Пересекая черту

      Ты — пробел в моей голове,       Ты — пространство в моей кровати,       Ты — тишина между       Моими мыслями и моими словами…       Сорокаоднолетний Дин вытаскивает наушники из ушей и отбрасывает их на кровать. Поверх смятого одеяла разбросано бельё (грязное, чистое, кто знает). На полу валяются пустые бутылки.       Очевидно, он в раздрае.       Дин просто пытался найти что-то в своей музыке, но как только заиграла проклятая Florence + The Machine, всё его тело взбунтовалось. Он не может выкинуть слова этой песни из головы теперь, когда они уже начали звучать. Ему не нужно это, не нужно напоминание.       Осталось пять дней.       Это плохой план. Ну, если быть честным по отношению к Сэму, то это вполне сносный план, учитывая с какими исходными ему пришлось работать, но он основан на слишком большом количестве предположений, и у них не будет времени скорректировать его, если всё пойдёт не так в один момент. Дин начинает нервничать из-за всего этого.       Сталкиваясь со смертью так много раз, он и подумать не мог, что всё ещё будет нервничать. Но ожидание и неизвестность добираются до него. Каждый раз.       Дин волнуется о Джеке. Их единственная, крошечная, глупая и безрассудная надежда разобраться с Чаком возложена на Джека, накапливающего силу и остающегося вне радаров. Рисковать всем ради того, чтобы спасти задницу Дина от тупого проклятия… Сэм, Кас и Джек, конечно, не видят этого, но Дин почти уверен, что они снова поддаются своей слабости. Они не могут продолжать разрушать мир, только чтобы спасать друг друга — они сделают это, они всегда делают, но это идиотизм и безрассудство.       Небеса, помогите мне, я должен сделать всё правильно…       Дин безуспешно пытается выкинуть эту песню из головы. Она продолжает крутиться в его мыслях каждый раз, когда он, кажется, вот-вот забудет о ней. И если это не просто метафора о Касе…       Естественно, Дин много думал о том, каково это было быть двадцатишестилетним. На самом деле это не так уж и мало, к тому времени он уже был вполне взрослым, очень давно. Он всё ещё следовал за отцом, это правда, но по большей части он был сам по себе. Он провёл четыре года, находясь в основном в замешательстве, единственная причина его существования внезапно покинула его, но он, по крайней мере, старался жить. Ну, настолько, насколько возможно жить, не задерживаясь на одном месте. Он влюбился в первый раз — прошло так много времени с тех пор, как Дин действительно думал о Кэсси (и от него не ускользает ирония, связанная с именем его первой любви), но он всё ещё верит, что любил её. Настолько сильно, насколько умел любить в двадцать четыре года. Он влюбился так сильно и так быстро, что, знав Кэсси всего чуть больше недели, попытался рассказать ей всё.       Неудивительно, что младший Дин влюбляется в Каса так же сильно и так же быстро.       Дин всё время возвращается к той мысли, которая не даёт ему покоя с тех пор, как возникла в первый раз, раздражая самую глубину его души с такой настойчивостью, что он просто не может от неё избавиться.       Это мысль о Касе, спасающем его.       Это то, что Дин никогда не разрешал себе представлять, потому что думать о том, каково бы это было — быть любимым в том возрасте, быть окружённым вниманием и нежностью, значит признать, что он хотел этого. Что он хочет этого сейчас. Тогда было бессмысленно думать об этом — он, вероятно, просто не выдержал бы. Есть вещи, которые Дин скрывает от самого себя, потому что легче жить, не зная о них. Он рано это понял.       Конечно, это то же самое, что впасть в оцепенение. Он может спрятать свои эмоции, желания, боль от самого себя, но когда он делает это, то порой не чувствует вообще ничего. И это… Нормально. Это похоже на общую эмоциональную анестезию. Лучше отключить всё, чем бодрствовать во время операции, что-то типа того. И это не расширенная метафора.       Но каким бы мог стать Дин, если бы кто-то просто… любил его?       Задавать себе этот вопрос — всё равно что вырывать те корни уверенности в себе, которые он так долго взращивал в своём сердце. Это жестоко. Он продолжает пытаться подавить это чувство, но вопрос продолжает возвращаться.       Задавать этот вопрос — всё равно что признать, насколько одиноким он был тогда, как жаждал хоть капли любви. Конечно, он влюбился в Кэсси, потому что она была первым человеком за многие годы, который, казалось, по-настоящему заметил его. В ней он впервые с тех пор, как ушёл Сэм, нашёл утешение.       А потом она разбила Дину сердце. Несколько дней спустя его чуть не прикончила ведьма, потому что он не успел протрезветь с предыдущей ночи, когда напился до отключки. Но всё это он тоже засунул в самый дальний угол своего разума. Как и всегда. «Не веди себя как девчонка», — сказал бы отец.       Итак, Дин знает, что, когда он был двадцатишестилетним, одиноким, отчаянно нуждающимся во внимании, иметь кого-то вроде Каса — но, на самом деле, конечно, не могло быть никого даже отдалённо похожего на Каса, — готового предложить ему что-то настолько безусловное, значило бы для него целый мир. Это стало бы для него всем. Это бы изменило его.       Спрашивать себя, каково бы это было — быть любимым, равносильно признанию, что, возможно, он заслуживал этого. И этого вполне достаточно, чтобы Дин просто свихнулся. Он не думает о таком дерьме, не позволяет себе.       Он мог бы быть таким мягким.       Ты — мои мысли,       Ты — моё сердце.       — Возьми себя в руки, Винчестер, — бормочет себе под нос Дин. Он близок к тому, чтобы сорваться, но он не может. Ещё нет.              Лето в тот год, когда Дину исполнилось восемнадцать, было ужасным. Сэм и отец ссорились каждый раз, когда оставались вместе в одной комнате дольше пяти минут, и хотя большую часть времени отец отсутствовал, это случалось достаточно часто, чтобы Дин испытывал беспокойство и отчаянное желание сохранить мир. В принципе, можно сказать, что он проходил ускоренный курс по ненасильственному разрешению конфликтов между яростным четырнадцатилетним подростком и отцом-алкоголиком со вспыльчивым характером и тяжёлой рукой.       Сэм был напряжённым, с бурлящими гормонами, только начинавшим понимать себя и обнаружившим, что упрямство, которое всегда было в нём, являлось основой для неповиновения. Это росло в нём какое-то время, но потом Джон начал брать Дина с собой на всё новые и новые охоты, оставляя Сэма одного, и Сэму это не нравилось. Дину это тоже не нравилось, но он просто… Он выполнял приказы.       Сэм бесился, каждый раз, когда они оставляли его одного, был в ярости, когда его оставляли позади, злился, что они заставляли его волноваться. Дин даже начал думать, что было бы лучше, если бы он позволил Сэму ездить вместе с ними, но он просто не мог побороть свою необходимость защищать брата, учитывая опасность их работы. Он знал, что скоро ему придётся, но боялся того дня, когда Джон наконец разрешит это.       Всё это означало, что Сэм затевал ссоры, а Джон не был человеком, который бы относился к этому с пониманием. Дин проводил много времени, вставая между ними, иногда физически выталкивая Сэма за дверь, говоря ему проветриться, иногда умоляя отца отступить, убеждая его, что Сэм не имел в виду того, что сказал.       Тем летом отец много пил. Дин не думал, что это было связано с Сэмом, не совсем, но их ссоры только подливали масла в огонь. Он знал, что отец зашёл в тупик в своих попытках найти зацепки, связанные с убийством мамы. Джон мог найти сколько угодно вампиров, призраков, оборотней и других монстров, но те немногие следы, ведущие к произошедшему в Лоуренсе, которые он смог обнаружить за все эти годы, в какой-то момент иссякли.       А тяга Джона к алкоголю только усилилась.       В общем, дела шли неважно. Однажды в начале июля отец вернулся в мотель на несколько дней раньше запланированного срока, сбив устоявшийся ритм Дина и Сэма. Джон начал пить, а Сэм начал огрызаться, и Дин выгнал его из номера, чтобы тот немного остыл. Но отец был уже взвинчен и выместил свой гнев на Дине, который просто остался там и принял всё это, сопротивляясь чуть больше, чем обычно, но стараясь не показывать это.       Накануне Дин подцепил клиента. Он делал это только тогда, когда Джона не было в городе, когда он думал, что его отец уедет на некоторое время, чтобы Дину не приходилось смотреть ему в глаза после, когда стыд всё ещё лип к коже. Это не было чем-то особенно ужасным или что-то в этом роде. Совершенно стандартная связь. И не то чтобы Дин делал это часто, это просто было… Ну, это было тем, чем было. Просто работа, честно.       Если у Дина и были чувства по этому поводу, чувства, которые настаивали на том, что это был другой тип работы, отличный от изнурительного труда на стройке или починки машин, требующих часов неподвижного лежания под ними, он просто игнорировал их. Во всяком случае, он старался.       Это был не первый раз. Это случалось не регулярно, но… иногда. Один из последних учителей Сэма, впечатлённый его успехами и по понятным причинам обеспокоенный его нестабильной домашней обстановкой, предложил Сэму закончить учёбу на заочных курсах. Сэма обрадовала возможность иметь стабильный учебный план, который он мог бы полностью пройти в своём темпе, но это было сложно из-за их постоянных перемещений из штата в штат, и, более того, это стоило денег.       Дин был почти уверен, что, если бы они пробыли в одном месте достаточно долго, Сэмми мог бы получить стипендию или спонсорскую помощь через систему государственных школ для прохождения ускоренных курсов, но постоянные переезды, зачастую неофициальные, практически исключали такую возможность. К тому времени Дин уже бросил учёбу и получил аттестат зрелости — ещё одна причина, по которой он начал больше охотиться. Он просто не был хорош в школе, не так, как Сэм, и отец вёл себя так, будто это всё равно не имело значения, потому что, конечно, Дин просто собирался присоединиться к его делу, так что кого волновала геометрия? Дин мог стрелять из пистолета 44-го калибра лучше, чем кто-либо, был даже более метким, чем Джон. Отец никогда даже не интересовался его оценками. Просто в отношении Дина это не имело никакого смысла.       Дин никогда не был ребёнком, что нормально, он был сильным, компетентным, способным выдержать всё, что мир вываливал на него. Но Сэмми… Сэм был особенным. Он был замечательным ребёнком, который подходил к любому делу с огромным усердием — в жизни Дина не было ничего или никого важнее его. Конечно, он тоже был сильным, но также он был таким хорошим. Даже потрясающим. Вдумчивым, сострадательным, любопытным. Дин хотел, чтобы Сэм сохранил в себе это. Хотя бы ненадолго.       Итак, Дин делал то, чего не хотел, потому что кто-то должен был. Он просто стремился к тому, чтобы Сэм был счастлив, способен получить больше от этой жизни, если правда хотел этого. Дина пугало, что однажды Сэм мог уехать в колледж и оставить его, но он думал, что они смогли бы что-нибудь придумать. У них было время разработать план вместе.       Но Джон набросился на Дина в тот жаркий июльский день в Денвере, не из-за чего и из-за всего сразу, и вскоре на рёбрах Дина расцвели синяки, и отец захлопнул дверь ванной, включая душ.       Дин выждал мгновение, прежде чем отлепиться от стены мотеля, рядом с которой он упал, смиренный и тихий. Он ничего не чувствовал и чувствовал всё сразу. Больше всего на свете ему хотелось выбраться оттуда. Впервые он отбросил тревогу о том, что Сэм мог вернуться в номер и остаться наедине со всё ещё пьяным отцом. Белый шум в голове Дина был таким громким, и он сказал себе, что и отец, и брат уже выпустили пар, что им не понадобится Дин, чтобы принять худшее на себя.       Дин взял Детку и поехал. Теперь машина принадлежала ему, и это была вторая лучшая вещь в его жизни. Он слушал Metallica, и никто не мешал ему прокручивать запись снова и снова. Он ехал долго, в конце концов остановившись на смотровой площадке над утёсом. Он вышел из машины и перегнулся через перила, смотря вниз на зазубренные скалы, на струйку воды у подножия. Колорадо был прекрасен, весь зелёный и синий, и горы были постоянным напоминанием о неослабевающем величии Земли.       Дин стоял там около часа, просто смотря вниз, позволяя белому шуму в голове утихнуть. Он отчаянно старался не поддаваться тошноте, зарождающейся в желудке. Его тошнило от уродливой, ужасной мысли, мысли, которую он не мог выразить словами, потому что признание этого стало бы чем-то чудовищным.       Он боролся с любой мыслью о сравнении того, как мужчины, достаточно взрослые, чтобы быть его отцом, использовали его тело, и того, как его собственный отец иногда бил его.       Это не… Это не было… Джон никогда не прикасался к нему так — никогда этого не делал и никогда бы не сделал. В этом не было никакого сексуального подтекста, но и то, за что ему платили мужчины, тоже не было для Дина чем-то сексуальным. Вернее, так оно и было, но для Дина речь шла исключительно о выгоде. И его мысль была о прогрессии от того, как Джон ударил его первый раз в четыре года, как в шесть лет он стал приманкой, как в четырнадцать он уже был полноценным напарником, и один из монстров вырубил его, крепко приложив о стену затылком, как он начал подрабатывать, берясь за любую работу, чтобы добыть им еды, к тому, как он позволил тому первому мужчине поставить себя на колени в грязной туалетной кабинке.       На самом деле, если бы Дин был честен с собой (а он не был), то он бы признал, что вообще не ожидал дожить до восемнадцати. Он уже давно раздобыл себе фальшивое удостоверение личности, так что, став совершеннолетним по закону, не почувствовал особой разницы, просто он вроде как ожидал, что умрёт достаточно молодым, и ему не придётся иметь дело с каким бы то ни было экзистенциальным кризисом. Он просто не знал, как… продолжать жить. Он просто не мог больше оставаться с Сэмом, потому что отец нуждался в нём, а Сэм — нет. Дину нравилась охота, но его главной целью была забота о Сэмми. И достаточно скоро его брат, возможно, оставил бы его ради колледжа, ради чего-то большего, и что тогда осталось бы Дину? Последовать за ним? Вечно таскаться за отцом? Эта мысль беспокоила его и одновременно с этим заставляла чувствовать себя опустошённым.       Дин забрался на металлическую ограду и сел, свесив ноги над пропастью. Он провёл расчёты в уме, просто из любопытства, просто чтобы понять эту опасность. Даже если бы он контролировал своё падение и приземлился на руки, то, вероятно, не выжил бы. Было слишком высоко.       Дин закрыл глаза, наклонился вперёд и покачнулся, его руки напряглись, пальцы вцепились в перила. На секунду он представил себе, каково это — отпустить, как его тело наклонится вперёд и упадёт, секунды, которые он проведёт в головокружительном свободном падении, мгновенный болевой шок, а затем…       Дин не был уверен, но он думал, что, вероятно, после не будет ничего.       Это был не первый раз, когда Дин представлял подобные вещи, но он знал, что никогда этого не сделает. Никогда не сможет оставить Сэма. Вот и всё.       Вместо этого Дин вернулся в Денвер и зашёл в бар. Он позвонил брату, чтобы убедиться, что тот в порядке, и сказать, что, возможно, не вернётся этой ночью.       — Отлично, — выплюнул Сэм и бросил трубку.       Такая реакция задела, но Дин проигнорировал это. Он перешёл к делу — занялся бильярдом, неторопливо потягивая пиво в баре и разглядывая свои потенциальные цели. В конце концов он остановился на двух молодых парнях, похожих на членов братства, затеял с ними игру и обдурил их. Они проклинали его, уходя, но не устроили драки, а Дин удвоил свои деньги, так что настроение у него значительно улучшилось.       Вероятно, именно поэтому, когда кто-то легко рассмеялся у него за спиной и сказал: «Эй, зелёные глазки», он обернулся с улыбкой на лице.       Девушка, которая его окликнула, поздравила Дина с удачной аферой, смеясь и, казалось, ничуть не смущаясь этого, а затем пригласила его сыграть в бильярд с её друзьями. Девушку звали Вероника, и она была довольно симпатичная — короткие светлые волосы, обтягивающие кожаные штаны, пирсинг в губе и, по крайней мере, одна видимая татуировка. Дина не пришлось долго уговаривать. Ему, на самом деле, было приятно провести время в компании ровесников. Все они учились в колледже, но не были зазнавшимися членами братства и посмеялись над парнями, которых Дин кинул на деньги.       Вероника была саркастичная, весёлая и болтала без умолку. Дин отстранённо подумал, что Сэму бы она понравилась. Её друзья тоже были классными, непринуждённая компания парней и девушек, которые на самом деле не соответствовали ни одному клише, которое Дин мог себе представить — они были просто людьми.       В конце концов они вернулись к столику, и Дин последовал за ними. Потом они пригласили его поехать с ними домой к одному из парней, и Дин подумал: «Почему бы и нет?» и согласился. Это была непринуждённая домашняя вечеринка — около двадцати студентов колледжа, немного алкоголя и бонг. Дин согласился на всё, что ему предлагали, никогда не отказываясь от бесплатных наркотиков, и ночь стала ленивой и сумбурной. Он должен был флиртовать с Вероникой, но, по правде говоря, она не выглядела так, будто флиртовала в ответ — просто оживлённо болтала с ним, как со старым другом. И, честно говоря, Дин был не против. Он не мог оставаться в этом городе достаточно долго, чтобы по-настоящему подружиться с кем-либо, но было приятно притвориться хотя бы на одну ночь, что это было возможно. Что они позвали его с собой, потому что считали его забавным и крутым, а не только потому, что Вероника хотела с ним переспать.       Однако, там был кто-то, кто смотрел на него. Дин обратил внимание на парня с кудрявыми тёмными волосами и мягкими карими глазами, наблюдающего за ним, после второй затяжки из бонга. Этот взгляд был знаком Дину, но, возможно, всё дело было в травке, потому что он почувствовал, как его щёки пылают из-за внимания к нему со стороны парня.       Стоило Дину поймать его взгляд и многозначительно посмотреть в ответ, как парень, смущённо улыбнувшись, подошёл к нему, чтобы представиться.       Его звали Леви. У него были слишком длинные для его тела руки с тонкими пальцами. Его футболка была мягкой там, где касалась руки Дина, когда он прислонился к нему, смеясь над шуткой. На нём была цепочка со Звездой Давида, видневшейся в v-образном вырезе рубашки, и Дин поймал себя на странном порыве прикоснуться к этому предмету, прижать его к коже Леви, чтобы знать, что он не обожжёт его, знать, что Леви, по крайней мере, достаточно хороший, чтобы к нему могло прикоснуться что-то святое.       Леви позвал Дина на задний дворик, чтобы покурить. Ночью воздух стал более прохладным, на вкус он был как горы и свобода, Дин нащупал зажигалку в кармане, думая о том, что в последний раз использовал её, поджигая кости на кладбище.       — Вообще-то я не курю, — признался он.       Леви улыбнулся ему, в его мягких глазах было слишком много понимания.       — Я тоже, — сказал он и поцеловал Дина прямо там, под звёздами.       Это был первый раз, когда Дин целовал парня — ну, во всяком случае, первый раз, когда он действительно этого хотел, и первый парень, который не был как минимум вдвое старше него.       Дин просто… Он просто хотел знать. Он не был уверен, потому что то, что он делал за деньги, не ощущалось как секс, и поцелуи не приносили удовольствия, любви или чего-то подобного. Поэтому он решил, что, вероятно, не гей или что-то в этом роде. Решил, что мимолётные мысли о мужчинах в ковбойских шляпах, время от времени возникающие у него в душе, были случайностью или следствием его работы, которое он не понимал. Конечно, иногда он смотрел на мужчин (всегда смотрел), но никогда не поддавался этим порочным импульсам. Не по собственному желанию.       Леви пах дешёвым одеколоном и на вкус был как лимонный ликёр. Его губы были мягкими, а пальцы нежными, когда он прижал руку к затылку Дина, а затем запустил её в его короткие волосы. Дин инстинктивно схватил его за бёдра, не пытаясь прижать ближе, просто держась за них, и ответил на поцелуй. И ему это понравилось. Чёрт, ему действительно понравилось.       Леви отстранился через несколько минут, переводя дыхание, улыбаясь Дину, как будто это было самой лёгкой вещью в мире.       — Эм, — пробормотал Дин, отпуская бёдра парня. Он ожидал появления белого шума, или пронзительной тишины, или голоса Джона, оскорбляющего его всеми последними словами, но вместо этого, казалось, в его голове звучал сухой голос, который, возможно, принадлежал Сэму, спрашивающий, не хочет ли он теперь пересмотреть свою одержимость доктором Секси.       — Ты, откровенно говоря, очень горяч, — сказал Леви как ни в чём не бывало.       — Эм, — повторил Дин, не совсем уверенный, что когда-либо снова сможет говорить полными предложениями. Леви просто улыбнулся и взял его за руку. И Дину это тоже понравилось.       По крайней мере до тех пор, пока парень не потянул его обратно к двери, явно не собираясь отпускать.       — Эй, — сказал Дин, упрямясь. — Я… Что ты делаешь?       Леви удивлённо поднял брови.       — Я собирался отвести тебя обратно в дом и пообниматься на диване, пока мы играем в карты с моими друзьями, но я совсем не против остаться здесь и продолжить целоваться.       — Я… но… я не… — Дин понимал, что было что-то нелепое — или грустное, было ли это грустно? — в том, что мысль об объятиях с парнем пугала его больше, чем идея остаться здесь и узнать, сможет ли он незаметно для других отсосать ему. — Твои друзья…       Брови Леви поднялись ещё выше.       — Ох, — сказал он, смеясь. — Так ты не понял? Бро, почти все здесь геи, или би-любопытные, или что-то в этом роде. А даже если и нет, то они нормально к этому относятся. Здесь что-то вроде неофициального альянса геев и гетеро нашего университета.       Дин уставился на парня, его мысли текли медленно, подобно патоке. Он никогда раньше не слышал слово «би-любопытный», но мог представить, что оно значит, и он видел слово «альянс», написанное на листовках в нескольких старших школах, но никогда действительно об этом не задумывался.       — Ох, — повторил Дин. — Я не знал.       Леви снова засмеялся, но это был милый смех, тёплый, без издёвки.       — Так ты совершенно случайно оказался на гей-вечеринке?       — Я… да. Похоже так, — Дин провёл свободной рукой по волосам. Он не знал, что делать с этим, стоит ли ему беспокоиться, что молодые люди, которых он встретил в баре, очевидно, сделали о нём определённые выводы, в правдивости которых даже он сам не был уверен. Тот факт, что он всё ещё держал Леви за руку, был в некотором роде компрометирующим, да, но он был достаточно опьяневшим, чтобы быть уверенным в том, что сможет засунуть всё это в дальний угол своего сознания утром и винить во всём алкоголь и травку.       Леви поцеловал его в щёку.       — Ты очарователен, — сказал он и повёл Дина внутрь.       Никто даже не обратил внимания на их переплетённые руки или на то, как Леви прижался к Дину на диване. На самом деле единственной реакцией, которую они получили, было то, что Вероника, оторвавшись от разговора с какой-то рыжеволосой красоткой-хиппи, улыбнулась и показала Дину большой палец.       Больше той ночью не произошло ничего особенного. Они играли в карты, в «Правду или действие» и в «Я никогда не». Было около четырёх часов утра, когда Дин заснул, и всего спустя несколько часов проснулся от боли в затёкшей шее и тепла, которое источал Леви, прижимаясь к нему, его рука сжимала рубашку Дина.       Дину потребовалось какое-то время, чтобы подняться, не разбудив парня. Лицо Леви было таким мягким во сне, и Дин застыл на мгновение, просто смотря на него, чувствуя что-то неописуемое в своей груди. Он задавался вопросом, как человек его возраста может быть таким мягким, как Леви может произносить слово «гей» так легко.       Другие гости тоже спали в гостиной, и Дин на цыпочках прокрался наружу с отработанной годами осторожностью. Он смотрел на студентов, развалившихся на креслах или на одеялах на полу, и даже не мог представить, на что была похожа их жизнь. Каково это было — вот так найти друг друга.       В горле у Дина образовался ком, когда он выскочил через парадную дверь и рассеянно огляделся в лучах утреннего солнца в поисках машины. Он нашёл её припаркованной в квартале от дома и с благодарностью уселся на такое знакомое кожаное сиденье.       Дин опёрся локтями о руль и положил голову на руки. Он думал, что расплачется, но слёз не было. Просто, на самом деле, он не хотел этого знать. Или, может быть, он уже знал и просто не хотел знать, что знает. Что-то такое запутанное.       Возможно, это было глупо — быть расстроенным из-за поцелуя и обнимашек, когда всего два дня назад он делал вещи гораздо хуже. Но в этом и была проблема. Поцелуй с Леви не заставил его чувствовать себя использованным. Это было приятно, даже мягко.       Дин завёл двигатель и отправился обратно в мотель, обратно к отцу и Сэму. Он сказал себе, что ему не нужна такая мягкость.              В эти дни Дин совершенно не может контролировать эти маленькие вспышки воспоминаний. Он винит в этом младшего Дина, в том, что тот возвращает его в то время, когда всё казалось таким однозначным, когда ему ещё казалось, что что-то имеет значение. В то время, когда ещё не было Чака, Небес, Ада и предназначения, что выгорело раньше самого Дина.       Ты не можешь выбирать, что останется, а что исчезнет…       Дин неохотно покидает свою комнату, всё ещё не готовый встретиться лицом к лицу с песней, звучащей в его голове, или с кем-либо из других обитателей бункера. Он чувствует себя так, словно ходит по острию ножа, и любое движение может выпотрошить его.       На кухне Дин сталкивается с Джеком, который ест фруктовые колечки. Время уже перевалило за десять утра, а значит больше там никого нет, и кофе в кофейнике давно остыл. Дин всё равно пьёт его, морщась.       — Как ты, парень? — спрашивает Дин Джека, наблюдая, как тот хрустит тошнотворно красочной едой.       Джек поднимает на него взгляд и слегка улыбается.       — Я в порядке, — говорит он.       — Всё ещё мучают головные боли?       — Немного. Но Кастиэль научил меня медитировать, и это помогает.       Дин смотрит на этого взрослого ребёнка и не может подобрать слов, чтобы объяснить, что он чувствует, зная, что Джек собирается пожертвовать собой, как сильно выворачивает его от воспоминаний о том, что он чуть не убил парня. Они все знают, что он может не пережить то будущее, которое они ему уготовили.       — Джек, — хрипло говорит Дин, глядя на пятно на полу между его ногами. — Я хочу, чтобы ты знал, что… Я знаю, что между нами много всего было, и я не умею находить правильные слова и вообще делать всё это, но я… горжусь тобой. Мы все гордимся.       Когда он поднимает взгляд, Джек пялится на него, замерев, не донеся ложку с фруктовыми колечками до рта, его лоб морщится, брови нахмурены, и сейчас он очень напоминает Дину Каса.       — Спасибо? — отвечает Джек слегка потерянно.       Дин коротко кивает. Он молча пьёт свой кофе, не обращая внимания на то, как Джек продолжает смотреть на него. Он понимает, что этих слов недостаточно, но не знает, как объяснить Джеку, насколько ему жаль, насколько сильно он хочет, чтобы всё было по-другому. Дин всё ещё вспоминает лицо парня в тот день, когда он учил его водить Детку, то чистое счастье, которое излучал Джек, словно он правда был просто ребёнком.       Дин допивает кофе до того, как Джек заканчивает со своим завтраком, и хлопает парня по плечу, выходя из комнаты. Ну, сойдёт.              Дин проводит несколько часов в гараже, возясь с Деткой и совершенно точно не прячась. Под конец он становится грязнее, чем был, когда начинал, поэтому ему приходится принять душ и надеть чистую одежду. Он не смотрит на своё отражение в зеркале.       Дин снова думает о тех вещах, которые предпочёл бы игнорировать. Он думает о том, как умер в последний раз, и как сильно хотел с глубоким тревожным спокойствием, чтобы этот раз стал окончательным. Он думает о младшем Дине, говорящем: «У тебя есть Кас». Он думает о том, каким образом говорил о вещах, которых стыдился, о том, как посмотрел на Каса и сказал: «Если повезёт, может, пришьёшь какую-нибудь шлюху» — сказал это посреди разговора о разочаровании в отцах, Боже, — как будто Дин не пытался отвести Каса в бордель, как будто Дину не…       В любом случае, Дин думает о том, что всю свою жизнь испытывает стыд. Он чувствовал его ещё до того, как понял, откуда он исходит, у него просто всегда была какая-то глубокая уверенность в том, что он испорчен, что его невозможно исправить. Может быть, это иронично, что он всегда был так уверен, что прогнил до глубины души, в то время как Небеса называли его праведником со святой судьбой. Забавно, что именно в Сэме, в конце концов, оказалось что-то нечистое, когда для Дина он всегда был самой чистой силой добра, которую тот когда-либо знал.       Чак был не прав во всём, что касалось Дина.       В твоём месте, где бывали тысячи лиц,       Я исчезну у всех на виду…       Дин находит младшего себя в тире. Честно признаться, он такой же хороший стрелок, как и сам Дин. Дин надевает шумоподавляющие наушники и присоединяется к нему, и какое-то время они на пару выпускают обоймы в бумажные силуэты, и в его голове в этот момент нет ни одной мысли.       Дин всегда знал, что это была одна из немногих вещей, в которых он был действительно хорош, поэтому ему казалось правильным, что его жизнь будет полна насилия, как могло быть по-другому, если он был буквально рождён, чтобы стрелять. Его воспоминание о том, как отец в первый раз взял его пострелять по бутылкам, было омыто радостью от того, что отец его похвалил. Джон, казалось, был искренне впечатлён, открыто гордился Дином впервые за последние годы. Это был один из немногих моментов в его детстве, когда Дин чувствовал, что он действительно сделал что-то правильно.       Если он не думает об этом слишком много, не позволяет звуку, давлению отдачи или случайному звону разряженной гильзы, отскакивающей от его одежды, добраться до него, то стрельба почти похожа на вождение. Это помогает расслабиться. Дин может отключиться от мира и полностью отдаться инстинктам.       Младший Дин первым опускает пистолет, и Дин неохотно следует его примеру, снимая наушники и позволяя всем своим упрямым мыслям вернуться.       — Чувак, — говорит младший Дин, одаривая его такой улыбкой, какой Дин давно не видел на своём собственном лице. — Это место просто офигенное.       — Ага, — соглашается Дин, потому что это и правда так. Бункер просто идеален. Он знает, что Сэм считает его слишком утилитарным, но для Дина это дом. Достаточно похоже на дом. Он думает, что это в любом случае всё, что он когда-либо сможет получить, но это всё ещё намного больше, чем он когда-либо надеялся иметь. — Да, здесь круто. Здесь остались какие-то странные штуки Просвещённых, и интернет было чертовски сложно провести, но это дом.       Младший Дин на мгновение отводит взгляд, но его улыбка не гаснет.       — Дом. Снова в Канзасе, да? Забавно, как круг замкнулся.       Дин прогоняет гневные мысли, которые у него появились в последнее время о том, что, возможно, Чак спланировал и это: несмотря на то, что Лебанон является географическим центром континентальной части США, это не кажется достаточной причиной для того, чтобы Просвещённые решили обосноваться на этом случайном клочке земли, если только это не Чак организовал возможность для возвращения мальчиков в Канзас. Но младшему Дину пока не нужно об этом волноваться. Дин просто хочет, чтобы он сначала прошёл через это дурацкое проклятие, прежде чем они обременят его знанием того, что ничто в его жизни до этого момента не было реальным.       Проблема влюблённости в небесное существо заключалась в том, что на протяжении многих лет поэтические слова Каса о строении Вселенной просачивались в голову Дина. Что значило, что Дин постоянно продолжал задаваться вопросом о том, насколько его «я» было марионеткой Чака, а насколько — звёздной пылью? Насколько было определено, что Дин будет таким? Насколько он в действительности являлся частью Вселенной, а не просто бутафорией?       — Ты когда-нибудь задумывался о… — младший Дин замолкает, прочищая горло. — Ты думал о том, чтобы оставить охоту?       — А что, хочешь перенять эстафету? — небрежно спрашивает Дин, стараясь сохранить непринуждённость.       Младший Дин закатывает глаза.       — Я просто спросил. Я имею в виду, знаешь, я думал, что будет большой удачей, если я доживу до тридцати. Я даже представить никогда не мог, что проживу намного дольше. Так что, не знаю… Не могу сказать, что хочу бросить сейчас, но после всего через что вы с Сэмом прошли, вы хоть раз думали о том, чтобы просто оставить всё это? Свалить на Гавайи или что-то в этом роде?       Запах пороха всегда витает вокруг него. Это в какой-то степени успокаивающий запах, знакомый запах многих дождливых дней, проведённых за чисткой отцовских винтовок, когда больше нечем было заняться в бесконечной череде номеров мотелей.       Дин тщательно подбирает слова.       — Раньше думал. И, возможно, было время, когда это могло быть вариантом для меня, для нас. Может быть, если бы я бросил раньше… Но мы зашли слишком далеко во всём этом дерьме… происходят вещи, от которых не отмахнуться. И даже если бы мы могли остановиться, если бы всё зло в мире исчезло, или, по крайней мере, уравновесилось, я не уверен, что смог бы. Я не хочу, чтобы эта работа была для меня всем, но… кажется, именно так и написана эта история, — Дин встречается глазами со своим младшим «я», этими глазами, которые раньше были его. — Ты улавливаешь, что я пытаюсь сказать, пацан?       Младший Дин выдерживает его взгляд, немного дерзкий, немного насмешливый.       — Да, я понимаю, — говорит он.              Только после ужина Дину удаётся остаться с Сэмом наедине, не вызывая при этом подозрений. Он находит своего брата, нависшего над столом в своей комнате, одной рукой он подпирает голову, глаза опущены. Дин бесшумно подкрадывается к нему и изо всех сил дует Сэму в ухо.       Сэм вздрагивает, стул опасно откидывается назад, чуть не опрокинувшись, и Дин смеётся, как не смеялся уже давно. Странно, насколько это словно освобождает.       — Ненавижу тебя, — бормочет Сэм, раздражённо потирая ухо. — Что тебе надо, придурок?       Дин легко хлопает Сэма по затылку.       — Да ладно тебе, сучка, мы так давно не прикалывались друг над другом. Не говори мне, что не скучаешь по этому.       Сэм пытается сдержать улыбку.       — Нам уже по сорок лет, Дин. Мы слишком стары для приколов.       — Ну, тогда проверни это с малышом Дином. Ему понравится, — Дин садится на край кровати Сэма, оглядываясь на мрачную нехватку каких-либо личных вещей в комнате. — Ты серьёзно никогда не собираешься наконец здесь обустроиться, чувак?       Сэм пожимает плечами.       — Ты знаешь, что я думаю об этом месте. Оно крутое, но больше похоже на военную базу, понимаешь? Я не чувствую, что это что-то… постоянное.       В этот момент они обычно начинают спорить, Дин начинает защищаться, Сэм начинает упрямиться, и в итоге они оба остаются раздражёнными, и каждый при своём мнении. Но Дин пришёл не за тем, чтобы ссориться. И в любом случае, с этой песней в его голове, в том настроении, в котором он находится, с этим странным, усталым, отстранённым чувством, которое он испытывает, Дин может понять, что имеет в виду Сэм.       Когда всё кончено, ты начинаешь…       — Да. Справедливо. Я думаю… Не знаю, я думаю, что дом для меня всегда был больше связан с людьми, понимаешь? Но, наверное, так и должно быть, учитывая… всё.       Лицо Сэма смягчается, и Дин переводит взгляд на свои колени.       — Но, чёрт, не знаю, Сэмми. Возможно, место не так важно, но, да, я понимаю, что ты имеешь в виду. Трудно думать о будущем в подземном бункере. Если… эм, если мы выберемся живыми из… всего, о чём ты думаешь? Вы с Эйлин собираетесь найти себе нормальный дом? Устроиться на обычную, скучную работу? Завести собственного настоящего ребёнка?       Брови Сэма слегка нахмурены, когда Дин поднимает на него глаза, словно он пытается анализировать слова Дина, чтобы найти то, что за ними скрыто.       В конце концов Сэм слишком хорошо его знает.       — Не знаю, возможно, — осторожно говорит Сэм. — Я имею в виду, мы всегда так говорим, да? Но, кажется, что после… эм, что в этот раз… Ну, возможно, это словно сейчас или никогда. Не то чтобы мы с Эйлин… Мы не говорим о таких вещах. Пока не говорили, во всяком случае. Но да, да, думаю, я хотел бы попробовать, — Сэм хмурится сильнее, приподнимая одну бровь. — А что насчёт тебя? Думаешь о пенсии, детях, всём остальном?       В этот раз Дин пожимает плечами, неуверенно улыбаясь брату.       — Я всё ещё думаю, что ты, я, Кас, Эйлин и Джек на пляже — приятная картина. Младший Дин тоже может поехать с нами, если останется здесь. Не могу себе это представить, чувак, но если бы я мог… конечно. Мы стареем. Возможно, пришло время притормозить.       — Думаешь, ты можешь захотеть детей?       — Неа, думаю, этот корабль уплыл. Тем более у меня уже вроде как был шанс с тобой, да?       Сэм, вместо того, чтобы ухватиться за этот намёк на выражение эмоций словами от Дина, сильнее хмурится, теперь полностью наморщив лоб.       — Это звучит как один из твоих предсмертных разговоров. Почему это звучит как один из твоих предсмертных разговоров?       Дин закатывает глаза и слегка пинает Сэма по щиколотке.       — Заткнись.       — Я клянусь, что… Дин, никто не умрёт. Не из-за дурацкого проклятия. Мне нужно знать, что ты мыслишь здраво. Если мы будем просто следовать плану…       — Да, да, — Дин встаёт, притворяясь, что небрежно потягивается. Его плечи хрустят. — Мы следуем плану. Расслабься. Я просто… Странно, когда тебе напоминают о том, чего ты хотел в двадцать шесть, понимаешь? Но я в порядке.       Глаза Сэма сужены.       — Я в порядке, Сэм, — Дин не может позволить себе обнять Сэма, не сейчас, не вызвав этим ещё больше подозрений. Он довольствуется тем, что задерживает руку на плече брата, выходя из комнаты.              Когда Дину было двадцать четыре, и он проснулся весь в поту и в собственной рвоте на полу в пустой квартире в Луизиане, он думал, что это и есть смерть. Он пролежал в луже желчи неопределённое количество времени, думая, что он, вероятно, мёртв или вот-вот умрёт, просто ожидая, когда его сознание померкнет.       Но этого не случилось, и в конце концов именно запах заставил Дина пошевелить налитыми свинцом конечностями. Сначала он попытался вызвать рвоту, но в его сопротивляющемся этому желудке не было ничего, что могло бы вырваться наружу. Всё болело. Его конечности были тяжёлыми, а голова кружилась, пока он тащился в ванную. Зеркало над раковиной было разбито — у него мелькнула слабая мысль, что это он мог разбить его, прежде чем отключиться.       Квартира была пуста, но в доме всё ещё оставались жильцы, и, к счастью, вода не была отключена. Дин залез в душ полностью одетый, всё ещё потеющий и дрожащий, и сел на плитку. Он медленно стянул с себя одежду и попытался втереть в кожу ощущение тепла от воды. Он оставался там какое-то время, прислонившись к современной стеклянной стенке душа и раскачиваясь на краю сознания.       Его мысли тоже были тяжёлыми. Всё было как в тумане, как будто он ещё не полностью пришёл в себя.       Когда полилась холодная вода, Дин выключил её и встал. Он чуть не потерял сознание от этого усилия, схватившись за душевую стену, чтобы сохранить равновесие, испытывая отчаянное желание проблеваться. Спустя некоторое время, поборов головокружение, он вытащил сухую одежду из своего рюкзака и натянул её на мокрое тело. Он оставил мокрую одежду в душе, оставил лужу рвоты на полу гостиной. Он забрал только то, что осталось от бутылки виски, хотя ему было противно смотреть на алкоголь.       Дин, спотыкаясь, вышел на яркое — слишком яркое — солнце Луизианы, доковылял до места, где припарковал Импалу, и с тихим стоном скользнул на водительское сиденье. Он знал, что не должен был садиться за руль в таком состоянии, но, с другой стороны, его жизнь в то время состояла из множества вещей, которые он не должен был делать, поэтому Дин поехал из Луизианы в Южную Дакоту, останавливаясь только для заправки, один раз ради кофе и пакета чипсов, и один раз, чтобы выблевать эти чипсы.       Он не переставал ощущать туман в своих мыслях и тяжесть в конечностях, пока не добрался до Бобби. Бобби открыл дверь, бросил взгляд на Дина и, хмыкнув, впустил его внутрь. Дин свернулся калачиком на диване Бобби, ничего не сказав, просто завернувшись в старое колючее одеяло, висевшее на спинке дивана, и уткнувшись потным лбом в подушку.       Бобби заставил его пить странный чай и есть солёные крекеры. Если Бобби и видел, как Дин плакал в эти дни, которые провёл, дрожа на диване, он был достаточно милостив, чтобы не обращать на это внимание. На третью ночь Дин проснулся от лихорадки и обнаружил, что Бобби сидит в кресле и читает ему вслух руководство по рыбной ловле. Дин почувствовал, как от этого его сердце вновь возвращается к жизни. Он снова заснул под хриплый голос Бобби, а когда проснулся на следующее утро, то почувствовал, как жизнь возвращается и в его конечности.       Бобби никогда не спрашивал, а Дин никогда не рассказывал. Но они оба знали, что это, чем бы это ни было, никогда бы не случилось, если бы Сэм был рядом.              Дин находит Каса в библиотеке, он сидит в одном из кресел и вертит в руках прометеев диск, который бросил ему Кроули. Кас хмурится, едва заметная складка залегла между его бровями, а Дин прислоняется к ближайшей книжной полке и просто смотрит на него.       Кас поднимает на него взгляд, складка между его бровями разглаживается, когда он видит Дина, слегка поворачиваясь и наклоняясь навстречу ему даже со своего места. Дин должен признать, что они всегда это делают, всегда тяготеют к орбите друг друга.       — Что-то… не так? — спрашивает Кас спустя минуту обоюдного молчания. Дин осознаёт, что в его взгляде может читаться что-то немного отчаянное.       — Нет.       — Тогда почему ты так на меня смотришь?       — Я всегда так на тебя смотрю.       — Нет, это не правда.       Дин улыбается, их добродушные перепалки — одна из тех вещей, которые он больше всего любит в своём лучшем друге. — Может быть, на тебя просто приятно смотреть.       Кас хмурится в ответ.       — Ты ведёшь себя странно.       — Я веду себя мило.       — Как я и сказал, странно, — однако губы ангела слегка дёргаются в улыбке.       Дин отталкивается от полки и подходит ближе.       — Что делаешь, Кас?       Ангел откладывает прометеев диск на стол и вздыхает.       — Ничего особенного. Я просто пытался понять эту вещь. Я всё время думаю о том, что сказал Кроули, о том, что оно «сгорело при использовании». Я не могу избавиться от ощущения, что здесь есть что-то ещё. Это определённо что-то енохианское, но я не могу понять его смысла. Я никогда не слышал о чём-то достаточно мощном, чтобы оно могло копировать душу, не полностью, не так. И почему Кроули копировал твою версию из прошлого? Было ли это просто для его собственного развлечения?       Дин дотрагивается до обожжённого металла. Он холодный и жёсткий.       — Не знаю. Может быть, он подумал, что более чистая душа будет лучшей приманкой.       — Дин, — Кас полностью поворачивается в кресле, чтобы оказаться лицом к Дину. — Не надо. В твоей душе нет ничего нечистого.       — Да, ладно, — с ним Дин тоже не собирается спорить. Он смотрит на Каса, на его красивое и усталое лицо. За прошедшие одиннадцать лет он смотрел на это лицо гораздо чаще, чем ему хотелось бы думать, но он никогда не сможет перестать смотреть. Только одно это было огромным чёртовым предупреждающим знаком. — Слушай, мы можем поговорить?       — Да, нам нужно поговорить, — соглашается Кас. Он отводит взгляд, что никогда не означает ничего хорошего. — Мне нужно кое-что тебе рассказать.       — Нет, не нужно, — быстро говорит Дин.       Кас поднимает брови, но всё равно пытается продолжить говорить, хотя его пальцы впиваются в собственные бёдра.       — Когда мы были на горе Ида, Дин…       Дин обхватывает лицо Каса и целует его. Рот ангела уже открыт на полуслове, и Дин пользуется этой возможностью, чтобы украсть невысказанные слова прямо с его языка. Кас уступает ему, как и всегда, протягивая руку, чтобы положить её на лицо Дина, целуя его в ответ так, как будто он всё ещё не уверен, какой поцелуй станет для них последним.       Дин отстраняется.       — Я сказал тебе, — бормочет он. — Всё в порядке. Я просто не хочу знать.       Кас снова морщит лоб.       — Дин, — говорит он, и Дин знает, что после его имени последует что-то ещё, и он не хочет это слышать.       Дин садится на колени ангела и запускает руки в его дурацкие, вечно растрёпанные волосы, наклоняясь, чтобы снова прижаться своими губами к его. Он чувствует удивление в теле Каса, когда Дин оказывается на нём, чувствует, как руки ангела, несмотря на это, хватают его за бёдра. Дин обычно более осторожен, опасаясь, что их застукают где угодно за пределами закрытых дверей их комнат.       Это безрассудство — ещё один тревожный звонок. Если Кас заметит, то обязательно начнёт спрашивать.       В эти дни губы Каса всегда немного потрескавшиеся, но они тёплые и мягкие, и он тихо стонет, когда Дин прикусывает его нижнюю губу. Руки Каса скользят на задницу Дина, и Дин ёрзает на его коленях. Они проводят так какое-то время, просто целуясь и прижимаясь друг к другу, и Дин довольно серьёзно думает о том, чтобы заняться сексом прямо здесь, в библиотеке, и посмотреть, смогут ли они сломать это кресло, но всё-таки в его голове остались крохи здравого смысла, чтобы снова отстраниться.       — Кровать? — спрашивает он, затаив дыхание.       Кас кивает, его глаза широко раскрыты, такие голубые и полные бесконечной нежности, которую он, кажется, всегда испытывает к Дину, независимо от того, через что тот заставляет его проходить снова и снова. Когда Дин ведёт их к себе в комнату, Кас охотно следует за ним, и он думает о том, как мягок с ним ангел. Дин никогда не был достоин такого доверия, и не достоин его сейчас.       Но затем они оказываются в комнате Дина, и руки Каса обнимают его за талию, держа крепко, прижимая ближе, окутывая теплом ангельского тела, и Дин отключает все другие мысли.       Они быстро раздеваются, срывая одежду с себя и друг с друга. Дин толкает Каса на кровать и снова забирается на него. Кас издаёт тихий сдавленный стон, когда их обнажённые тела прижимаются друг к другу, кожа к коже.       Дин всегда любил это ощущение от того, как их тела встречаются вот так, как тепло льётся между ними. Руки Каса скользят по его спине, и Дин только в этот раз позволяет себе подумать о том, как сильно он любит эти руки. Он слегка одержим ими, тем, насколько широки ладони Каса, насколько эти большие руки способны быть такими нежными. Он любит, когда пальцы Каса ласкают его, трогают, трахают. Он любит, когда они с Касом едут наедине в Импале, и то, как их пальцы переплетены, и то, как ангел понимает потребность Дина в общении с открытой дорогой. Он любит засыпать, пока пальцы Каса гладят его волосы, и то, как, кажется, это расслабляет и самого ангела.       Обычно Дин не позволяет себе думать об этом, едва позволяет себе чувствовать, но он прижимается своими бёдрами к бёдрам Каса, и только на этот мимолётный момент позволяет себе любить эту часть ангела.       Это неудобная поза для подготовки, но Кас справляется. Он как-то просовывает руку между ними, и Дин кусает его за ухо, когда пальцы ангела, уже скользкие от смазки, проникают в него. Дин думает о том, чтобы слезть, чтобы им было легче сделать это, но свободная рука Каса обвивается вокруг его талии, его горячее дыхание касается ключицы Дина, и весь этот танец на коленях заставляет его чувствовать себя моложе.       В нём только два пальца Каса, рот ангела пылает жаром, влажный, когда он втягивает нижнюю губу Дина и прикусывает её, и Дин стонет и немного отстраняется, говоря Касу, чтобы тот уже трахнул его. Кас моргает, медленно, опьянённо, немного сбитый с толку жаром между ними, но всё ещё слишком хорошо зная Дина.       — Дин, — бормочет Кас.       — Пожалуйста, — бормочет в ответ Дин, перебивая его. Он хочет, чтобы было больно. Кас знает, о чём он просит, потому что после стольких лет он знает тело Дина лучше его самого, и Кас всегда немного колеблется, не желая быть тем, кто причиняет Дину боль. Но это не всегда его останавливает, и Дин благодарен за это, но также он благодарен за то, что это всегда заставляет Каса притормозить.       Кас со всей своей ангельской силой, втиснутой в человеческое тело, вероятно, мог бы уничтожить Дина, если бы действительно захотел, но, даже находясь на пике своих сил, он, казалось, в основном наслаждался возможностью быть нежным. Ласковым. Этого было достаточно, чтобы разорвать Дина на части другими способами. Достаточно для того, чтобы через несколько дней после того, как Кас впервые попросил сделать ту странную штуку с эмоциональными прикосновениями, поклонение телу, Дин обнаружил себя, стоящим на коленях и умоляющим ангела о наказании.       Конечно, потребовалось какое-то время, чтобы убедить его, но в итоге Дин получил то, что хотел.       Сейчас он тоже получает то, что хочет, Кас вытаскивает пальцы и украдкой вытирает их об одеяло, пока Дин выдавливает смазку себе на руку и медленно распределяет её по члену ангела.       Дин иногда изо всех сил пытается выразить словами то, что они делают. Очевидно, это секс, трах, занятие любовью — это все эти вещи. Но, как бы Дин ни старался, это никогда не было просто сексом. Ни разу это не оставалось чем-то чисто физическим. Даже тогда, когда это была просто дрочка на заднем сидении Импалы или что-то в этом роде. Какова бы не была связь между ними, она слишком глубока. Головокружительна. Чертовски опьяняюща. Дело не только в качестве секса, хотя в этом тоже, но и в том, что между ними есть какая-то странная пульсирующая энергия, которую Дин просто не понимает.       Возможно, это любовь. Возможно, они оба настолько напряжены, что это чувство между ними всегда находится в точке кипения, что это то, что иногда заставляет Дина чувствовать себя так хорошо, когда они спорят с Касом. Это освобождение напряжения, сдерживаемых эмоций и энергии. Это так чертовски много.       Поскольку это нечто большее, чем секс, что-то, что после всего этого времени всё ещё кажется священным, Дин ловит себя на мысли, что слова, которые он обычно использовал бы, не подходят. Это не кажется соответствующим, не кажется достаточно святым — сказать, что он скользит ладонью по члену Каса, лаская его от головки до основания, обхватывая его яйца только ради звука, который ангел при этом издаёт. Это кажется грязным в том смысле, который противоречит священному золотому теплу самого акта, — сказать, что Дин встаёт на колени, чтобы приподнять бёдра, держа член Каса у основания, а после медленно опускается на него, пока он не проникает внутрь его тела. Для этого не написано никаких молитв, о которых знал бы Дин, но они должны быть. По ощущениям, это должно быть чем-то вроде катехизиса.       Дин утыкается лицом в изгиб шеи Каса. Большие руки ангела упираются ему в бёдра, когда Дин толкается вниз, полностью принимая в себя член, слишком быстро и слишком сильно.       Появляется небольшое жжение, и Дин прикусывает язык, чтобы не издавать никаких звуков из-за этого. Кас бормочет его имя, всё ещё с тем же сломленным благоговением, как и в их первую ночь вместе, как и всегда, и Дин любит его.       Он любит его.       И это ни черта не меняет.       Дин издаёт звук опасно близкий к рыданию и падает на Каса, боль от всего этого почти затмевает удовольствие, и это именно то, чего он хочет. Это то, чего он заслуживает. Он просто хочет сделать это хорошо для Каса, действительно постараться для него, просто… просто…       — Дин, — говорит Кас, обнимая его за талию и крепко прижимая к себе. — Притормози. Пожалуйста.       Какое-то время они просто дышат вместе, руки Каса гладят его позвоночник, ягодицы, бёдра. Ангел начинает медленно двигаться, и Дин позволяет ему взять верх, становясь покорным в его руках. Угол всё ещё не очень хороший, но боль уже не так сильна, когда Кас, наконец, отрывает лицо Дина от своей шеи и целует, подкидывая бёдра, проникая глубже, когда их губы встречаются.       Какое-то время есть только это, только глубокие поцелуи, тихие стоны и медленное покачивание их бёдер навстречу друг другу. Только это священное единение их тел.       Затем Кас немного ускоряет темп, и Дин со стоном выгибается, одной рукой обнимая ангела за шею, чтобы сохранить равновесие, когда он откидывается назад, закрыв глаза. Дин чувствует на себе взгляд Каса, но он привык к этому. Касу нравится смотреть на него вот так, и Дину нравится, что ему это нравится. Это никогда не бывает чем-то меньшим, чем благоговение.       Когда Дин снова встречает взгляд ангела, в его ярко-голубых глазах горит то же самое откровенное удивление. Они смотрят друг на друга, затаив дыхание, тяжело дыша. Дин, вероятно, мог бы вот так смотреть на Каса до самой своей смерти.       Лишь тьма, лишь тьма в твоих ярко-голубых глазах,       Кто знал, что дневной свет может быть таким жестоким?       Песня никуда не делась. Она так громко и настойчиво звучит в голове Дина, что он чувствует себя почти сбитым с толку. Он сжимает руки на плечах Каса и старается подстроиться под его движения теперь более горячие и жёсткие.       Всё ещё больно, немного сильнее при таком угле и темпе, чем обычно нужно Дину, но он принимает это. Ему просто нужно что-то, чтобы заткнуть песню в своей голове, иначе ничего из этого не выйдет.       Кас толкается вверх, его руки в том же ритме тянут бёдра Дина навстречу сильным толчкам, и это определённо работает. Дину становится трудно сдерживать свои мысли, но он сосредотачивается только на движении их тел и голосе Каса, снова шепчущем его имя.       Дин кончает первым — как всегда, что он сварливо объясняет себе тем, что Кас — чёртов ангел. Кас позволяет Дину рухнуть на него и снова спрятать лицо в его шее. Проходит ещё несколько минут, прежде чем Кас тоже кончает, и Дин просто прижимается к нему, неосознанно бормоча имя ангела.       Когда Кас достигает оргазма, он кусает Дина за плечо, всхлипывая, его руки рефлекторно прижимают мужчину ближе. Дин невольно улыбается в кожу ангела. Заставить Каса потерять контроль, пусть даже всего на мгновение, — это такое чертовски опьяняющее чувство.       В конце концов Дин находит в себе силы, чтобы слезть с колен Каса. Он не может сдержаться и болезненно морщится, когда член выскальзывает из него, и он знает, что Кас замечает это. Они откидываются на матрас, Дин остаётся лежать на спине, смотря в потолок, когда Кас обнимает его.       Некоторое время они молчат. Одной рукой ангел обнимает Дина поперёк живота, а другой мягко поглаживает его волосы. Дин кладёт ладонь на руку Каса на своём животе, но больше никак к нему не прикасается.       В этом нет ничего необычного. Иногда Дину действительно нужно время, чтобы всё осмыслить, прежде чем он сможет прийти в себя. Кас знает это, знает о Дине всё.       Поэтому, когда Дин начинает плакать, он знает, что это не просто посткоитальное освобождение, которое порой случается у них обоих.       — Дин? — Кас немного приподнимается, чтобы увидеть его лицо, и в его голосе столько нежной заботы, что это может просто сломать Дина. — Ты в порядке? Что-то не так?       Большой палец Каса гладит одну щёку Дина, вытирая текущие слёзы, пока губы мягко целуют другую.       Но так тяжело, любовь моя,       Сказать тебе это вслух…       Дин говорил себе, что не собирается делать ничего из этого — спать с Касом или плакать или что-то в этом роде. Но разве всё не так всегда выходит?       — Я сказал, что нам нужно поговорить, — наконец выдавливает из себя Дин. Теперь его руки вцепились в одеяло, и он чувствует нарастающую боль.       — Хорошо, — говорит Кас. Он не понимает этого, ещё недостаточно человечен, чтобы знать, что эта фраза обычно означает сама по себе, но его голос звучит настороженно. Его рука всё ещё держит лицо Дина.       Оставишь ли ты меня,       Если я расскажу тебе, что совершил…       — Кас, — говорит Дин и останавливается. Ужасная тяжесть в его конечностях и сердце затрудняет дыхание. Дину требуется минута, чтобы продолжить. — Мы больше не можем продолжать делать это.       Кас только вздыхает, не убирая руку.       — Дин, — снова говорит он, больше усталый и раздражённый, чем расстроенный. Дин не первый раз говорит подобное. Хотя прошло уже много времени.       Будешь ли ты нуждаться во мне,       Если я расскажу тебе, кем я стал…       — Кас. Это… Я знаю, что это, между тобой и мной. Я всегда знал. И ты был… Ну, ты заслуживаешь лучшего, чем всё, что я когда-либо смогу дать тебе. Ты должен это знать.       — Я никогда не просил у тебя большего, чем есть у нас, — говорит Кас, но его рука падает с лица Дина. Он приподнимается на локте, теперь более настороженный, может быть, даже встревоженный. Дин не смотрит ему в глаза.       — Я знаю. И это… — Дин, кажется, не может остановить слёзы, но старается сдерживать их, чтобы они медленно катились по его щекам по одной или две за раз. — Это было очень любезно с твоей стороны, но я…       — Я делаю это не из любезности, — говорит Кас, и теперь в его голосе слышится нотка настойчивости, которая убивает Дина. Буквально душит его. Потому что Кас, должно быть, знает, что на этот раз это совсем другое. Что это не одна из обычных истерик Дина по поводу их отношений. — Я не прошу об этом, потому что того, что ты мне даёшь, всегда было достаточно.       Дин закрывает глаза и качает головой, желая, чтобы его дыхание выровнялось.       — Этого недостаточно, Кас. Меня недостаточно. Но мне просто больше нечего отдать. Я хотел бы… ради тебя. Я… — Дин снова качает головой, на этот раз яростно. — Но я не могу. Просто не могу. И я не могу продолжать притворяться, что сделаю это, не тогда, когда… — он замолкает, когда слёзы берут верх. — Когда есть кто-то, кто может… Ты должен быть с кем-то, кто может любить тебя по-настоящему.       — Я уже, — говорит Кас, прижимая ладонь к груди Дина прямо над его сердцем.       Дин издаёт сдавленный всхлип и закрывает лицо руками. Всё внутри него бурлит, ему кажется, что это просто разорвёт его на части ещё до того, как у него появится шанс умереть.       — Я не могу, — наконец говорит Дин. — Но он может. Он мог бы. Думаю, я смог бы тогда. И это бы…       Дин хочет рассказать Касу, что уверен, что это спасло бы его, что он, возможно, начинает верить, что заслуживал быть спасённым Касом тогда, заслуживал этот грёбаный шанс на жизнь. Дин не уверен, какое слово подходит, чтобы описать это понимание, что единственный шанс для него получить всё это — отказаться от этого сейчас. Ирония, возможно, или парадокс.       Но это не имеет значения. Дин всё равно не может этого сказать.       — Я не могу. Прости меня.       — Не делай этого, Дин, — голос Каса ровный, властный. Дин смотрит на его лицо впервые за это время и видит разочарование и гнев на поверхности и боль и отчаяние, скрытое за ними.       И я сделаю всё, чтобы ты остался…       — Ты должен быть с ним. Он будет ценить тебя. Он уже по уши в тебя влюблён, чувак.       — Я говорил тебе, что не собираюсь…       — Ладно, хорошо, — Дин просто человек. Он не может больше говорить о прошлом себе. — Ты не обязан быть с младшим Дином. Но ты не можешь быть со мной.       — Это… Дин, это бессмысленно, — Кас не плачет, но, кажется, только потому, что злость заглушает боль. — Ты сказал, что нам нужно поговорить. Давай поговорим об этом.       Дин снова смотрит в потолок затуманенными глазами. Он раскрыт сейчас самым ужасным образом, и ещё две секунды этого и он просто сломается. Ему требуется вся сила воли, чтобы не свернуться калачиком в тепле Каса и не вымаливать у него прощения. Он боится, что если откроет рот, то может начать молить Каса спасти его вместо всего этого.       — Здесь нечего сказать. Я больше не могу это делать. Ты заслуживаешь лучшего. Вот и всё.       — Это не всё. Я…       — Кас, — говорит Дин. Он чувствует себя так же, как тогда, когда очнулся на полу в пустой квартире много лет назад, словно яд, разъедающий его тело, не даёт ему совладать с мыслями. Сейчас это всё ещё его тело, но в этот раз яд — это он сам. — Я серьёзно. Это всё.       — Дин… — голос Каса впервые срывается. — Просто поговори со мной.       Ты хочешь откровения,       Ты хочешь всё сделать правильно,       Но этот разговор       Я просто не могу вести сегодня ночью…       Дин делает глубокий вдох, глубокий выдох.       Ты хочешь откровения,       Какого-то решения,       Ты хочешь откровения…       — Мне нужно, чтобы ты ушёл, — говорит Дин, его голос звучит ровно в своей опустошённости. — Просто… убирайся из моей комнаты.       — Дин…       — Гульфик, Кас. Гульфик, — Дин никогда раньше не использовал их «стоп-слово». Кас настоял, чтобы оно было, после того, как Дин в первый раз попросил ангела быть с ним жёстче, и Дин выбрал это слово как шутку, которую Кас так и не понял.       Дин знает, что это плохо. Он знает и не может остановиться. Он не может говорить об этом, и в любую секунду всё это просто разорвёт его на куски. Он снова смотрит на Каса, и Кас смотрит на него, нахмурив брови, широко раскрыв глаза от ярости.       Лишь тьма, лишь тьма…       Кас, видимо, настолько зол, что даже не утруждается встать и одеться. Со знакомым шелестящим звуком он просто исчезает так, как всегда делал раньше, его одежда на полу испаряется вместе с ним. Такой злой и обиженный, что, вероятно, готов пойти на риск снова потерять сознание.       Это самым худшим образом кажется странно подходящим к ситуации.       Как только Кас исчезает, Дин отворачивается и утыкается лицом в его подушку. Он всё ещё чувствует след тепла там, где Кас лежал рядом с ним, всё ещё чувствует его запах на собственной коже.       Лишь тьма, лишь тьма,       Скажи, что ты хочешь от меня услышать…       Дин плачет, пока в нём не остаётся ничего. Он рыдает так сильно, что, кажется, его может стошнить. Его живот и грудь болят вместе со всем остальным телом. Песня снова и снова играет в голове, и он с удивлением понимает, что всё ещё достаточно мягок, чтобы сломаться.