Пересекая черту

      «Мандалорец» действительно превосходен. Двадцатишестилетний Дин плюхается на кровать рядом со старшим Дином, и они без остановки смотрят три серии подряд на ноутбуке, балансирующем на их ногах.       — Чёрт возьми, — говорит Дин, когда заканчивается третья серия. — Ты не шутил. Это очешуенно.       — Я знаю, — говорит старший Дин, и на этот раз его голос звучит воодушевлённо. — Сэм не станет смотреть весь сериал целиком, а Кас слишком углубляется в религиозные отсылки, так что только Чарли понимает его крутость. Чувак, просто подожди. Ты обалдеешь от следующего…       Их прерывает стук в дверь. Старший Дин вздрагивает.       — Ох, беда, — бормочет он, затем пожимая плечами, словно говоря: «Что тут поделать?» — Да?       Голова Сэма появляется в дверном проёме.       — Вот вы где. Я думаю о том, чтобы заказать… — он замолкает, хмурясь, когда видит синяки на их лицах.       — Дин, — говорит Сэм тоном, дающим понять, что он злится на них обоих.       — Эй, прежде чем ты начнешь, сейчас у нас всё хорошо. Посмотри на нас, сидим тут, сближаемся, — старший Дин указывает на ноутбук. — Совершенно мирно.       Сэм переводит взгляд с одного на другого.       — Я оставил вас одних на несколько грёбаных минут…       — Да ладно тебе, Сэмми, — говорит Дин, выдавая ему свою самую заискивающую улыбку, но Сэм ещё больше хмурится. — Мы в порядке. Это должно было случиться. Небольшая терапия в стиле бойцовского клуба ещё никому не вредила.       — Ты смешон, и я собираюсь продолжить злиться на вас, — мрачно говорит Сэм. — Я заказываю пиццу и попрошу добавить в неё кучу овощей.       Оба Дина стонут в унисон, когда Сэм разворачивается и уходит.       — Хотя бы добавь пепперони! — кричит ему вслед старший Дин.       — Могло быть и хуже, — говорит Дин, всё ещё улыбаясь. Это неожиданно приятно, когда его брат настолько заботится о нём, чтобы рассердиться из-за того, что он сделал что-то глупое. За последние несколько лет он наделал много глупостей без Сэма. Честно говоря, Дин иногда шокирован тем, что он ещё жив, чтобы встревать в новые неприятности.       — О, не расслабляйся, с Касом всё пройдёт хуже, — бормочет старший Дин, рассеяно ковыряя пальцем матрас. — Ну, скорее всего, не для тебя.       Дин смотрит на старшего себя, задаваясь вопросом, как далеко он может зайти в распросах, и как много он на самом деле хочет знать.       — Нам не обязательно об этом говорить, но я просто… — Дин откладывает ноутбук на матрас, чтобы сесть, подтянув колени к груди и обняв их руками. — Ты должен понимать, как всё это странно для меня, чувак. Типа, не пойми меня неправильно, я понимаю, что это с… с Касом. Но был ли он… Я имею в виду, мы… — Дин игнорирует то, как выражение лица старшего Дина меняется, становясь пустым и безучастным, и неуверенно подбирает слова, чтобы наконец спросить. — Я понимаю, почему он. Но был ли он первым?       Старший Дин глубоко вздыхает, и Дин замечает, как его руки снова сжимаются в кулаки.       — Первым парнем, ты имеешь в виду, — ровным голосом говорит он.       Дин кивает.       — Нет, — старший Дин поднимает глаза к потолку, словно собираясь молить о пощаде или, может быть, просто о том, чтобы оттуда на него упала наковальня. — Не совсем.       — Хм, — говорит Дин. Он не знает, что именно чувствует. — Итак, ты… То есть, я имею в виду, мы…?       — Нет, — обрывает его старший Дин слишком резко, прежде чем, кажется, уйти в себя, закрывая рукой лицо. — Боже, — бормочет он. — Нам обязательно об этом говорить?       Дин колеблется. На самом деле он и сам не уверен.       — Я просто… Я хочу понять, что изменилось.       Старший Дин горько смеётся.       — Ничего не изменилось, чувак. Ты же не хочешь сказать мне, что не думаешь иногда о докторе Секси или Томе Селлеке в душе? Я — это ты. Я знаю все наши маленькие грязные секреты, — старший Дин отстранённо протирает рот рукой. — Слушай, это не… Были и женщины. Помнишь Кэсси? Разбила нам сердце? Она как-то позвонила по работе, мы всё уладили, и я, вероятно, остался бы с ней, если бы мог. И эм… ну, в общем, были девушки. Но отец умер, столько всего случилось, и… было несколько парней. Ничего серьёзного. Но да.       — Ничего серьёзного до Каса, — добавляет Дин. Он игнорирует упоминание о смерти отца. Он не готов смириться с его смертью или с мыслью, что она может каким-то образом освободить его.       Старший Дин закрывает глаза и кивает, ничего не говоря.       Дин не настаивает на этом. Он думает об услышанном, отстранённо задаётся вопросом, как выглядит Том Селлек в эти дни. Наверное, довольно хорошо.       — Хм, — в итоге говорит Дин. — Ладно.       Старший Дин приоткрывает один глаз.       — И это всё? Просто «ладно»?       Дин пожимает плечами. Он опускает ноги, которые до этого прижимал к груди.       — Да. Я имею в виду, не знаю… Всё это странно. Но это что-то, что уже есть, понимаешь? Это уже случилось. Так что, да, ладно.       Старший Дин моргает и пару секунд тупо смотрит на него.       — Да, действительно, — наконец говорит он. — Я думал, ты будешь сильнее психовать по этому поводу.       Дин решает не говорить своему будущему «я», что он психовал, что на самом деле он провёл первые пару дней в этой временной линии, переживая из-за этого полноценный кризис, или что Сэм позвонил Чарли специально ради него. Он не думает, что всё это поможет.       — Ты действительно всё ещё психуешь из-за этого? — вместо этого спрашивает Дин. — Я не говорю, что меня полностью устраивает эта мысль, но вы, парни, очевидно, очень сильно увлечены друг другом. Типа, откровенно неловко находиться с вами в одной комнате, когда вы «трахаетесь глазами». И ты всё ещё зацикливаешься на том, что он парень?       — Это не… Всё не так, ладно? Это сложно, — старший Дин раздражённо выдыхает и встаёт, как будто он слишком напряжён, чтобы продолжать сидеть. — У нас с… у нас с Касом всё сложно. Ты же знаешь, что ему типа миллиард лет? И в то же время он буквально младенец в бытие человеком. Человечным, по крайней мере. Он странное небесное существо, а я в полном дерьме, и в наших жизнях творится полный бардак. Кас — мой лучший друг. Между прочим, первый лучший друг, который у нас когда-либо был. Так что, да, может быть, это немного связано с тем, что он парень, но дело не только в этом.       Они долго смотрят друг на друга, тяжёлое дыхание старшего Дина отражается в тишине.       — Ладно, — снова говорит Дин. Он видит, насколько весь этот разговор расстраивает старшего Дина, и он всё ещё злится на будущего себя, но просто не хочет больше ссориться. Он как бы понимает, что не может понять. Старший Дин рассказал ему об Аде, а Сэм рассказал ему о последних годах, о смерти Каса. Дин не знает, каково это — потерять кого-то такого, не совсем. Он был так мал, когда умерла мама. Он не знает, что значит провести сорок лет в Аду, а после быть выплюнутым обратно в самый разгар апокалипсиса.       Дин не совсем понимает будущего себя, но всё же это его жизнь, и теперь Дин после того, как врезал самому себе по лицу, не хочет ничего для него испортить.              Кас реагирует на их разбитые лица холодным молчанием и стиснутой челюстью. Его глаза полны того, что Дин может описать только как гнев. Видя вспышку гнева в этих голубых глазах, Дин понимает, что Кас всё-таки очень похож на ангела.       Джек со всем своим тактом трёхлетнего ребёнка переводит взгляд между ними и спрашивает:       — Что с вами случилось, парни?       — Что, это? — говорит Дин, небрежно касаясь своего лица. — Ты бы видел другого парня, — он неопределённо указывает на старшего Дина, который подмигивает ему.       — Вы что, подрались? — хмурится Джек.       — Не страшно, ребёнок, — говорит старший Дин. — Не волнуйся об этом.       Кас издаёт тихий напряжённый звук, и старший Дин виновато смотрит на него.       — Серьёзно, Кас, — мягко говорит он. — Сейчас у нас всё хорошо.       — Хорошо? — наконец срывается ангел, выглядя так, словно он прикладывает огромные усилия, чтобы сдержаться. — Тебе недостаточно того, что твоя жизнь находится под угрозой? Почему ты так стремишься проецировать на него проблемы со своей самооценкой, когда…       — Если это как-то поможет, я это начал, — поспешно говорит Дин. Лицо старшего Дина принимает такое выражение, которое Дин никогда не видел на своём собственном, но почему-то он всё равно узнаёт его. Это такой способ закрыться от всего, способ погрузиться в себя. Он знает, что это значит, каково это — ощущать, что внешний мир отдалён от тебя.       Кас поворачивается к нему, и на секунду весь этот праведный гнев вспыхивает в нём. Дин ничего не может с собой поделать, он слегка вздрагивает. Почти незаметно, это скорее ощущение, чем движение, но, кажется, Кас улавливает его. Гнев в его глазах меркнет и переходит во что-то больше похожее на волнение.       Дин чувствует жар в щеках и отворачивается первым.              До Новолуния остаётся одна неделя, и пока план выглядит так: они будут ждать, пока не появится Церодик, незадолго до рассвета. Они выберут два места с хорошей видимостью. Кас думает, что если они хотят быть уверены в том, в кого полетит первая стрела, один из Динов должен держать в руке часть разбитой вазы. Это должно обеспечить более сильную связь с проклятием, даже если душа дублирована. Дин, конечно, возражает, но все остальные единодушно соглашаются, что целью должен стать старший Дин.       — Прости, ребёнок, у меня больше опыта, — беззлобно говорит старший Дин, когда это решено. Они не знают наверняка, что произойдёт, если старший Дин отобьёт стрелу одной из кизиловых дубинок. Церодик может выпустить ещё одну стрелу, или та же стрела будет продолжать преследовать его, как самонаводящееся устройство, или он может распознать, что на земле есть другая такая же душа и переключиться на неё. Так что старший Дин будет вместе с Сэмом и Джеком в одном месте, а Дин и Кас будут ждать в другом. Как только появится Церодик, старший Дин бросит часть вазы Джеку, который использует свои силы, чтобы восстановить её. Старший Дин, теоретически, будет продолжать отбивать стрелу (стрелы), пока Сэм будет проводить ритуал, который, как они надеются, заточит Церодика обратно в вазу.       Дин думает, что в этом плане, конечно, слишком много неизвестных и пробелов, но у него нет идей лучше, кроме как, так сказать, просто принять удар на себя, поэтому он не особо спорит.       По причинам, которые никто не объясняет Дину, все остальные, кажется, расстроены, что Джеку придётся использовать свои силы. Сам Джек, похоже, не так сильно беспокоится по этому поводу, но Дин чувствует, что есть что-то ещё, чего ему недоговаривают.       Именно из-за этого Дин начинает шпионить.       Никто не говорил ему, что он должен держаться подальше от каких-то мест в бункере, но раньше у него не было особого желания выискивать что-то за пределами первоначальной экскурсии Сэма. Теперь он начинает с комнаты Сэма, так как, очевидно, именно его брат стал ответственным за все исследования, что, конечно, неудивительно. Сэм всегда был чертовски умным. Даже когда они были детьми, для Дина было очевидно, что однажды Сэмми станет гением. Конечно, Дин не мог за ним угнаться, но он всегда втайне гордился своим младшим братишкой.       Комната Сэма удручающе обезличена, как ему и показалось в первый раз, когда он был в ней. Конечно, там есть стопки случайных книг и заметки Сэма на разные темы. Но нет даже обычной «доски серийного убийцы», потому что они разместили её в «штабе».       Дин не находит в заметках ничего, что представляло бы особый интерес. Там есть несколько, кажется, математических уравнений, которые он не понимает, они нацарапаны на листе бумаге рядом с ноутбуком Сэма: закон сохранения? E=mc2, когда J=cm+k2? Для Дина всё это полная бессмыслица.       Он находит только одну вещь, которая оказывается чем-то личным. Это записка от Эйлин, аккуратно сложенная и спрятанная в самой верхней книге на прикроватной тумбочке Сэма. Дин открывает её, просматривает и убирает обратно.       — Чёрт, малыш Сэмми, — шепчет он, ухмыляясь. Записка откровенно непристойная. Дин испытывает абсурдный прилив гордости из-за того, что его брат умудрился подцепить кого-то настолько крутого, как Эйлин.       Помимо рукописного секстинга, Дин не находит ничего полезного, поэтому при следующей возможности он пробирается в комнату старшего Дина.       Комната старшего Дина примерно такая, какую хотел бы себе сам Дин. Там есть проигрыватель и стопка альбомов, большинство из которых Дин узнаёт, а остальные, видимо, более новая музыка, которую он ещё не слышал. У Дина также есть полка с несколькими книгами: Воннегут, Паланик и Гейман, конечно, но некоторые из них Дин ещё не читал. Ещё там есть несколько фантастических и научно-фантастических романов, экземпляр «Хранителей» и почему-то сборник стихов.       Дин берёт тонкую чёрную книгу в руки. Однажды, незадолго до того, как Дин бросил школу, отец вернулся с охоты и застал его за чтением потрёпанного экземпляра «Вопля» Аллена Гинзберга. Дин заплатил за него двадцать пять центов в благотворительном магазине, когда в последний раз ходил туда за одеждой для Сэмми — ребёнок рос, как на дрожжах, — потому что девушка, с которой Дин флиртовал в прошлом городе, сказала, что ему это понравится.       ангелоголовые хиппи, сгорающие для древнего божественного совокупления со звёздным динамо в механизмах ночи…       Девушка, конечно, оказалась права, но Дину было интересно, что за флюиды он излучал, раз его приняли за парня, который увлекается стихами о наркотиках и гейском сексе.       кто странствовал по вокзальной площади в полночь, раздумывая куда пойти, и уходил, не оставляя разбитых сердец…       Тогда они в кои-то веки остановились в настоящем доме с водопроводом, электричеством и всем остальным. Приятели-охотники Джона оказались местными, и взрослые оставили Дина и Сэма одних, чтобы те могли насладиться несколькими днями с хорошим телевизором и задним двориком.       Джон застал Дина за чтением на ступеньках заднего крыльца и насмешливо фыркнул, увидев книгу.       — Какого чёрта ты это читаешь? — Джон был трезв, но он устал и прихрамывал, на его одежде всё ещё были видны следы грязи и крови, когда он грузно навис над сыном.       — Не знаю, — пробормотал Дин, по непонятным причинам чувствуя себя пойманным на чём-то плохом. — Просто одна девушка посоветовала.       Джон покачал головой.       — Слушай, сын, когда девушка заставляет тебя читать стихи, просто соври ей и скажи, что прочитал. Так проще и гораздо менее по-гейски.       Дин кивнул, опустив книгу на колени и чувствуя осуждение, которое буквально излучало тело Джона за его спиной.       — Разве это не одна из тех поэм 80-х о наркотиках и ебле в жопу? Чёрт возьми, на какую девушку ты положил глаз?       — Пока только о наркотиках, — быстро сказал Дин. — Не знаю. Я не особо разбираюсь в поэзии, ты же знаешь. Но я подумал, что раз это относится к бит-поколению, возможно, будет не так плохо.       Дин практически слышал, как плечи отца расслабились. Джон читал «В дороге» раз пять. Он, по-видимому, чуть не назвал Дина в честь Джека Керуака, что, как оказалось в итоге, закончилось бы забавным поворотом Вселенной.       — Да, бит-поколение нашло своё место, — сказал Джон. — Но хочешь совет? Выкинь это. Сделай что-нибудь стоящее, чтобы произвести впечатление на эту девушку, вместо того, чтобы сидеть на заднице ровно, читая стихи.       Теперь Дин смотрит на этот тонкий маленький томик «milk and honey» и задаётся вопросом, какого чёрта старший Дин решил снова увлечься поэзией. Впрочем, долго гадать ему не приходится. Внутри есть надпись, которая довольно быстро всё проясняет.       Корявый почерк гласит: Дин. Мне дали понять, что допустимо писать прямо на книге, если это подарок (является ли это подарком, если я думаю, что, скорее всего, ты никогда не прочитаешь это?). Твои взгляды на поэзию мне понятны, но на этот раз я настаиваю, потому что верю, что ты можешь найти в ней что-то — хотя бы в качестве мемуаров. Я знаю, что подарки по определению не предназначены для открытого обмена, но мне понравилась твоя кассета. Спасибо. Искренне, Кастиэль       Боже. Эти двое. Серьёзно, они худшие и такие странные.       Кассета и поэзия. Дин почти уверен, что видел браки менее романтичные, чем отношения этих дураков.       Мысли Дина о романтике меркнут, когда он пролистывает несколько страниц. Он пытается прочесть первые два стихотворения, и они пронзают его насквозь.       Это не… Это совсем не то, что он ожидал. Он не был готов к этому, не был готов к тому, что слова, напечатанные строчными буквами, нанесут ему буквально удар ножом. Его пальцы непроизвольно сжимают обложку, и на секунду он застывает на месте, мысленно возвращаясь в то пустое пространство, в которое его иногда затягивает.       «Это не обо мне», — думает он.       «Это для кого-то другого. Это не для меня», — думает он.       «Кас знает», — думает он.       Кас знает. Дин откладывает книгу, потом снова берёт её. Откуда он знает? Никто не знает. Это не… это не…       и он стал первым,       учившим моё тело       быть подарком для тех, кто желал,       чтобы я терзалась чуть меньше,       не всецело.       Дин говорит себе, что реагирует слишком остро. Он пытается читать дальше, но все стихи такие. Всё это причиняет боль. Это явно женский голос, и, честно говоря, он не уверен, лучше ему от этого или хуже. Они были написаны не для него, и всё же вот он, вот Кас, видит что-то настолько глубокое в этих небрежно сформулированных отрывках, что это проникает сквозь все его слои дерьма.       Поэзия не должна делать это.       Или, блядь, Дин не знает, может и должна. Он оставил «Вопль» в местной библиотеке сразу после разговора с отцом и никогда больше не возвращался к этому. Он всегда думал, что в любом случае никогда не понимал поэзию. Никогда не понимал всех этих Шекспиров, Теннисонов, Уитменов и прочее дерьмо, которое их заставляли читать в классе.       Рупи Каур пишет:       я рождена тяжёлой:       наполовину стальной, наполовину шелковой.       И это не похоже на типичную поэзию.       Стихотворение на следующей странице короткое, всего пять строк и небольшой набросок дыни, но это слишком. Дин не может продвинуться дальше.       Он возвращает книгу на место, и вот он, оцепеневший, оцепеневший, как девушка в этих стихах, пустой, как тело, незаполненный, как лист.       Дин на мгновение забывает, что вообще-то собирался шпионить. Он просто стоит с трясущимися руками, смотря в одну точку на стене и не думая ни о чём.       Его тело — ресурс. Его тело не принадлежит ему, но в то же время никто не может отнять его у него, как бы сильно ему не казалось, что именно это и происходит. Они не могут, но они могут.       Дин всё время говорит себе, что это просто ресурс.       Если его тело — всего лишь товар, но его нельзя извлечь из его более общего существа, тогда что было отнято у него насилием над этим ресурсом?       Как так вышло, что в нём есть эта помнящая всё пустота, которую как будто тоже выскребли дочиста как дыню? Почему он точно знает, что означает слово «искромсал», использованное в этом стихотворении?       Дин заставляет себя сделать вдох. Ещё один.       Он чёртов солдат, и это должно быть наименьшей из всех его проблем.       Дин возвращается к своему делу, на автопилоте обыскивая комнату старшего Дина онемевшими руками. Он находит своё фото с мамой, которое всегда хранит в бумажнике. Есть что-то за его общим оцепенением, что он хочет чувствовать, когда видит эту фотографию, оставленную здесь, где-то в постоянном месте, где-то, где старший Дин собирается остаться, куда он собирается вернуться. Ему не нужно таскать свой дом в заднем кармане или на шее.       Конечно, Детка — тоже его дом. Всегда будет. Можно многое сказать о доме с колёсами, который ты всегда можешь взять с собой. В такой жизни есть много вещей, которые действительно нравятся Дину — это всё, что он когда-либо знал, но также это то, в чём он правда хорош. Он путешествует, он сражается, он спасает людей. У него есть машина, музыка и открытая дорога.       Просто… ну, ладно. В Детке нет ни кухни, ни ванной. И хоть иногда девушкам и нравится, когда он приводит их на заднее сидение Импалы, это подходит только для одной ночи, если он когда-нибудь решит задержаться где-то подольше, он уверен, что из крутого всё это быстро превратится в грустное.       По комнате тут и там разбросано множество пустых бутылок из-под пива и виски. Дин уже заметил, что его старшее «я» много пьёт. Дин думал, что у него самого имеются проблемы с алкоголем, но старший Дин регулярно начинает пить виски ещё до полудня. Дин вроде как ненавидит это. Это слишком похоже на отца или Бобби, или, возможно, это то, на что в принципе похожа старость охотника, но это не то, чего хочет Дин. Он не хочет стать ещё хуже.       На прикроватной тумбочке старшего Дина лежит Библия, кажущаяся здесь абсолютно неуместной. Дин, поддаваясь инстинкту, встряхивает её, и, конечно же, оттуда выпадает фотография. Дин поднимает её и видит, что это, должно быть, фото из того же момента, что он нашёл в телефоне Каса.       Старший Дин всё ещё держит телефон, обнимая ангела за плечи, их пальцы всё ещё переплетены. Дин целует Каса в щёку, его улыбка всё ещё очевидна, даже когда его рот прижат к коже ангела. На этот раз Кас смотрит в камеру, только начиная удивлённо улыбаться, его глаза прищуриваются от этой улыбки.       Пустота в груди Дина начинает биться сильнее.       Кас прекрасен.       Это так очевидно, что старший Дин влюблён в него.       Дин, возможно, тоже немного влюблён в него.       Дин чувствует ком, появляющийся в горле, слёзы, начинающие угрожающе покалывать глаза, но не может связать эти симптомы с какими-то определёнными эмоциями. Пустота плещется внутри него, как море, и Дин не может этого вынести. Он засовывает фотографию обратно в Библию и сбегает, отказываясь от любых секретов, которые он надеялся здесь найти.       Дин крадёт запасные ключи Сэма от Детки, забирает её из гаража и едет. Он едет, пока снова не начинает слышать музыку, едет, пока дорога не перестаёт расплываться перед его глазами, едет, пока это не возвращает его в реальность.              На следующий день после излишне эмоциональной попытки Дина разузнать что-то, ближе к вечеру к ним заезжает Эйлин. Сэм и старший Дин заняты чем-то в «штабе», и девушка отмахивается от обещания Сэма скоро к ней подойти.       — У меня есть Кас, чтобы переводить, и новый Дин, с которым можно выпить, так что не торопитесь, — легко говорит она, подмигивая Дину. — Я принесла хорошее пиво.       Кас, Джек, Эйлин и Дин размещаются на кухне, где всё кажется уютным и домашним. Они пьют пиво Эйлин, и Дин говорит Джеку, что тот не может заставить их снова есть яичницу на ужин.       — Я научу тебя готовить что-нибудь ещё, — предлагает Дин, когда видит, что Джек расстроился. — Что мы хотим? Бургеры? Пасту? Чили?       Все соглашаются на чили, и Дину тепло и приятно от того, что все остаются на кухне, поддерживая с ним разговор, пока он готовит. Он изо всех сил старается объяснить Джеку, что они делают, и думает, что они определённо достигли прогресса в приготовлении кукурузного хлеба.       Эйлин и Кас остаются сидеть на своих местах, и Кас переводит для Эйлин, когда Дин или Джек забывают повернуться к ней во время того, как говорят. Наблюдать за тем, как движутся руки Каса и Эйлин, честно говоря, очень круто, и Дин решает, что, если он доживёт до конца недели, то обязательно попросит Каса или Сэма научить его.       — Ладно, вот мой вопрос, — говорит Эйлин. Дин слегка потерял нить разговора, пока объяснял Джеку, почему нельзя добавить консервированную кукурузу в смесь для кукурузного хлеба. — Я понимаю, что этот Дин и старый ворчун Дин из одной временной линии, но мы правда говорим о том, что душа не меняется? Не осуждаю ни одного из них, но Дины кажутся мне довольно разными. Может ли душа измениться со временем? Повлияет ли это на то, кто станет мишенью для страшной волшебной стрелы?       — Хм, — говорит Дин, на этот раз не забывая повернуться к девушке. — Это правда интересный вопрос. Кас? Как работают души?       — У тебя та же душа, что и у другого Дина, — без колебаний говорит Кас. — Это всё, что я знаю. Остальное… сложно. Душа может измениться, но это… — Кас вздыхает. — Я не знаю, как это объяснить.       — Можешь начать с того, что вообще представляет из себя душа? Типа, ты же вытащил мою из Ада, да? Так что это вроде как вполне физическая вещь, материальная? — Дин ставит таймер и хватает Джека за руку, пресекая его попытку добавить в миску сахар вместо соли.       — Это… скорее метафизика, — говорит Кас.       — Отлично, Кас, спасибо. Это помогло.       Кас виновато пожимает плечами.       — Даже на Небесах было много споров о том, что такое душа. Бог никогда не был особо откровенен по этому поводу. В последнее время, ну… — Кас бросает взгляд на Джека, а затем переводит его на стол. — Иногда я сомневаюсь, что Он вообще понимал, что делал, когда впервые сотворил концепцию личности. На самом деле, я не уверен, что это не было абсолютной случайностью в Его замысле. Но, несмотря на это, — Кас отрывает взгляд от стола и пристально смотрит на Дина. — Души гораздо могущественней, чем вы думаете. Гораздо сложнее. Возможно, это будет легче осмыслить, если представить душу как ДНК — как многие мили материи, заложенные в одно маленькое тело. Она умещается внутри вас, но всё же она гораздо больше, чем вы сами. Одна душа содержит в себе весь ослепляющий свет и излучение сотни солнц. Но у самого слова «душа» есть слои, которые не… Вам нужно отбросить все культурные определения, прежде чем действительно начать говорить об этом. И многое из того, как люди характеризуют это понятие, я не могу подтвердить или опровергнуть.       Эйлин кивает, задумчиво смотря на Каса, пока он говорит.       — В иврите есть разные слова, и все они переводятся как «душа». В зависимости от того, кого вы спрашиваете, все они имеют довольно разные значения. Но в основном, кажется, что все разговоры о душе сводятся к трём основным идеям, потому что нет слов, чтобы их различить, — Эйлин поднимает руку и загибает пальцы. — Есть душа, проявленная в теле человека или животного или шара света, не важно. Затем есть идея души как чего-то вечного — не обязательно физического, но превосходящего планы существования. А ещё есть представление о душе как о вашем собственном самоощущении. Не столько духовность, сколько именно ваш дух. Просто ваша основополагающая истина как личности.       Кас кивает.       — Что даже не включает в себя культурные различия в понимании этой концепции или то, как она меняется со временем. Одно из первых письменных упоминаний о душе, вероятно, содержится в эпосах Гомера, но описана она там двумя разными способами. Первое упоминание о душе, по-видимому, подразумевает, что это то, что продолжается после смерти тела. Ни больше, ни меньше. Второе говорит о душе, как о чём-то, что человек может потерять, о том, чем воин рисковал в битве, помимо своей жизни. Ни тому, ни другому не приписывалось никакой внутренней ценности, хотя очевидно, что и то, и другое имело значение.       — Я хочу сказать, что, возможно, душа — это все эти вещи. Я думаю, что душа хранит в себе всё, что было придумано о ней, и при этом она нечто большее, чем эта сумма. Так может ли душа измениться? Может, но это как… это всё равно, что держать бесконечность в своих руках. В этом так много всего, что даже фундаментальный сдвиг в ядре вашего существа не разрушит все аспекты того, кем вы являетесь, и даже если бы это произошло, вы бы всё равно сохранили в себе отпечаток своей самой фундаментальной структуры, — Кас, кажется, прерывает себя, качая головой. — Души подобны лентам Мёбиуса из яркого света и намерения. Они… не физические, не совсем, но не меньше, чем физические. Они — это то, кто вы есть в самом чистом смысле, но также они больше, чем вы.       Дин смотрит на Каса и думает о том, что ангел видел его разобранным до самой его сути, чем бы она не была. Неудивительно, что глаза Каса проходят сквозь него.       Эйлин протягивает свою бутылку пива и толкает ей локоть Каса.       — Следующий вопрос, ангел, — говорит она. — Души, очевидно, могут испортиться, но разве они бывают изначально злыми?       На этот раз Кас колеблется с ответом.       — Я не знаю.       Дин оборачивается, поправив температуру в духовке после того, как Джек положил туда кукурузный хлеб, и поднимает брови.       — Ты не знаешь? Ты думаешь, что если бы мы взяли малыша Сталина и дали бы ему другую семейную жизнь, он, возможно, не стал бы таким, каким был?       Кас снова пожимает плечами.       — Я не знаю. Это не природа против воспитания. Человеческая душа всегда имеет внутреннюю ценность, но не обязательно внутреннюю добродетель. Независимо от того, активно ли человек формируется системами, которые его окружают, на него эти системы воздействуют. Если человек обращается к воровству, чтобы облегчить бремя бедности в этом мире, и в конечном итоге убивает невинного человека в результате вооружённого ограбления, означает ли это, что вор стал бы убийцей во всех возможных вариантах своей жизни? Что если бы он просто жил в обществе, имеющем доступ к ресурсам или живущем по принципу взаимопомощи? И всё же где-то там он сделал выбор, который повлияет на его душу. Так что, возможно, в конце концов, всё дело в обстоятельствах и выборе.       — Но… — у Джека на переносице пятнышко кукурузной муки. Оно сдвигается, когда он хмурит брови. — Если душа по своей природе не является хорошей или плохой, но человека после смерти будут судить по тому, что он сделал в своей жизни, разве не… Ну, разве не логично бы было убивать детей до того, как они сделают слишком много выборов, чтобы все попали на Небеса? Если вы говорите о последствиях жизни или всей вечности.       — Джек, — мягко говорит Кас, его голос грустный.       — Я не говорю, что мне это нравится, — отвечает Джек. — Я не думаю, что так должно быть. Но если это так, тогда…       — Знаете, он в чём-то прав, — говорит Эйлин. — Не об убийстве детей, я имею в виду всю эту штуку с «заслуживанием». Вечность пыток за жизнь, которую ты почти не контролировал? Мне всегда нравилась идея, что после смерти наступает некий период очищения, когда тебя, возможно, наказывают за твои грехи или позволяют их искупить, но в конце концов ты оказываешься на Небесах. Или, по крайней мере, в каком-то месте типа Аида, которое не Ад и не Рай, а просто что-то нейтральное. Я имею в виду, зачем создавать души только для того, чтобы сравнивать их с системой, которая создана вами же, и находить их недостаточными? Зачем испытывать свои творения, если вы не собираетесь ставить им справедливые условия? Я знаю, что Бог — мудак, так что это имеет смысл, но где шанс на искупление или восстановительное правосудие?       Дин смеётся над этим.       — Что, типа как призрак парить вокруг, пока не выплатишь все свои долги?       Эйлин пожимает плечами.       — Конечно. Почему нет? Бог придумал правила, верно? Если Он просто вытаскивает всё это из Своей космической задницы, тогда всё что угодно может быть спасением.       Честно говоря, Дин не уверен, что чувствует по этому поводу. Он никогда не был по-настоящему верующим, но всегда находил определённое утешение в мысли о том, что хорошие люди попадают в Рай, а плохие — в Ад. Он не уверен, что может согласиться с идеей, что душе не присуща моральная ценность.       — Вы говорите о Боге так, словно Он какой-то придурок, но разве во всём этом нет никакого смысла? Я имею в виду, даже если мы в некотором роде испоганили весь божественный план во время апокалипсиса… Не может ли всё ещё быть какая-то, я не знаю, какая-то более великая цель или что-то в этом роде?       Наступает короткое молчание, а затем Джек ни с того ни с сего говорит:       — Ой, смотрите, жук, — и быстро выходит из кухни, глядя вниз, как будто преследует жука на полу.       Дин смотрит ему вслед, удивлённо подняв брови.       — Что за…?       — Если я чему-то и научился у тебя и Сэма за все эти годы, — говорит Кас, как будто совершенно ничего странного только что не произошло с его сыном. — Так это тому, что вы сами создаёте свой собственный смысл в этой жизни. У вас есть некоторый выбор в том, что важно для вас — не полная свобода действий, конечно, в отношении систем, которые влияют на вас и против вас, но всё же, в более широком плане вы сами создаёте свой смысл, — глаза Каса почти тёплого голубого цвета в мягком свете кухни, но такие же напряжённые, такие же тяжёлые, когда он смотрит на Дина. — И смысл, который вы создали или нашли для себя, так же реален, как и любое божественное провидение. Возможно, даже более реален.       — Хм, — говорит Дин, потому что не знает, что с этим делать. Он чувствует, что Кас только что нашёл смысл в чём-то важном внутри него, открыл возможности, о которых он и не подозревал.       И разве это не то, чем он занимался всю свою жизнь? Создавал смысл из того, что было ему дано? Дин научился рано создавать дом из машины, амулета, кольца и кожаной куртки. Он научился находить любовь между словами Джона — в том, как отец учил его стрелять, водить и выживать. Дин сам научился оставаться в живых ради Сэмми, находить счастье в способности заставить брата смеяться, продолжать жить ради него.       Сэм и старший Дин входят на кухню, и Дин наблюдает, как Кас и его будущее «я» находят друг друга глазами. Это происходит автоматически. Это медленное притяжение тяжёлого магнетизма. Это само по себе имеет значение.       Дин смотрит на стол и пытается почувствовать тяжесть собственной души.