кто заберёт ребенка, потому что Артемида — богиня охоты, а Аполлон — бог стрельбы из лука. Это продолжается несколько страниц, пока они не решают разрезать золотую птицу, и если её сердце пронзено, то его получает Аполлон, но если причиной смерти является что-то другое, то Артемида. Как бы то ни было, стрела попала прямо в сердце птицы, и Ксеродик присоединяется к весёлой компании последователей Аполлона.       Сэм замолкает на мгновение, чтобы стереть немного кугеля с лица, а затем снова продолжает:       — Потом случается куча всего, и в итоге Ксеродик получает репутацию лучшего охотника Аполлона, никогда не промахивается, может сбить что угодно. Через несколько лет, когда ему было лет четырнадцать или около того, он встречает другого последователя Аполлона, мальчика по имени Цельс, которого Аполлон подобрал, потому что он был очень хорош собой и писал прекрасные стихи. Ксеро быстро и сильно влюбляется в Цельса, который тоже любит его, но нуждается в том, чтобы его завоевали. Итак, Ксеро делает кучу всяких вещей, пытаясь доказать свою любовь, и, наконец, после примерно двух лет всего этого, Цельс сдаётся, и они становятся любовниками.       — Тем временем на Олимпе происходят какие-то интриги, Зевс, Аполлон и Дионис, бог вина и вечеринок, спорят о ценности человеческой души. Они обсуждают разные мнения, такие как «душа имеет ценность, когда она делает хорошие вещи для других людей», или «душа имеет ценность, когда она признаёт хорошее в себе», или «душа не имеет внутреннего смысла, и человеческая жизнь не имеет никакого смысла и ценности, кроме как развлекательной».       — Это довольно тяжело осмыслить, учитывая время, когда текст был написан. Эвфорион писал в эпоху досократической философии, которая… — Сэм смотрит на пустые лица Дина и старшего Дина. — Наверное, это не важно. Во всяком случае, они много говорят о душах и смысле человеческой жизни, но это как бы отдельная часть пьесы, которая не взаимодействует с основным сюжетом. В главной истории какой-то царь Крита видит Цельса в лесу и хочет, чтобы он женился на одной из его дочерей, потому что он очень красивый, что, конечно, совсем не жутко. Но, очевидно, Цельс влюблён в Ксеродика, что было совершенно нормально в то время, но также гомосексуальные нормы не обязательно означали, что вы не можете иметь любовников-мужчин и быть женатым на женщине одновременно.       — Так или иначе, Цельс говорит королю: «Нет, спасибо», а тот злится и приказывает одному из своих солдат перерезать парню горло. Ксеродик находит его умирающим в лесу и произносит очень печальный монолог. И после Ксеро сходит с ума, окунает пучок своих стрел в кровь Цельса и убивает половину царской армии, самого царя, его дочерей и всех царских слуг. Он стоит там, на дороге, красной от крови, когда Аполлон находит его и видит, что он сделал.       — Аполлон спрашивает Ксеродика, почему он убил всех этих людей, и Ксеро говорит: «Я отдал свою душу мести». Или, может быть, «для мести». Это можно перевести и так, и так. В общем, Аполлон говорит, что он, очевидно, не может позволить Ксеро массово убивать греков, поэтому он просит парня сделать последний выстрел в дерево или что-то вроде того, чтобы Аполлон мог навечно запечатать его сознание там и больше не дать его скорби разрушать всё. Но, и в самом деле, можно подумать, что Аполлон предвидит это, Ксеродик берёт одну из стрел, обмакнутых в кровь Цельса, и вонзает её себе в грудь. Итак, Аполлон делает Ксеро бессмертным, потому что он обещал, но заставляет Афину, богиню керамики, найти кого-то, кто может сделать им контейнер, достаточно прочный, чтобы удержать Ксеро, и он запечатывает стрелка в нём.       — И на этом всё заканчивается, — Сэм пожимает плечами. — Я не знаю, насколько это исторично, но Ксеро пару раз упоминает о «черноглазых существах под землей» и говорит о «потере своей души после смерти Цельса», так что это звучит очень похоже на то, что Ксеродик мог заключить какую-то сделку.       — Отлично, — говорит старший Дин, перекладывая остатки еды на свою тарелку. — Потрясающе.       Чарли наклоняется вперёд, закрыв лицо руками, и тоскливо вздыхает.       — Это ужасно, но в то же время и немного романтично, вам так не кажется?       — Нет, — одновременно говорят оба Дина.       Чарли улыбается им.       — Я просто говорю, что любить кого-то настолько сильно, чтобы потерять рассудок после его смерти, это что-то. Лучше любить и потерять, чем вообще никогда не любить.       — Ладно, Теннисон, — говорит Эйлин. — Всё-таки лучше не убивать кучу невинных людей и не быть заключённым в вазе на вечность.       И Дин не может не согласится с Эйлин в этом.       — Есть там что-нибудь о том, как убить этого парня? — спрашивает старший Дин.       — Ну, — Сэм постукивает пальцами по столу. — Я ещё не уверен. Там упоминается пара выживших после резни на Крите, и похоже, что они использовали что-то из оружия, которое было благословлено богом, но всё звучит так, как будто это был щит, а не оружие. Тем не менее, может быть что-то и есть. Кас говорит, что перевод ужасен, поэтому мы пытаемся выяснить, что там было на самом деле.       Кас, положивший себе немного кугеля из вежливости, или, возможно, из-за того, что старший Дин приготовил его, кивает с полным ртом картошки.       — Студент перевёл это как «щит богов», что логично в контексте отрывка, но буквальный перевод таков… — Кас колеблется и проглатывает еду. — Это что-то вроде… Я бы прочитал это как «древо жизни», если бы это был иврит. Но по-гречески, может быть, «ствол святости»?       Старший Дин, Дин и Чарли дружно фыркают. Сэм смотрит на них по очереди, в то время как Кас выглядит очаровательно озадаченным.       Разговор продолжается о том, имеет ли какое-то значение стрела, обмакнутая в кровь смертного, продал ли Ксеродик свою душу, и если да, то для чего именно, и могут ли они запечатать Ксеро обратно в разбитую вазу или ещё какую-нибудь другую демоническую коробку.              На самом деле Дину особо нечего добавить, поэтому в основном он просто слушает, ест домашнюю еду и наблюдает за тем, как все пробуют эту самую еду, которую он помогал готовить. Он вынужден напоминать себе, что должен просто наслаждаться этим столом полным еды, этими людьми, которым он нравится, людьми, которые пытаются спасти его, и не думать слишком много о том, где он был всего неделю назад, ночующим в одиночестве в машине с бутылкой виски и упаковкой вяленой говядины.       После ужина Чарли спасает его от уборки, говоря:       — Я собираюсь показать Дину 2.0, как пользоваться интернетом. OG Дин, можно нам взять один из твоих одноразовых ноутбуков?       Старший Дин смешно хмурится, но просто говорит:       — Ладно, неважно. Выбирайте любой.       — Эй, — говорит Дин. — Разве не я должен быть OG Дином? Я вроде как из более раннего момента нашей временной линии.       — Хм, — Чарли берёт его за руку и мягко тянет из гостиной к «пещере». — Интересная мысль. Я обдумаю это.       Чарли мрачно бормочет, осматривая пару ноутбуков, прежде чем выбрать один и похлопать по дивану рядом с собой. Дин присоединяется к ней, и девушка проносится через кучу кодов на экране, говоря при этом миллион слов в минуту.       — Я установлю тебе зашифрованный диск, потому что другой Дин — растяпа, и он никогда не вспоминает о том, чтобы попросить меня посмотреть его компьютер каждый раз, когда заводит себе новый. По крайней мере Сэм способен справиться с установкой элементарных мер безопасности, но не дай Бог Дину даже взглянуть на код… — пальцы Чарли перестают летать по клавишам, а затем она открывает вкладку браузера. — Так, за последние пятнадцать лет многое произошло, дружище, так что тебе нужно всё нагонять.       Честно говоря, нагонять придётся слишком много. Дин уже осознал, что интернет — это теперь гораздо большее, чем было для него в 2005. Он использовал его, конечно, у него было несколько учётных записей электронной почты, и, очевидно, он использовал его для просмотра порно и поиска новостных статей из других штатов, но кроме этого, он не тратил на него особо много времени.       То, как Чарли рассказывает об этом, заставляет его подумать о том, что вся жизнь людей сейчас сосредоточена на Интернете.       — Хорошо, смотри, если ты будешь использовать Google Chrome, что, очевидно, ты собираешься делать, потому что я только что сказала, что это превосходный браузер, ты можешь нажать сюда и перейти в режим инкогнито. Это означает, что ничего не сохранится в истории браузера, — Чарли подмигивает ему. — Так что ты можешь смотреть всё аниме, которое хочешь, и никто не узнает, просто убедись, что закрыл все вкладки после.       Дин чувствует жар на своём лице, потому что он определенно никогда раньше не говорил с девушкой о порно. И теперь, когда он думает об этом, то понимает, что старший Дин был прав. Он никогда не дружил с девушкой. Честно говоря, у него вообще не было друзей, но едва ли нашлась бы хоть одна девушка, с которой он обменялся более чем двумя фразами, и в чьи штаны при этом не пытался залезть. И… Может быть, это совсем не хорошо.       — Эм… я… да. Спасибо, — слабо говорит Дин.       Чарли резко захлопывает ноутбук и кладёт его на кофейный столик, с глубоким вздохом вытягивая ноги и прижимая одну из декоративных подушек — да, у них есть декоративные подушки — к груди. Дин не может отделаться от мысли, что она выглядит очаровательно, такая маленькая, уютно устроившаяся и смотрящая на него большими карими глазами.       — Слушай, — говорит она. — Я не умею врать. Типа, правда, совершенно не умею врать. Особенно тебе, даже, не знаю, знаешь, тебе тебе. Поэтому я просто скажу, что Сэм позвонил мне и попросил приехать. Только не злись на него, он просто волновался за тебя… но он сказал, что ты вроде как психанул, узнав о будущем себе и Касе.       Дин сглатывает, застигнутый врасплох и внезапно разрывающийся между желанием уйти в отрицание и необходимостью поговорить с кем-нибудь об этом.       — Я… Я не…       Чарли слегка агрессивно хлопает его по колену.       — Я помню 2005. Это было тяжёлое время для того, чтобы быть геем. Я имею в виду, что в тот год Джордж Такэй вышел из шкафа, и это было очень большое событие, а теперь он вроде как гей-король Интернета.       — Подожди, Джордж Такэй… который Сулу?       — Да! — улыбается Чарли. — Это окей — быть как Такэй! Это его девиз, и я его обожаю. С нами также Иэн Маккелен, Нил Патрик Харрис, Фрэнк Оушен… В любом случае, всё ещё иногда бывает страшно в некоторых частях страны, но большинству людей просто всё равно. Но, типа, в твоё время всё, что мы когда-либо слышали, это то, что геев убивают, или что они сами кончают жизнь самоубийством, верно? И я помню, как росла, чувствуя себя такой маленькой и одинокой. А потом появился Интернет, и я начала находить других людей, которые чувствовали себя так же, и даже если я не могла встретиться с ними лично, всё стало намного лучше просто от понимания, сколько нас на самом деле. Я имею в виду, я говорю это как «один из нас, один из нас», но это правда настоящее сообщество.       — Я… Будущий «я» говорил с тобой обо всём этом?       Чарли снова вздыхает, и вид у неё вроде как грустный. Это та сложная печаль, которой, кажется, все живут и дышат в 2020 году.       — Не совсем. Я пробовала, знаешь. Но OG Дин, у него… много других проблем.       — Да, я заметил, — Дин смотрит на свои руки. Он никогда ни с кем об этом не говорил. Никогда. Он чувствует, как колотится его сердце. Он даже не может злиться на Сэма, не тогда, когда они оба знают, что он не может говорить об этом со своим братом.       — И ты тоже не обязан говорить со мной об этом. Никто не может заставить тебя, понимаешь? Это твоё решение. Но я просто хочу, чтобы ты знал, что можешь. Я не собираюсь навешивать на тебя ярлыки или осуждать за то, через что ты проходишь.       Страшно осознавать, что он хочет говорить об этом.       — Это просто, — говорит Дин, и ненавидит себя за то, как слабо звучит его голос. Он прочищает горло. — Мне нравятся девушки, знаешь, так что это не… но, да, я… Я думаю, что, возможно, парни меня тоже привлекают. Но я не… Я не делал…       Чарли снова хлопает его по колену, на это раз мягче, и оставляет руку там.       — Спасибо, что рассказал мне, Дин.       — Ты уже знала об этом.       — Да, но это не то же самое, что ты, рассказывающий мне, — Чарли одаривает его ослепительной улыбкой. — Кас просто очаровашка, да?       Дин хмуро смотрит на неё, но не видит в этой фразе никакой угрозы. Его руки слегка дрожат.       — Ну, он явно трахается со старшим мной. И я не собираюсь лезть в это дерьмо.       На лице Чарли появляется озорное веселье.       — Ох, не знаю, — говорит она, улыбаясь. — Думаю, что это дерьмо как раз нуждается в том, чтобы кто-нибудь в него влез.              Каким-то образом их разговор переходит в спор о «Властелине колец», и через какое-то время, неожиданно для Дина, это приводит к тому, что они начинают смотреть «Хоббита», громко жалуясь на поэтическую вольность повествования. И Дин не так себе представлял этот разговор, но Чарли — просто человек, и, кажется, ей нравится Дин за вкус в поп-культуре так же сильно, как и за их общую «ненатуральность». В какой-то момент к ним присоединяются старший Дин и Джек, старший Дин жалуется, что Сэм и Эйлин ведут себя просто вопиюще влюблённо, а Джек — что они начали смотреть фильм без него. Чарли пихает Дина в бок каждый раз, когда на экране появляется Иэн Маккелен, но в основном это просто чрезмерно домашний вечер кино.       Это также горько-сладко, как и всё остальное здесь.              Когда фильм заканчивается, Чарли желает всем спокойной ночи, обнимает Дина и шепчет ему на ухо:       — Просто помни… Это окей — быть как Такэй!       Старший Дин подозрительно смотрит на них, реагируя на их приглушённый смех, когда Чарли разрывает объятие, но не спрашивает. Когда старший Дин провожает девушку до двери, Дин слышит, как он говорит: «Я люблю тебя», а Чарли отвечает: «Я знаю.»       Это так глупо и мило. И от этого больно.       Сэм и Эйлин уже успели куда-то исчезнуть, а Кас сидит в кресле и читает «Одиссею».       Дин слишком долго смотрит на Каса, думая о словах Чарли, думая о Сапфо и Ксеродике, о всей этой гейской неразберихе. Он так хочет подойти к ангелу и поговорить, но слышит, как старший Дин возвращается, проводив Чарли, и вспоминает, что это не его жизнь.       Всё это лишь одолженное время.