Пересекая черту

      Конечно, эта Чарли не совсем та Чарли сорокаоднолетнего Дина. Он не может смотреть на неё, не вспоминая кровь в ванной и изуродованный труп одного из своих ближайших друзей. Чарли была одной из немногих, кто когда-либо побуждал Дина проявить мягкость, любившая его за общие, немного гиковские интересы.       Дин должен был защитить её. Он обязан был сделать это. Чарли была ещё та задира, и он знает это, но его Чарли не была охотником, не была воспитана в этом духе, не умела драться на кулаках. Она была такой маленькой.       Дин и Чарли из мира апокалипсиса тоже сразу полюбили друг друга. У них сразу возникло то же самое инстинктивное чувство друг к другу, некая родственная привязанность, когда половина радости от общения заключается в том, чтобы раздражать друг друга.       Но Чарли всегда будет кем-то, кого Дин потерял.       В этой жизни скорбь — всегда очень сложное чувство.       Дин провожает Чарли до двери, а когда возвращается в гостиную, Кас поднимает глаза от книги с выражением полного безразличия, которое, кажется, он оттачивал годами. Как будто ему не больно каждый раз, когда Дин отвергает его, даже в мелочах.       Младший Дин наливает себе воды на кухне и смотрит на них поверх стакана, и Дин думает, что в другой жизни он мог бы не быть таким. Дин задаётся вопросом, существует ли мир, где ему позволили вырасти мягким — мир, где в детстве он был добрым и заботливым, не будучи родителем, где он любил и был любим, не будучи эмоциональным партнёром своего отца. Но, возможно, мир всё равно не позволил бы ему вырасти мягким, даже если бы мама не умерла. Может быть, жизнь всегда ломает таких мягких, хрупких, красивых мальчиков, как он.       Дин уже может сказать, что этот младший Дин отличается от того человека, которым он был. Дело не только в том, что Дин не хочет вспоминать, каково это было — быть двадцатишестилетним, он не думает, что дело только в этом. Он почти уверен, что пребывание здесь уже что-то изменило в юном Дине. Всего несколько дней отношения к нему, как к человеку, возвращение Сэма, Сэма, у которого было пятнадцать лет, чтобы разобраться со всеми проблемами, что были между ними, всё это изменило его. И Кас тоже, наверняка. Дин видит, как Кас смотрит на его младшую копию, ту же грустную нежность и трогательную привязанность, ту же любовь, что он дарит и самому Дину. Дин знает, что в двадцать шесть лет он бы жаждал этого, потому что раньше никто никогда не смотрел на него так. Никто никогда не любил его так открыто, так безгранично, несмотря ни на что.       Или, может быть, пытается сказать себе Дин, пытается не допустить этот ход мыслей, может быть, он ошибается, и это всё из-за Ада. Может быть, он действительно не помнит, кем был до того, как провёл сорок лет в преисподней.       — Ну, — говорит Дин в повисшей между ними тремя тишине. — Ночи. Увидимся утром.       Он не встречается взглядом ни с Касом, ни с младшим Дином, направляясь в свою комнату.       Неужели он действительно был настолько другим до Ада? Мог ли он тогда посмотреть себе в глаза в зеркале ванной?       Я знаю, что ты мёртв внутри. Ты чувствуешь свою ненужность. А глядя в зеркало, ты ненавидишь то, что видишь… Папашина маленькая дубинка.       Дин выуживает из-под кровати третью бутылку виски. Он уже был на пути становления функциональным алкоголиком, когда в возрасте двадцати шести лет отправился за Сэмом в Стэнфорд, но, да, его пьянство определённо усилилось после того, как он вылез из той могилы. Он до сих пор иногда вспоминает жар солнца, ощущение могильной грязи на коже и невыносимую жажду в горле.       Алкоголь помогает ему не думать слишком много.       Все эти странные вещи являются для Дина триггером. Он ненавидит это слово, ненавидит то, что его младшее «я» сказало бы, что «возникновение триггеров» — это просто какая-то девчачья фигня. Это никогда не происходит во время сражений — возможно, это адреналин, необходимость момента, но Дин почти не убиваем под воздействием стресса или боли. Так что для него не имеет никакого смысла, что что-то меньшее, чем это, способно заставить его потерять хватку.       И Дин обычно может справиться, когда дело касается фильмов, телепередач, книг или чего-то ещё. На самом деле проблема не в этом. Да, ему вроде как трудно смотреть графические сцены изнасилований или пыток, но он может держать себя в руках, если это происходит во время «Игры престолов» или чего-то в этом роде.              Вещи, которые, кажется, вызывают у Дина травмирующие воспоминания, не имеют для него никакого смысла. Однажды это была «О, благодать», зазвучавшая на радио, когда Дин припарковался полюбоваться на живописную панораму Скалистых гор. Он был один, сидел, откинувшись на водительском сиденье, просто хотел отдохнуть минуту, а потом заиграла эта песня, и внезапно темнота под его веками превратилась в танцующие тени и мерцающий красный свет его кошмаров. Он застыл в своём кресле, не осознавая, что делает его тело, это ужасное чувство неспособности двигаться поглотило его.       Пели ужасно сломленные голоса.       Они были чем-то новым. Ещё несколько дней эти голоса пели сквозь боль. «О, благодать». Всегда «О, благодать». Но одновременно это почти, почти давало Дину слабый проблеск надежды. Это был звук вызова. Это было сопротивление постоянной пытке, бесконечной пытке. Это было напоминанием, что поющие люди когда-то были живыми и человечными — в этом и была их человечность.       Звук длился недолго. Голоса сломались, как и всё всегда, вернувшись к примитивным крикам, более подходящим для вечности ожидающих их мучений.       Дин не видел их, не знал, что помнит те короткие часы, когда гимн был саундтреком к его собственным страданиям, но он был там, вложенный в эти слова.       Когда Дин пришёл в себя, собрав воедино все свои клетки из беспорядка, в который они были вывернуты, он обнаружил, что поднял руки над головой, вытянув кончики пальцев, как будто он снова был распростёрт на дыбе. Он опустил их, смущённый, дыхание перехватывало и вырывалось из его груди слишком тяжело, ноги дрожали.       Однажды это были руки Каса на его животе. Они целовались в постели Дина, и Кас целовал веснушки на его плечах, руках и груди. Он целовал его рёбра, живот, спускаясь к бёдрам, скользя большими пальцами под пояс джинсов мужчины. Кас дразнил своим ртом пах Дина, прижимаясь губами к молнии на его джинсах, руки ангела скользили вверх по его телу. Кончиками пальцев он провёл по животу Дина, легонько царапнул ногтями мягкую кожу, и Дин потерял рассудок.       Его затянуло из комнаты обратно туда, обратно в положение, где он не мог двигаться, не мог сбежать. В нём было столько рук, столько гвоздей, ножей, шурупов и зубов. Что-то. Всё. Невыносимое, немыслимое.       Пытки в Аду совсем не были похожи на пытки на Земле. Это было частью того, что делало потерю человечности такой лёгкой — боль была уже нечеловеческой. Смертная боль несла в себе некое обещание конца, некую внутреннюю уверенность в том, что разум и тело могут вынести лишь столько, сколько им по силам, прежде чем бессознательное состояние или смерть возьмут верх. Но в Аду не было предела. Количество боли было непостижимо для живых.       И Дин вернулся туда, где крюки впивались в его тело, растягивали и открывали его, словно холст, натянутый художником. Он снова был там, с когтями, царапающими его живот, ещё не впивающимися, это было похоже на ласку больше, чем что-либо там, это было существо, один из учеников Аластора, оценивающий его своими дымчато-чёрными глазами. Это не был человек. Иногда это были люди, могли быть, но тогда это было что-то из дыма и пламени, твёрдое, но меняющее форму, даже когда смотрело на Дина, облизывая что-то напоминающее губы.       Дин не мог двигаться. Он никогда не мог даже пошевелиться. Максимум, что он мог делать, это извиваться, как рыба, пойманная на крючок.       Демон взял что-то в руку — или, может быть, это была часть его руки, Дин не мог быть уверен — что-то чёрное и извивающееся. Демон прижал часть себя или что-то ещё к боку Дина, прямо под его рёбрами.       Это погрузилось в него.       Существо прогрызло его кожу, затем скользнуло внутрь, глубоко в него. Дин чувствовал, как оно пронизывает его насквозь, проникает в его живот. Он чувствовал, как оно растёт в нем, пожирая его внутренности, чувствовал, как оно, казалось, раскалывается надвое, а затем умножается.       Это была неописуемая, немыслимая боль.       По мере того, как существа ели и ели и росли и размножались, его живот начинал раздуваться от них. И Дин мог только извиваться и кричать и смотреть, как надувающийся живот растягивает его кожу. Он был таким же круглым и увеличенным, как на третьем триместре беременности, когда, наконец, лопнул, разорвался. Сотни бледных извивающихся личинок вывалились из образовавшейся в его животе зияющей дыры, кошмарное рождение, ещё больше их пробиралось сквозь его внутренности.       Бесконечно, невыносимо.       Дин каждую секунду испытывал ощущение, что его съедают изнутри.       Спустя тридцать лет пыток существа стали изобретательней.       Дин вернулся назад, корчась в конвульсиях на матрасе, одной рукой хватаясь за живот, другой — зажимая собственный рот, чтобы сдержать вырывающиеся из него звуки. Кас больше не стоял на коленях между его ног, а сидел рядом с ним, твёрдо положив руку на его плечо. На скуле ангела горела ярко-розовая отметина, Дин, должно быть, сильно ударил его одной из своих конечностей. Но у Дина не было времени чувствовать себя виноватым. В тот момент, когда он пришёл в себя, он перекатился через край кровати, упал на четвереньки, и его вырвало на бетонный пол.       Даже опустошив желудок, Дин остался стоять на коленях, наполовину борясь с рвотными позывами, наполовину просто рыдая. Иногда это было настолько же сильным насилием, как боль.       Кас сел на край кровати позади Дина, его рука снова легла на плечо мужчины. Дин заскулил, жалобно и умоляюще, как ребёнок. Он всё ещё был там, конкретное воспоминание померкло, но сплав тридцати лет на дыбе поспешил заполнить образовавшийся пробел.       В течение тридцати лет он снова и снова делал выбор остаться там. Это было за пределами жестокости — сделать один выбор, чтобы спасти своего брата, и быть вынужденным вот так выбирать каждый день десятилетиями. Прошло совсем немного времени, прежде чем он начал задаваться вопросом, зачем он это делает, ведь в конце концов, кто-то всё равно будет пытать этих людей, почему это не должен быть он? Не то чтобы он на самом деле спасал кого-то, говоря «нет»… Каждый раз, когда его мысли начинали двигаться по этому пути, он заставлял себя думать о каждом из других узников Ада как о Сэме. Он представлял их всех с лицом Сэмми — Сэмми, каким он всегда будет для Дина, лет восьми, улыбающимся с выпавшим молочным зубом. Он цеплялся за этот образ каждый раз, когда Аластор спрашивал. Дин сказал себе, что это будет всё равно, что причинить боль Сэму, и долгое время, когда у него не было ничего, что удерживало бы его от того, чтобы сказать «да», эта мысль спасала какую-то крошечную часть его души.       Однако это не могло спасать его вечно. Первые двадцать лет каждый раз, когда Аластор делал ему это предложение, Дин говорил, чтобы он засунул его туда, где не светит солнце. Часто слова исходили из только что воссозданного рта, его тело чудесным образом снова становилось целым, только чтобы заново начать пытку.       В течение двадцати лет Дин говорил Аластору это, пока однажды демон не пожал плечами и не сказал: «Ну, если ты настаиваешь», и не двинулся вперёд, вжимаясь в пространство между раздвинутыми ногами Дина.       Каждый день в течение следующих десяти лет Дина пытали — резали, рубили и рвали на части, пока он не становился ничем, ничем, кроме ободранного горла и пары глазных яблок, пока он не становился просто кусками плоти, лежащими на полу. Когда его снова собирали во что-то похожее на прежнюю форму, приходил Аластор, а когда Дин говорил ему «нет», демон разбирал его на части другими способами.       О да, красавчик. Вот так папочка делал это?       Дин дрожал на полу своей спальни лет через восемь-девять после того, как выкарабкался из могилы, содрогаясь в холодном поту, выступившем на голой груди. Рука Каса на его коже была подобна огню.       Это рука Каса, горячая и твёрдая, снова обхватила его плечо, вернула его назад. Это Кас снова схватил его и вытащил оттуда.       Дин повернулся на коленях, обхватил Каса за ногу, как ребёнок, и уткнулся в его колени.       — Прости, — пробормотал Дин в теплоту бёдер Каса. — Прости, прости, прости.       Кас провёл рукой по отпечатку, который оставил на его плече давным-давно, гладя пальцами оставшийся там шрам, и Дин мог сказать по прерывистому дыханию ангела, что он тоже почувствовал это, этот призрачный обжигающий жар между ними, воспоминание о его освобождении.       Кас всегда спасал его.       Другой рукой ангел погладил Дина по волосам, нежно проводя пальцами по затылку.       — Тебе не нужно искать прощения, Дин, — сказал Кас таким же нежным голосом, как и его руки, нежным, как любовь из Первого Послания к Коринфянам. Терпеливым. Добрым. — Ни у меня, ни у кого-то другого. Ты всегда заслуживал и всегда будешь заслуживать спасения.       Плечи Дина тряслись, но он не плакал. Кас был так нежен с ним, и Дин хотел сказать ему, чтобы он не был таким, сказать ему, что Дин не заслуживает всей этой доброты по отношению к себе.       — Ты хороший человек до мозга костей, — продолжил Кас тихо и успокаивающе. — Ты никогда не заслуживал того, что пережил в Аду. Как бы ни обернулось всё с Небом и Планом, я всё равно знаю, что ты праведен. Ты достоин этого, Дин. Достоин всего прощения и милосердия.       Дин шмыгнул носом в ткань брюк Каса.       — Знаешь, большинство людей просто говорят, что «всё будет в порядке» или «тише, тише», — сказал он немного слабо, не поднимая головы.       Рука Каса погладила Дина по макушке.       — Всё будет в порядке, — сказал он. — Тише, тише.       Дин фыркнул, неохотно поднимаясь на колени и вытирая лицо сгибом локтя. Он вдруг почувствовал себя таким измученным. Он устал. Он так устал бороться с собой.       — Так будет всегда? — спросил Дин, смотря на Каса, стоя на коленях, словно в молитве. — Смогу я когда-нибудь просто запереть всё это дерьмо, или…?       Пальцы Каса гладили, ласкали его лицо.       — Не знаю, — признался он.       Дин закрыл глаза.       — Не знаю, почему я… Это не твоя вина. Я не должен… Я ненавижу расклеиваться вот так, Кас. Я должен быть сильнее этого. Я должен быть способен справиться с этим дерьмом.       — Кто сказал? — прикосновения Каса ощущались на его щеке так легко, словно пёрышко. — Кто мог ожидать, что сорок лет Ада не повлияют на тебя?       Дин ничего не ответил на это. Он всё ещё ощущал кислую сладость желчи во рту, всё ещё чувствовал её запах на полу.       — Я не хотел ударить тебя, — сказал Дин, потому что больше сказать было нечего. Это был не первый раз, когда Кас становился свидетелем его воспоминаний или кошмаров.              Дин откручивает крышку бутылки и пьёт залпом, сделав три глотка за раз. Виски обжигает его горло и заставляет слезиться глаза. Алкоголь помогает. Это достаточно омертвляет его для стимулов, которые в противном случае могли бы спровоцировать очередной приступ, отдаляет всё это от него. Конечно, это забирает с собой и все хорошие вещи, но он готов на это пойти.       Дин заканчивает бутылку, выключает свет и ложится поверх покрывала. По-настоящему он спит под одеялом только с Касом, что глупо, но без него он чувствует себя слишком уязвимым. Он не сможет заснуть, если не будет полностью одет и готов вскочить в любой момент, во всяком случае, не когда он один.       Дин ложится на живот и пытается отключить мозг, но мысли продолжают возвращаться. Скорее всего, он скоро умрёт, или кто-то умрёт. Он не позволяет себе думать о том, куда попадёт, когда это случится. Часть его просто… Дело не в том, что он хочет умереть. Просто, когда это произойдёт, он хочет, чтобы всё закончилось. Рай или Ад, что бы там его не ждало, он просто хочет знать, что это окончательно, что больше не будет ложной надежды вернуться, больше не будет боли, которую он может причинить Сэму.       Дину кажется несправедливым, что Ад настолько близок к тому, что люди могут себе представить, а Рай — совсем нет. Рай, конечно, лучше, чем альтернатива, лучше, чем Ад или Чистилище, но просто переживать старые воспоминания? Это вряд ли похоже на противоположность вечной пытке. Что касается знания того, что такое Рай на самом деле, то каждый раз, когда Дин получает действительно хорошее воспоминание, часть его всегда думает: «Это то, что я буду видеть вечность?»       Конечно, это было бы очень самонадеянно думать, что Дин попадёт в Рай, когда окончательно умрёт, и, учитывая нынешнее положение дел с Богом, он точно не рассчитывает на это. Но если бы это случилось, на этот раз он полностью уверен в том, что увидел бы там.              Всё началось как глупая шутка. Однажды за завтраком Кас совершенно серьёзно сказал что-то о способности пробовать на вкус цвета, и Дин ответил:       — Ох, чувак, в один прекрасный день я обязательно так тебя накурю.       Кас нахмурился в замешательстве, и Сэм, казалось, тоже понимал не больше его, но Мэри, благослови её Бог, оторвалась от своего кофе и посмотрела на Дина.       — Вас не слишком шокирует, если я скажу, что баловалась с этим в молодости? — спросила она.       — Что? — Дин уставился на свою маму, на женщину, с которой, возможно, у него были самые непростые отношения в его жизни. — Ты серьёзно?       Мэри улыбнулась, и, как бы всё ни было сложно, Дин всё ещё был беспомощен перед улыбкой матери.       — Эй, я тоже человек. И это были 70-е. Дети из маленького городка тоже должны как-то развлекаться, понимаешь?       Дин, конечно, понимал. Он улыбнулся ей в ответ, немного неуверенно.       — Я имею в виду… Мы могли бы? Если ты правда хочешь?       Сэм откашлялся, выглядя немного встревоженным.       — Эм, — сказал он своим голосом «кто-то-должен-быть-здесь-разумным-взрослым». — Вам не кажется, что это плохая идея?       — Ну, не знаю, — серьёзно сказала Мэри. — Кажется, мы все заслужили выходной.       — Брось, Сэмми, — сказал Дин, толкая брата локтем. — Когда ты в последний раз был под кайфом?       Всё закончилось тем, что Дин взял маму на встречу с парнем по имени Седрик в одном баре в городе — и неважно, откуда и почему у Дина был номер телефона этого Седрика. На обратном пути Мэри с сожалением рассказала Дину, что курила в основном для того, чтобы взбунтоваться против родителей, и что бросила только потому, что Джон не одобрял это.       Дин рассмеялся и рассказал ей о том, как однажды ночью словил паранойю, что Джон почувствует запах травки в его дыхании, поэтому выпил бутылку бурбона, чтобы попытаться скрыть этот запах, и в итоге безумно опьянел.       Не то чтобы травка когда-либо была частью проблемы. Дин годами не накуривался и всегда больше полагался на алкоголь, чем на что-либо ещё. Он нервничал, и голова немного кружилась от перспективы сделать это с Мэри — это, вероятно, было не тем, что сыновья должны делать со своими матерями, но, эй, Мэри была права. Дин только-только начинал осознавать, что Мэри — тоже личность, а не просто великий утраченный образ матери в его жизни.       Когда они вернулись в бункер, было уже далеко за полдень, и Дин вывалил пакеты из продуктового магазина на кухонный стол.       — Первое правило, чтобы накуриться, — сказал Дин Касу, который нервно топтался рядом. — Состоит в том, что нужно перекусить чем-то сладким.       — Дин, ты уверен, что это хорошая идея? — Кас выглядел почти таким же нервным, как в тот раз, когда Дин затащил его в бордель, как будто он смотрел в лицо беззаконию. — Я даже не знаю, может ли конопля воздействовать на мои ощущения, и даже если это так, что если я сделаю что-то глупое со своей благодатью? Или что…       — Кас, приятель, ты будешь в порядке. Я буду рядом, хорошо? — Дин машинально потянулся к Касу, но остановился, потому что Мэри всё ещё была там, раскладывая продукты. — Доверься мне.       В конце концов Касу потребовалось два косяка и почти целая банка арахисового масла, чтобы присоединиться к ним. Мэри поставила Fleetwood Mac, и Дин тоже начал чувствовать что-то, смеясь вместе с Сэмом, когда мама рассказывала в промежутке между песнями обо всей той лжи, которую она выдумывала, чтобы отвертеться от охоты, и как она тайно ускользала из дома, чтобы встретиться с Джоном и пойти на танцы.       Дин был достаточно накурен, чтобы ему было всё равно, достаточно сильно, чтобы ему просто нужна была абсолютно правильная музыка, поэтому он стащил ноутбук Сэма и переключил Fleetwood Mac на свой секретный личный плейлист Spotify Boppy Bluegrass.       Сэм застонал, когда музыка полилась из динамиков:       — Серьёзно? Я думал, что ты называешь эту музыку «нытьём для эмо».       Дин ничего не имел в виду, выбирая группу, не думал, что Кас вспомнит, но потом внезапно осознал значение Devil Makes Three для них, когда Кас посмотрел на него широко раскрытыми глазами, его зрачки были чертовски расширены, рот слегка приоткрыт. Определённо не только наркотики заставили тогда щёки Дина гореть, и он отвёл взгляд от ангела. И для этого потребовалось немало усилий.       — Заткнись. Неважно. Это отличная музыка для расслабления, — Дин не был накурен настолько, чтобы признаться Сэму, что ему нравится эта группа, что он был на их концерте раза три за все эти годы. Не то чтобы Сэмми имел право жаловаться на его музыкальный вкус, но отцу бы это не понравилось. Джон терпеть не мог любую музыку, кроме классического рока и, может быть, немного мягкого рока для разнообразия. Он ни за что не стал бы слушать ничего даже близкого к кантри, всё с подобным настроением было под запретом в машине, когда он был за рулем.       На самом деле, DM3 была, вероятно, первой группой, которую Дин полюбил, вопреки Джону.       Ты опять напился,       Разве ты не красив, когда под кайфом?       Ничего не имеет значения,       Гонись за этим чувством, пока не умрёшь…       — Мне нравится, — сказала Мэри. — Грустно-радостная. Я раньше часто слушала Джонни Кэша дома.       И Дин чувствовал, как чёртово солнце светило ему на лицо.       Как и многие хорошие воспоминания Дина, эта ночь в какой-то момент начала немного расплываться. Он помнил, как сидел на полу, небрежно обняв Каса за плечи, пока тот пытался сказать ему:       — Я слышу Вселенную, Дин.       — Да, держу пари, что слышишь, приятель. Тебе уже хватит, ладно?       — Нет, нет, ты не понимаешь. Я всегда её слышу. И ты тоже её слышишь. Звук космоса пробивается сквозь ваши радиоволны, помехи, Дин, это и есть звук Вселенной, — Кас поднял свои большие голубые глаза на Дина, всегда смотря на него так, как будто Дин был чем-то ценным, чем-то центральным в жизни ангела. — Когда по телевизору помехи, это космос, сплошное излучение и волны. Я весь излучение и волны. Ты ведь знаешь это, правда? Я горю ярче, чем ты можешь себе представить.       — Да? — Дин никак не мог оторвать руку от ангела. — Звучит круто, Кас.       — Это выжгло бы тебе глаза, — сказал Кас с какой-то печалью.       — Хорошо. Ну, тогда не загорайся здесь.       — Я бы не стал, — Кас потянулся к Дину, но остановился, зависнув на полпути к его лицу. — Я бы не стал, — театрально прошептал ангел. — Сначала я сжёг бы себя.       — Ладно, приятель, пойдём нальём тебе воды, а? — Дин встал, его голова немного кружилась, и помог подняться Касу. — Возможно, я заставил тебя принять слишком много. Ты хорошо себя чувствуешь?       — Ммм, — пробормотал Кас, опираясь на Дина. Они оставили Мэри и Сэма болтать на диване в «пещере», и Дин позволил Касу держаться за него всю дорогу до кухни. Дин заставил его медленно выпить три стакана воды, в то время как Кас настаивал, что с ним всё в порядке, что он — ангел и полностью контролирует свой разум.       — Угу, конечно, Кас, — сказал Дин, улыбаясь непринуждённой болтовне ангела. На самом деле он не мог перестать улыбаться.       — Я чувствую вкус цвета, знаешь, — упрямо сказал Кас. — Вода на вкус как чистота. А ты, — ангел поднялся с того места, где стоял, прислонившись к стойке, и схватился за рубашку Дина. — Ты на вкус как нефрит и мёд.       Кас поцеловал его со всем своим горячим дыханием и тёплым ртом, и это было мягко, так мягко, что его губы сливались с губами Дина.       Дин издал тихий задыхающийся звук и прижал Каса спиной к стойке. Он целовал его, целовал и целовал, возможно, несколько минут или часов, и время совсем не имело значения, ничто не имело значения, только вкус Каса на губах и ощущение его кожи под кончиками пальцев Дина.       Кас отстранился, его пальцы скользнули по груди Дина поверх рубашки, и он посмотрел ему в глаза так серьёзно, словно был близок к тому, чтобы заплакать.       — На вкус ты как закат над Потомаком, как ветра Каира, как зелень Йосемити. Ты на вкус как Земля, Дин. Как освобождение.       — Боже, Кас, — промычал Дин. Он бы посмеялся над этим, если бы они оба были трезвыми, но тогда он чувствовал всё слишком сильно и был слишком открыт для этого. Он хотел, чтобы Кас хотел его.       Руки Каса нежно обхватили его лицо.       — Дин?       — Да, Кас?       — Я под кайфом?       Дин смеялся так сильно, что Кас отпустил его, выглядя немного оскорблённым. Мужчине потребовалось несколько минут, чтобы собраться с мыслями и сказать:       — Да, солнышко. Ты слегка под кайфом.       Когда они вернулись в «пещеру», музыка всё ещё играла, а Мэри танцевала. Она притянула Дина и Каса ближе и заставила их танцевать вместе с ней, Сэм рухнул на диван, смеясь над ними, пока Дин не заставил брата присоединиться.       Да здравствует, да здравствует, величайшая из распродаж,       Всё, что попадается на глаза, должно быть продано.       Да здравствует, да здравствует, тут либо работа, либо тюрьма,       Чувак, они закрывают двери перед миром…       Дин танцевал и смеялся, пока Сэм не закрутил его так сильно, что у него закружилась голова, и он рухнул на диван. Сэм присоединился к нему через секунду, всем своим огромным ростом растянувшись рядом с Дином, опираясь на его плечо. Когда только Мэри и Кас остались на ногах, Мэри схватила ангела за руки и начала показывать ему какую-то танцевальную связку из 60-х, Кас послушно пытался повторить, но предсказуемо потерпел неудачу.       Смейтесь, если хотите, это правда довольно забавно,       Потому что весь мир — это машина, а вы — манекен для краш-теста.       Мэри была действительно красива. Странно было думать об этом, может быть… а может, и нет. Разве ты не должен думать, что твоя мама красивая? Дин так скучал по ней всю свою жизнь. Всё его детство было поглощено горем Джона по ней, и долгое время Дин не мог понять, что из этого горе Джона, а что на самом деле принадлежит только ему.       То, что у них было с Мэри, не совсем матерью, но всё же мамой, было сложным, но видеть её такой, видеть её счастливой, это заставляло сердце Дина наполняться теплом.       Мэри отказалась от идеи учить Каса танцевать и отпустила его. Кас пошатнулся, а затем тоже уселся на диван рядом с Дином, взяв две подушки, чтобы свернуться калачиком, как кошка. Его голова лежала не совсем на коленях Дина, но упиралась в его бедро. И Дин осознал, что его рука зарылась в волосы Каса, понятия не имея, как она туда попала, но не убрал её. Он не думал, что Кас спит, но его глаза были прикрыты, и он дышал глубоко и ровно.       Дин смотрел на Мэри, которая теперь танцевала сама по себе, погружённая в эту грустно-радостную музыку.       Мы бывало принимали таблетки и надеялись умереть,       Спой себе суицидальную колыбельную,       Никого нет за рулём, а я сижу на пассажирском сиденье,       Ты сделал меня мастером долгих прощаний…       — Мам? — сказал Дин. Он не собирался убирать руку из волос Каса. Он просто собирался рассказать ей. То, что он создавал с Касом, так болезненно и медленно, было настоящим. Для него всё было по-настоящему. И что она могла сделать, снова бросить его?       Мэри обернулась, и её улыбка была такой широкой, что могла бы осветить целый город.       — Посмотри на себя, — сказала она, переставая танцевать. — Мой прекрасный мальчик совсем вырос, — её улыбка не исчезла, но глаза наполнились слезами. — И присматривает за своими мальчиками.       Сэм лежал с другой от Дина стороны и крепко спал, уткнувшись лицом в его плечо. Он держал Дина за руку — когда это случилось? — совсем как в детстве, когда он не мог заснуть в незнакомом месте. Дин чувствовал, что ему, вероятно, следует убрать свою руку, но также он отчаянно не хотел этого.       Сэм и Кас прижимались к нему с обеих сторон. Его мальчики, каждый по-своему. Его маленькая семья. Иногда это был тяжёлый груз, то, как Сэм и Кас, казалось, смотрели на Дина так, словно он был их спасением. Но иногда это было так — Дин был скалой, к которой они склонялись.       — Мам, мне нужно тебе кое-что рассказать, — сказал Дин, смущённый дрожью в своём голосе.       Мэри подошла к нему и погладила по щеке так, как делала, когда он был маленьким. Дин закрыл глаза и наклонился навстречу её прикосновениям, тоже как всегда делал раньше.       — Тебе не нужно ничего мне рассказывать, малыш. Я… Я так горжусь тобой. Ты так много сделал, и ты заслуживаешь счастья, в чём или в ком бы ты его не нашёл, понимаешь?       Дин почувствовал, как его глаза наполнились слезами, и кивнул, не в силах говорить.       Мэри плакала, всё ещё улыбаясь, и её голос звучал сдавленно.       — Мой маленький ангел. Ты ведь позаботился обо всех моих мальчиках, правда? Заботился о Сэмми ради меня, заботился о Джоне. В тебе так много от меня, и я так рада и так сожалею. Я бы всё отдала, чтобы быть рядом, чтобы позаботиться о тебе, Дин. Я хотела бы всегда быть рядом.       Дин тоже плакал, повторяя «Спасибо» и «Я люблю тебя» и «Прости меня. Прости, мама» в случайном порядке. Мэри мягко притянула его лицо к своему животу, не нарушая его положения между Сэмом и Касом, и продолжала гладить его волосы, они оба почти беззвучно плакали.       Когда Мэри отпустила его, они смотрели друг на друга, улыбаясь со слезами на глазах, пока играла музыка.       Я камень, падающий в чёрную воду,       На дне я начинаю снова.       Я камень, падающий в чёрную воду,       Моё падение никогда не закончится…       Дин задался вопросом, было ли это то, что Кас чувствовал всё время — будто он был настолько наполнен светом, что был уверен, что взорвётся вместе с ним, грудь была такая тёплая и сияющая, что казалось, свет исходил прямо из кончиков его пальцев.              И это был Рай.              Дин закрывает глаза и пытается думать только о темноте, тишине и мягкости матраса. Никакого Рая, никакого Ада. У него такое ужасное чувство в животе, как будто что-то приближается — чувство, которое он испытывает чаще, чем когда-либо, в эти дни. В этой жизни так много дерьма, с которым им ещё предстоит разобраться.       Ему интересно, говорят ли ещё Кас и младший Дин в гостиной. Он задаётся вопросом, успел ли младший Дин уже влюбиться в Каса, могло ли то, на что Дину потребовалось четыре года, даже чтобы начать признаваться самому себе, быть чем-то несложным и естественным.       Но, возможно, даже тогда он был уже слишком сломлен, чтобы понять, что перед ним. Возможно.       Дин чувствует, как виски проникает внутрь, как он не может удерживать мысли в своей обычной запутанной спирали, как всё становится проще. Он отпускает это, позволяет всему сгладиться. Здесь только он и лучший помощник охотника, который помогает ему выживать.