Пересекая черту

      Раздаётся агрессивный стук в дверь номера, и сорокаоднолетнему Дину на самом деле не нужно смотреть в глазок, чтобы узнать, кто стоит по другую сторону. Он со вздохом открывает дверь.       — Как ты меня нашёл? — спрашивает Дин вместо приветствия, это звучит скорее раздражённо, чем удивлённо.       Сэм стоит там, в свете раннего утра, его раздражённое выражение лица несколько дискредитировано тем фактом, что он держит в руках два стакана кофе и пакет с едой из пекарни в двух кварталах отсюда.       Сэм закатывает глаза, как бы говоря: «Реально? Ты всё ещё спрашиваешь об этом после стольких лет?»       — Чувак. Ну, серьёзно. Я знаю тебя.       — Да, ладно, — бормочет Дин, потому что часть его всегда втайне радуется, когда Сэм, кажется, может прочитать его мысли, когда он показывает Дину, что знает его так же хорошо, как сам Дин знает своего младшего братишку. Даже когда Сэм использует эту братскую связь, чтобы разрушать его планы.       — Поговори со мной, — говорит Сэм, его плечи напряжены, словно готовясь к борьбе, но он просто протягивает Дину один из стаканчиков с кофе.       Дин качает головой, но берёт кофе, проходя мимо Сэма.       — Не здесь, — говорит он.       Дин выходит на парковку, и, конечно же, видит Детку, которая, кажется, смотрит на него обвиняюще. Он подавляет желание вслух извиниться перед своей машиной за то, что оставил её, но только потому, что Сэм здесь, и потому, что как бы он ни любил Импалу, он никогда по-настоящему не чтил её как почти разумное существо.       Сэм следует за Дином к машине, излучая энергию лектора, готового начать читать нотации. Но он всё же бросает ключи Дину, когда тот протягивает руку.       — Давай отвезу тебя в Арчес, — говорит Дин, надеясь, что наличие конкретного место назначения успокоят некоторую ощутимую враждебность его брата. — Это недалеко.       Сэм что-то ворчит, но садится на пассажирское сидение, как всегда втискиваясь на это место со своим огромным ростом.       Раньше это было всем, чего Дин хотел. Этого было достаточно — он и Сэм в Импале на открытой дороге. Они сражались с монстрами, получали травмы, терпели потери, но всё это можно было выдержать, если с ним был Сэм.       По крайней мере Дин помнит это так. Он не уверен, что это на самом деле правда. Он не уверен… Смотря на себя пятнадцатилетней давности, на всё это мучительное одиночество, подавление себя, чувство вины и собственной никчёмности… Теперь Дин не уверен, что он когда-либо был в порядке.       И чёрт его знает, что с этим делать. Кажется, что уже поздно для него что-то изменить, что нет другого выхода, кроме как принять сладкую награду в виде смерти, что единственный способ остановиться — это закончить всё. В его сюжетной линии нет чёткого разрешения проблем, нет никаких шансов, что он останется в рамках прописанного ему характера, не сойдя с ума или не приняв кровавую смерть. Он даже, блядь, не может нормально функционировать — какая у него может быть жизнь без всей этой боли и смерти?       Мысль, что этого недостаточно, что даже сумасшедшая созависимая любовь, которую они испытывают с Сэмом друг к другу, не может спасти его, невыносима. Это единственное возможное развитие их истории: если Сэм не может спасти его, то ничто не сможет.       Они не говорят во время поездки. Сэм пытается, но Дин включает музыку слишком громко, и в конце концов Сэм откидывается на сидении, скрестив руки на груди и нахмурившись. Дин съезжает с шоссе и какое-то время едет по пыльной дороге, въезжает на территорию парка и сворачивает на пустую парковку.       Дин паркуется так, чтобы, выйдя из машины и плюхнувшись на капот, оказаться лицом к огромным красным скалам, которые так удивили его накануне. Ему никогда не приходило в голову посетить Юту — проехать через неё, почему нет, поработать там над делом, конечно, но он никогда не думал, что Юта настолько прекрасна.       Сэм присоединяется к нему, наконец, распрямляя все свои длинные конечности, смотря сначала на красные скалы и редкие пятна растительности, раскинувшиеся на мили перед ними, а затем на своего брата.       Дин делает глоток кофе. Дома он пьёт исключительно чёрный, по той же причине, по которой закидывается дешёвым виски. Но Сэм взял для него кофе со сливками, без сахара, такой, какой он действительно любит, и это на самом деле приятно, хоть Дин и не заслуживает этих маленьких удовольствий. Это так мило со стороны Сэма, что он сделал это, даже когда злился на Дина. Это почти заставляет Дина расплакаться, что заставляет его захотеть врезать себе, потому что, ну, серьёзно, что, блядь, с ним не так, если стаканчик кофе может сделать его таким эмоциональным?       Дин смотрит на свой кофе, проводя пальцами по бумажному стаканчику, понимая, что рано или поздно придётся нарушить эту тишину. Проходит несколько длинных минут. Сэм позволяет Дину иметь их, и Дин знает, что его брат старается быть терпеливым с ним, но сейчас он хочет, чтобы Сэм озвучил этот вопрос, сказал это за Дина, по крайней мере, начал разговор.       — Я не натурал, — в конце концов выпаливает Дин, потому что «гей» — это не совсем правда, и он, кажется, не может произнести слово «би», и он никогда не чувствовал себя комфортно со словом «квир», даже со всеми тщательно сформулированными намёками, которые ему подкидывала Чарли.       Следует ещё одно долгое, долгое молчание. Дин чувствует себя так, словно в любой момент он может соскользнуть с капота машины и провалиться под землю, и разве это не было бы благословенным облегчением?       — Сэмми, — наконец говорит он, немного умоляюще. — Скажи что-нибудь.       — О, — говорит Сэм. — О, прости. Так это всё? Я ждал чего-то ещё.       Дин заставляет себя посмотреть на лицо Сэма, и всё, что он находит в его нахмуренных бровях, — это мягкое беспокойство и, возможно… раздражение?       — Дин, я знаю. Я имею в виду, спасибо, что наконец-то сказал мне, но, чувак, я знаю это с тех пор, как мы были детьми.       — Что? Нет, ты не мог знать, — говорит Дин, но это скорее автоматическая защита, выработанная за годы подавления себя, чем настоящее недоумение, потому что он продолжает. — Как ты узнал?       Лицо Сэма искажается, как будто он пытается сдержать смех, как будто он знает, что Дин примет это слишком близко к сердцу, если он начнёт смеяться сейчас, но всё же он немного закатывает глаза.       — Я имею в виду, да ладно тебе, Дин, всё это твоё позерство, типа ты такой крутой, мужественный парень? Кроме того, было то время в Висконсине — тебе, наверное было лет шестнадцать? И каждый вечер в течение недели ты таскал меня в дерьмовый зал с игровыми автоматами, набивал мне карманы четвертаками и говорил испариться, пока сам уходил болтать с парнем, работающем на выдаче призов. В одну ночь, когда его там не было, ты был так расстроен, что дулся на весь мир часов двенадцать. Ты просто не настолько искусный лжец, чувак, но… — спешит добавить Сэм, увидев выражение лица Дина. — Я был рядом с тобой двадцать четыре на семь. Я уверен, что это не было так очевидно для других. Я имею в виду, я уверен, что отец не знал.       Дин издаёт горький смешок. Он снова смотрит на открывающуюся перед ними панораму, выражение его лица снова застыло.       — О, я почти уверен, что отец знал, — тихо говорит он.       На какое-то мгновение воцаряется тишина.       — Дерьмо, — говорит Сэм.       — Да. То есть я не знал наверняка. Не то чтобы мы говорили об этом. Я всегда говорил себе, что он не знает, понимаешь, потому что… Ну, потому что я ненавидел саму мысль о нём, думающем… — Дин замолкает, качая головой. Дело не в этом. — Был один вечер в баре в… чёрт, не знаю, в Таскалусе, возможно? Мне был двадцать один год, и отец взял меня в бар после охоты на банши или что-то ещё. Ты вроде тогда занимался с той девчонкой, Тесс, кажется. Неважно. Мы с отцом были в баре, и, эм, там был один парень, и он, хм, разглядывал меня, я думаю.       Дин вздрагивает от воспоминания об этом, о там, как ему казалось, что стыд из-за всех вещей, что он делал, отражался на его коже, как он не был уверен, рассматривал ли его этот парень как клиент или как кто-то, кто просто хотел пофлиртовать. В любом случае, он был очевиден в своих намерениях, уставившись на Дина с этим голодным выражением лица, скользя глазами по его телу.       — Этот парень ничего не сказал мне или не сделал чего-то ещё, но отец заметил, и он знал, что я заметил, и я ничего с этим не сделал. Типа, знаешь, не наехал на этого парня, не угрожал надрать ему задницу или что-то такое. И отец подумал, что это было странно, сказал, что если бы он был на моём месте, то разобрался бы с ним. И он точно подумал, что, ну, знаешь… — Дин неопределённо машет рукой.       — Он тебя ударил? — спрашивает Сэм, под его вынужденным спокойствием скрывается тихий гнев. — Отец, я имею в виду.       Дин медлит с ответом, водя пальцем по крышке своего стаканчика, прежде чем сделать ещё пару глотков. Как он хотел бы, чтобы это было виски.       Даже сейчас Дин хочет защищать Джона. Хочет сказать, что, конечно же, нет, как будто отец никогда бы не поднял руку ни на одного из них, как будто Сэм не вырос, постоянно спрашивая о синяках Дина. Как будто Бобби не разорвал все связи с Джоном, после того, как Дин, находясь у него в гостях и разбив что-то (какой-то ценный артефакт, о котором все давно забыли), отшатнулся от Бобби, закрывая лицо руками и твердя: «Прости, прости, прости, мне жаль, я случайно, пожалуйста, прости». Как будто Дин не провёл половину их детства, удерживая Сэма в стороне, принимая всё на себя, вставая между ними.       В глубине души Дин всё ещё чувствует необходимость сохранить для Сэмми эту историю об отце-герое. Это та история, в которую он всё ещё верит. Просто это не… это не вся история.       — Вообще-то нет, — вздыхает Дин. Он проводит рукой по волосам, щурясь от яркого утреннего утра. Он уже встал, когда Сэм постучался в дверь, потому что на самом деле так и не смог уснуть. Его глаза слишком устали от всего этого солнечного света. — Может, если бы я… Я имею в виду, я всегда думал, что если бы он застал меня с парнем, то порвал бы на куски. Типа, Винчестер — чёртов педик? Думаю, он бы меня прикончил. Но нет. Когда той ночью мы вышли из бара, он только спросил, проверялся ли я на ЗППП.       — Подожди. Что?       — Да. А потом он сказал, что ему всё равно, что я делаю с собой до тех пор, пока ему не нужно знать об этом, или пока я не подцеплю СПИД, потому что от меня, подыхающего где-то в больнице, не будет никакой пользы. — Боже, — тихий гнев Сэма переходит в отвращение.       Дин опускает взгляд на свои ботинки, прислонённые к бамперу.       — В этом весь отец. Ему всё равно, пока он не должен видеть это, или пока это не повлияет на охоту.       — Дин… — в голосе Сэма звучит тот самый тон, который он использует, когда говорит с семьями недавно умерших. Дин ненавидит, когда Сэм говорит с ним этим тоном. Он знает, что если посмотрит на брата, то увидит эти его щенячьи глаза и печаль на лице.       — Неважно. Ничего страшного, Сэмми. Мы больше никогда не говорили об этом, и, учитывая все обстоятельства, всё могло бы быть намного хуже.       — Слушай, я люблю отца, ты же знаешь, но порой он был таким подонком. Он никогда не должен был говорить тебе это.       Дин пожимает плечами и ничего не отвечает, просто пьёт свой почти остывший кофе.       — И как бы то ни было, Дин, когда я говорю, что знал, я имею в виду, что мне никогда не было до этого дела. Это никогда не заставляло меня думать о тебе по-другому, ясно? Ты мой брат, и я люблю тебя, и мне плевать, кто тебя привлекает. Я имею в виду, да ладно, куча наших друзей — квиры.       Дин не позволит себе разрыдаться из-за этого. Не тогда, когда в глубине души он всегда знал, что Сэму всё равно, что Сэм не будет его осуждать. Однако знать это и слышать — две разные вещи.       — Спасибо, — говорит Дин, его голос звучит хрипло.       Одна из нелепо больших рук Сэма несколько раз похлопывает его по спине.       — Ты просто развалина, Дин. Только не говори мне, что всё это из-за твоей внутренней гомофобии.       — Я не… — Дин останавливает себя, решая не оспаривать это, потому что, ну, да. Ладно. — Слушай, эм… мы с… — и, Боже, даже сейчас так трудно произнести эти слова. Он пытался в течение многих лет, и вот, наконец, в какое-то случайное утро в грёбаной Юте, когда всё его нутро протестует, он признаётся своему брату. — Мы с Касом…       Сэм фыркает, когда Дин снова замолкает.       — Отчаянно влюблены друг в друга в течение многих лет? Да, я в курсе.       Дин закрывает глаза.       — Да, — бормочет он, и это короткое слово на выдохе звучит слишком разбито. По сути, он признаёт это, выкладывает на стол свою последнюю чёртову карту, и что с того, что Каса нет рядом, чтобы увидеть это? — Да. Ну, всё сложно.       — А что в наших жизнях не сложно?       Это справедливое замечание.       — Я имею в виду, это сложно из-за… другого парня, — Дин не может заставить себя называть его просто «Дин». Это, блядь, слишком странно.       — Эм, это какой-то кинк? Потому что я, конечно, человек широких взглядов, но…       — Мерзость. Не будь мудаком, — Дин толкает Сэма локтем в руку, это выходит вполсилы, но сойдёт. — Он просто… это, блядь, так странно, чувак. Но он запал на Каса, и Кас… Я не знаю. Я не говорю, что двадцатишестилетний «я» в полном порядке, но если Кас может получить лучшую версию меня, тогда я… — Дин беспомощно жестикулирует. Он никогда ни с кем не говорил об этом, кроме Каса. Ну, и младшего себя, возможно. Он прошёл путь от яростного отрицания до этого сопливого идиотизма за рекордно короткое время. — Я должен позволить ему. Он заслуживает всё это нормальное дерьмо, которое я не могу ему дать. Я имею в виду, посмотри на наши жизни. Я никогда не смогу быть для кого-то бойфрендом или кем-либо ещё. Во мне просто больше нет этого, если вообще когда-либо было. По крайней мере, с младшим мной, он не… я думаю, у него есть шанс. Я думаю, что, возможно, если бы я… если бы я знал Каса тогда… Так что я должен дать им попробовать. Я должен отпустить его.       — Боже, — Сэм наклоняется вперёд и на мгновение закрывает лицо руками.       Дин смотрит на него, не зная, что делать с этой реакцией, не зная, с чем она связана. В его глазах начинают зарождаться слёзы, поэтому он пользуется возможностью незаметно вытереть их рукавом.       — Ладно, — наконец говорит Сэм в свои руки. — Хорошо. Сейчас я собираюсь сказать тебе то, что должен был заставить тебя выслушать ещё много лет назад, но я просто пытался позволить тебе сделать всё на своих условиях, понимаешь? Я имею в виду, Боже, если ты даже не мог признаться мне, я не собирался нервировать тебя лишний раз. Но, блядь, чувак, с меня хватит, — Сэм поднимает свою лохматую голову и подпирает подбородок кулаком, смотря на вид, а не на Дина, и Дин думает, что, это, вероятно, скорее для его же блага. — Ты чёртова ходячая катастрофа, Дин.       — Спасибо…       — Эй, нет, сейчас пришло время выслушать меня. Ты — ходячая катастрофа, Дин, и я наблюдал, как ты мчался без тормозов в течение последнего десятилетия, и я думал, что ж, в наших жизнях не может быть здоровых механизмов преодоления трудностей. Ты просто делаешь всё, что в твоих силах, работая с тем, что имеешь, и если ты хочешь напиваться до полусмерти, ладно, было бы безумно мечтать прожить настолько долго, чтобы увидеть, как ты умрёшь от отказа печени. Когда вы с Касом начали встречаться… что, лет пять назад?       — Да, около того, — бормочет Дин, раздражённый тем, что они были настолько очевидны столько лет.       — Пять лет назад я был просто рад, что вы, парни, наконец-то разобрались со всем этим напряжением. И я понимаю, почему ты не рассказал мне тогда, я не злюсь, ничего такого, но спустя какое-то время мне стало совершенно ясно, что ты не позволяешь себе иметь это. Знаешь, как я поначалу всегда знал, когда вы вместе? Вы действуете по невероятно предсказуемому шаблону. Сначала вы оба в порядке, дружелюбны, ругаетесь, как старая супружеская пара, а потом в какой-то момент тебя затягивает в эту спираль вины, и ты даже смотреть на Каса не можешь, а Кас ходит на цыпочках, как побитый щенок, стараясь не вывести тебя из себя, а затем ты срываешься на нём из-за чего-то настолько тупого, что Кас вспоминает о своём стержне, и вы двое начинаете ссориться, пока оба не остынете. И так всегда, чувак, снова и снова, — Сэм поворачивается к Дину и ловит его взгляд, прежде чем тот успевает опустить глаза. Выражение лица его брата — это не то щенячье сочувствие, к которому он готовился. Сэм выглядит грустным, но решительным, когда он твёрдо смотрит в его глаза.       — Слушай, Дин, ты — мой брат, и я люблю тебя, — снова говорит Сэм. — И я понимаю, что ты в замешательстве из-за всего этого. Но то, как ты относишься к Касу… и, пойми, я не говорю, что Кас не внёс свой вклад во всё это дерьмо… но это несправедливо. По отношению к нему или к тебе. Я имею в виду, вести себя так любяще и ласково в один день и срываться на него в другой — это одно, но закрываться от него всякий раз, когда он пытается поговорить с тобой об этом? Отказывать ему во внимании, пока он просто не отступит? Пока он не будет ходить на цыпочках вокруг тебя, слишком напуганный, чтобы спросить о чём-либо, потому что он никогда не знает, когда это будет слишком много, и ты просто исчезнешь навсегда. На кого это похоже по-твоему?       — Я не… — Дин чувствует ужасную пустоту в животе, которая, возможно, если он хоть на одну чёртову секунду будет с собой честен, является его версией паники. — Что, Кас рассказывал тебе о нас?       Сэм качает головой.       — В этом не было необходимости. Я серьёзно, Дин. Разве тебе это не кажется похожим на отца?       Дин больше не может смотреть на твёрдое выражение лица Сэма. Кажется, он вообще не может поднять глаза. Он просто пялится вниз, на грязь между своими ботинками, пытаясь позволить себе упасть в неё, упасть во что-нибудь вне самого себя.       — Разве это не похоже на то, как отец обращался с тобой? — говорит Сэм, и в его голосе нет злобы, но это добивающий удар, и они оба это знают.       Дин так отчаянно пытается выбраться из собственной головы, потому что он не может этого вынести. Потому что Сэм прав, и Дин так ненавидит то, в кого он превратился, ненавидит, насколько он сломлен и испорчен, и как у него даже не хватает сил или порядочности, чтобы держать это всё в себе, как он позволяет этому вырываться и портить жизнь и другим людям тоже. Дин — это яд. Он убивает людей, и когда они не действительно умирают из-за него, он делает подобное дерьмо, даже не осознавая этого.              Однажды, когда Дину было шесть лет, он умолял их отца не уезжать. Сэмми болел, и Дин ужасно боялся, что его простуда может перерасти во что-то более серьёзное, с чем бы он не знал, как справиться.       — Это всего на пару дней, Дин, — сказал Джон, проверяя оружие в номере мотеля где-то в Небраске. — С Сэмом всё будет в порядке. С тобой всё будет в порядке. Просто позвони мне, если ему станет хуже.       — Папа, пожалуйста, — сказал Дин, его шестилетний голос дрожал, он был близок к тому, чтобы разрыдаться. — Не уходи. Ты нам нужен. Только до тех пор, пока Сэмми не станет лучше, пожалуйста.       — Я говорил тебе никогда не перечить мне, пацан? — Джон бросил остальное своё оружие в старую зелёную спортивную сумку и перекинул её через плечо. Он посмотрел на Дина сверху вниз с чем-то вроде гнева, смешанного с отвращением. — Не заставляй меня напоминать тебе, как следовать приказам.       Тогда Дин закрыл рот. Он изо всех сил старался не заплакать, зная, что его отец ненавидел это почти так же сильно, как непослушание. Его беспокойство усилилось, когда Джон поцеловал потный лоб Сэма, пока двухлетний ребенок беспокойно спал в кровати мотеля, затем взял ключи и направился к двери.       — В холодильнике полно апельсинового сока, а на стойке — лапша. Я оставил немного наличных под кофейником на случай чрезвычайных ситуаций, но постарайся, чтобы их не случилось. И Дин…       — Присмотри за Сэмми, — сказал Дин. — Я знаю.       И он должен был остановиться на этом, не должен был давить, но у Сэма уже было что-то не так с дыханием, и Дин так боялся, что с ним что-то случится во время его дежурства.       — Папа. Пожалуйста. Всего один день.       Джон не обернулся, он просто открыл дверь и ушёл, проигнорировав слова Дина.       После двух дней вытирания носа Сэма и пробуждений от жалобного плача младшего брата по ночам, Дин почувствовал облегчение, когда на третье утро простуда Сэма, казалось, перешла в простой насморк. Он заставил его принять тёплую ванну, выпить апельсиновый сок и съесть горячий суп на завтрак, который, казалось, помог ему с носовыми пазухами, к тому времени, когда Джон ввалился в номер.       Джон бросил свои сумки, поцеловал Сэма в макушку и ушёл в ванную, чтобы принять душ, не сказав Дину ни слова.       Джон не говорил с Дином следующие три дня.       Подобный бойкот никогда не действовал на Сэма, когда тот стал старше и сам начал злить их отца, но для Дина это было подобно пытке. В каком-то смысле Дин бы предпочёл, чтобы Джон ударил его, потому что, по крайней мере, это закончилось бы быстрее, по крайней мере, он бы точно знал, когда с наказанием покончено. Для Дина, отчаянно пытающегося сохранить свою семью вместе, пытающегося угодить, пытающегося так чертовски сильно заставить двух единственных людей, которые у него были в этом мире, гордиться им, потеря и без того скудного внимания Джона была похожа на то, что у него вырывали кишки.       Это заставляло его чувствовать себя сумасшедшим, отчаявшимся и совершенно беспомощным.              Дин резко выдыхает следующие слова так, словно его ударили в живот.       — Ты прав. Я знаю. Он не заслуживает этого.       Не то чтобы Дин этого не знал. Не то чтобы он действительно нуждался в том, чтобы его двадцатишестилетнее «я» ворвалось в его личную жизнь и сказало ему, какой он мудак. Он знал, что причиняет боль Касу в тот же момент, когда причинял ему боль, но этим Дин также причинял боль и себе, и, согласно грёбаной математике в его голове, это как бы уравнивало всё.       — Почему ты думаешь, я прячусь здесь, в Юте, Сэм? Я просто пытаюсь… Я могу его отпустить, но мне нужно…       Дину нужно было убраться подальше, чтобы не сделать какую-нибудь глупость, как, например, сказать Касу, что он любит его, или умолять принять его обратно, или, чёрт, возможно, убить младшего Дина. Или сказать Касу, что он может получить их обоих, если хочет, если, конечно, он всё ещё хочет эту сломанную версию Дина, если в его сердце найдётся место для них обоих…       Но Дин не собирается делать ничего из этого. Он не собирается портить всё для Каса и прошлого себя.       В любом случае, один из них, вероятно, послезавтра будет уже мёртв.       — Честно, Дин? Я думаю, что ты здесь, потому что ты чертовски склонен к самоубийству, — гнев Сэма вернулся, но Дин знает, что он скрывает под собой боль и отчаяние. — И я говорю тебе это не потому, что считаю, что ты поступил правильно с Касом. Но чего бы он ни заслуживал, Кас хочет тебя.       — Но его он тоже хо…       — Он хочет другого Дина, потому что он хочет тебя. Он отказался от всего, во что когда-либо верил, только потому, что ты сказал ему, что так будет правильно. Он пал ради тебя, он влюбился в тебя — в тебя, уже прошедшего Ад и всё остальное. Если он любит двадцатишестилетнего тебя, то только потому, что он любил тебя тридцатиоднолетнего, и любит тебя сейчас. И ответ на то, что делать с парнем, который по уши в тебя влюблён, который через столькое с тобой прошёл, который готов отказаться от тысячелетней веры из-за безоговорочной любви к тебе, — это не отталкивать его только потому, что ты думаешь, что не заслуживаешь быть счастливым. Это признать, что ты облажался, извиниться и всё исправить, как чёртов взрослый человек.       Сэм делает глубокий вдох, продолжая свою тираду.       — Если Касу нравится проводить время с версией тебя, которая так очевидно влюблена в него, я не могу его винить. Но я также знаю его, я знаю, что он предпочтёт тебя, человека, с которым он через столькое прошёл, который знает его… своего Дина, — Сэм кривит лицо. — Ладно, я слышал это, не нужно говорить, что это звучит как фраза из ромкома. Но ты понимаешь, что я имею в виду.       Дин снова качает головой. Его язык кажется тяжёлым, и он знает, что должен сказать что-то, но из-за бурления в животе и тяжести в грудной клетке ему сложно даже просто дышать.       — Ты не можешь принимать решения за Каса, чувак. Я знаю, это… Слушай, я не пытаюсь копаться во всём нашем дерьме, и я не собираюсь осуждать тебя и бросать в тебя камни, ладно? Я знаю, что ты хочешь поступить правильно. Но я говорю тебе, что нельзя сдаваться вот так.       — Я не… — удаётся начать Дину, но Сэм его прерывает.       — Именно это ты и делаешь. И, блядь, Дин, это… Я так чертовски беспокоюсь о тебе, чувак, теперь постоянно. Сначала то дерьмо, которое ты устроил в доме с привидениями, когда Кас был мёртв…       — Это…       — А потом весь этот бред с ковчегом Ма’лака, — продолжает Сэм, игнорируя Дина. — И я не знаю, что ты сделал в последний раз, когда думал, что я мёртв, но я уверен, что это было что-то очень глупое, даже если ты мне не расскажешь. А теперь это? Дин, у нас есть план. Ты не можешь просто выбросить его, потому что тебе больно, или потому что у тебя комплексы из-за младшего себя, или потому что ты не можешь принять, как сильно Кас, Джек и я любим тебя. Ты нам нужен. Ты, блядь, мне нужен. Ты не можешь просто прийти сюда и ждать смерти, когда есть другой способ.       Дин снова закрывает глаза. Он не хочет ничего видеть — ни обиженное и сердитое лицо брата, ни красоту Земли, расстилающуюся перед ними. В его голове слышится лёгкое жужжание, которое время от времени вторгается в его мысли, эта статика, которая делает всё медленным, тяжёлым и жестким.       — Я не… Сэм, всё не так, чувак. Брось. Я просто… Нам нужен Джек. Мы не можем рисковать им из-за этого.       Дин практически чувствует ярость, исходящую от Сэма. С минуту он молчит, вероятно, пытаясь взять себя в руки.       — За нас ты тоже не можешь принимать решения, Дин.       Дин морщится. Он слышит в этих словах недосказанность — о Гадриэле, в основном. И да. Да. Дин облажался и с Сэмом тоже, он знает это, он знает. Также как и то, что он лажает с Джеком снова и снова.       — Я знаю, — тихо говорит он. — Я знаю. Я…       Но ему нечего сказать. Сэм уже слышал все его оправдания, и Дин внезапно чувствует, что устал их повторять. Он так устал.       — Дин, — говорит Сэм и замолкает. Тишина кажется зловещей даже в темноте закрытых век Дина. — Чарли вчера звонила. Она нашла для нас кое-что на арт-форуме о проклятых предметах и информацию от одного из дилеров, владевших вазой. Похоже, мы ошибались, думая что Церодик заключён внутри неё. Видимо, он привязан к самой вазе. Если мы сможем наложить на него связывающее заклинание, то оно, нейтрализовав его, должно восстановить и вазу, и он снова окажется заперт. Нам не нужно будет использовать силы Джека.       Дин приоткрывает один глаз и поднимает бровь, глядя на брата.       — Ты морочишь мне голову, чтобы заставить вернуться домой с тобой?       Сэм качает головой, стиснув зубы.       — Нет. Можем позвонить Чарли, если хочешь. Но твоё самопожертвование сейчас бессмысленно. Нам просто нужен ты и другой ты, чтобы заманить Церодика в новолуние, и я сотворю заклинание. Никто не умрёт.       Дин открывает второй глаз и потирает его, чувствуя, как его плечи опускаются. Это не облегчение. Это… это…       — Дин, — снова говорит Сэм, на этот раз тихо. — Мы должны поговорить об этом, чувак. Мы должны.       — Поговорить о чём? — Дин заставляет себя сказать это сквозь стиснутые зубы, откапывая в себе последнюю крупицу злого неповиновения, которая осталась в нём.       — О тебе. Об этом, — Сэм неопределённо машет рукой. — О том, что ты продолжаешь делать. Может, ты всё ещё не разобрался со своей сексуальностью…       — Сэм…       — Но я не думаю, что это единственное, от чего ты убегаешь, или почему ты здесь. Ты хочешь сдаться. Уже очень давно, и я не знаю, как исправить это. Я не могу… Я не могу заставить тебя хотеть жить. Но я сделаю всё, чтобы помочь тебе, если ты просто позволишь мне.       — Сэмми… — Дин снова проводит рукой по лицу. Искра гнева исчезает, сдуваемая напряжением в голосе Сэма, подобно пыли на ветру. — Я не… Всё не так. Я не пытаюсь… убить себя или что-то такое, ладно? Ты бы не стал слушать о Джеке, а он нам нужен. Но я подумал, что если кто-то должен будет принять удар, то лучше я, чем младший «я». Вы не хотите думать об этом, не хотите делать этот выбор, я понимаю, но кто-то должен был взвесить все шансы.       Сэм пропускает его оправдания, слишком быстро, по мнению Дина, проникая в самую суть.       — Ты собирался позволить ему убить себя, — говорит Сэм, теперь его голос почти ровный. — И я думаю, что в глубине души, Дин, ты просто испытал облегчение от того, что всё закончится.       Дин фыркает.       — Да брось, Сэмми, — говорит он, но ему снова нечего больше сказать. Сэм поворачивается к нему, отводя взгляд от вида перед ними, его глаза встречаются с глазами Дина до того, как тот успевает отвести взгляд. В глазах Сэма есть что-то, от чего Дину хочется забраться под Импалу и спрятаться там. Сэм всегда знает, как смотреть словно сквозь него.       — Я думаю, что видеть себя в двадцать шесть — очень хреново для тебя, — говорит Сэм. — И я понимаю это. Это кого угодно бы свело с ума. Я думаю, это заставляет тебя взглянуть правде в глаза о твоём прошлом, подумать о том, что ты совершенно не заслуживал всего дерьма, через которое мы прошли. Потому что ты не хочешь, чтобы он прошёл через всё это, верно? Не теперь, когда ты встретил самого себя и посмотрел на него как на отдельную личность. И это должно быть очень жестоко, чувак. Не только думать о том, каким ты был до меня, отца, Ада, но и видеть всё то дерьмо, через которое ты уже прошёл. Я имею в виду, мы никогда не говорили об этом, ты не позволяешь нам говорить об этом, но всё, что отец…       — Сэм, — Дин слезает с капота, оставляя там свой недопитый кофе. Он не знает, что делает, собирается ли он уйти куда-то или сбежать, но он не может просто сидеть и слушать всё это. — Не надо.       Сэм тоже встаёт, высоченный на фоне неба, но для Дина он всё ещё маленький братишка, ради которого он отдал бы и отдаёт всё. Но не в этот раз. Он не может это сделать.       — Видишь? Ты даже поговорить со мной об этом не можешь.       — Потому что это не имеет к этому никакого отношения! — рявкает Дин. — Чтобы ты там себе не надумал.       — Конечно, имеет! — огрызается Сэм в ответ. Он издает раздражённый стон и хватает себя за волосы. Когда он отпускает их, его лицо снова разглаживается, а голос снова становится мягким. Дин ненавидит это.       — Дин, конечно же, имеет. Всё это связано. Как, по-твоему, мы оказались здесь? Мы столько всего пережили с тех пор, но только то, что мы попали в настоящий Ад, не стирает всего, что было до этого. И я думаю… иногда я думаю, что, ну, со всем дерьмом, каждым апокалипсисом, с потерями, пытками, со всем, что произошло за последние одиннадцать лет, я справлялся будучи взрослым, верно? И от этого ничто не становилось менее интенсивным или травмирующим, конечно, но у меня был… некий механизм преодоления или что-то такое, который помогал мне разобраться со всем, что произошло. Но всё то дерьмо, через которое мы прошли будучи детьми… У меня не было никакого контекста, никаких подсказок, как справляться с этим. Всё было таким болезненным и… и таким фундаментальным. То, как я рос, сделало меня тем, кем я стал, но, по крайней мере, у меня был ты. И я знаю, что мне было и вполовину не так плохо, как тебе.       Дин отворачивается и засовывает руки в карманы. Честно говоря, он не знает, что чувствует. Его инстинкт быть рядом с Сэмом, если Сэму нужно поговорить, борется с зажатым ртом, защитной позой, которую он всегда принимает, когда всплывает эта тема. Он уже срывался на Сэма за попытку поговорить об этом. Дин чувствовал себя ужасно из-за этого, и не то чтобы он ударил его сильно, но он просто не мог. Он не мог справиться с этим тогда, и он не может справиться с этим сейчас, но сбежать куда-то в парк не кажется реальным вариантом, и на этот раз он не собирается бить Сэма.       — Боже, Сэмми, — наконец бормочет Дин. — Ты действительно хочешь поговорить о, ну, наших переживаниях или подобном дерьме? Мама умерла в чёртовом огне, а отец был лишь пустой оболочкой. Она не заслуживала этого, а он сделал всё, что мог. Всё остальное просто… зачем всё это ворошить?       — Ты хочешь сказать мне, что твой кризис сексуальной идентичности не имеет ничего общего с отцом?       — Это…       — Или что ты не научился срываться на всех вот так у него? Или алкоголизм? Или твоя потребность взять всё на себя, взвалить на себя ответственность за весь грёбаный мир?       — Я…       — Он бросил нас, — у Сэма перехватывает дыхание, и Дин ничего не может с собой поделать и оборачивается. Глаза Сэма слишком яркие, и на его лице отражается мольба. — И ты придумал для него так много оправданий, Дин, но не было никакого оправдания тому, что он оставил нас. Я был в порядке, потому что у меня был ты, но кто был у тебя? Тебе было не больше семи, когда отец начал оставлять нас одних в мотелях, уходя на охоту. Кто так поступает? Мы были детьми, его детьми, но ему было важнее отомстить за маму, чем обеспечить нам безопасность.       — Это несправедливо, — говорит Дин, смотря на грязь под ногами. Он игнорирует вопрос о том, кто у него был, потому что это не имеет значения. — Он… Он защищал нас, защищая мир. И, в любом случае, я никогда не был ребёнком, так что…       — Ты всегда так говоришь. Ты хоть представляешь, как это хреново звучит? — Сэм делает шаг вперёд, сокращая расстояние между ними, и хватает Дина за запястье. Он держит его некрепко, но Дин мгновенно готовится к драке. А потом он ненавидит себя за это, потому что это Сэмми. Если он не может позволить Сэму прикоснуться к себе, тогда он не знает, для чего, чёрт возьми, у него вообще есть тело.       — Я собираюсь сказать это, — говорит Сэм, глубоко вздыхая. — И если тебе нужно ударить меня, вперёд, но мы должны поговорить об этом, Дин, мы должны.       Большой палец Сэма почти мягко давит на внутреннюю сторону его запястья, и Дин внезапно чувствует, что он впал в оцепенение. Оказывается, он уже словно наполовину покинул своё тело. Он просто дрейфует где-то вне его, отключившийся до того, как слова Сэма добрались до него, его мозг включает режим чистой самозащиты.       — Он плохо обращался с тобой, Дин. Ладно? Можем мы называть всё своими именами? Он бил тебя, и он вывалил на тебя всю эту чушь, что ты должен заботиться обо мне, потому что сам не мог или не хотел, и он пренебрегал нами. Он кидал тебя в разные ситуации, зная, что ты можешь пострадать, и в половине случаев, когда это происходило, он даже не показывал тебя нормальному врачу. Ничего из этого не нормально, никогда не было. Ты никогда, никогда в жизни не стал бы относиться так к своему ребёнку, — Сэм тяжело дышит, как будто он не ожидал, что сможет сказать всё это сразу, что Дин не ударит его, не сбежит, или, по крайней мере, не накричит на него. Но Дин не делает ничего из этого. Он просто наблюдает за тем, как слеза вытекает из левого глаза Сэма и скользит вниз по его щеке. Странно, что Сэм может плакать перед ним, не выглядя так, словно стыд от этого разрывает его изнутри. Странно, что его брат стал таким хорошим, несмотря ни на что.       — Ты был ребёнком, — продолжает Сэм, более осторожно теперь, когда Дин просто стоит, не сопротивляясь его захвату. — Ребёнком, Дин. У нас обоих должно было быть детство. Знаешь, раньше я всё время так злился. Я ненавидел его, иногда всё ещё ненавижу. Я знаю, что ты думаешь, что твоей работой была забота обо мне, но я всегда знал, что тоже должен был заботиться о тебе. Но отец избивал тебя, а я ничего не мог сделать. Я не мог дать ему отпор, не мог заставить тебя уйти. Я не… В этом нет твоей вины, сейчас я знаю это, но тогда я не мог понять, почему мы с тобой просто не могли сбежать, и я не знал, как со всем этим справляться, поэтому я просто злился, — Сэм шмыгает. Теперь по его лицу течёт ещё больше слёз, и этого почти, почти достаточно, чтобы вернуть Дина из состояния оцепенения. Сэмми в раздрае — этого обычно достаточно, чтобы включить в Дине какой-то аварийный генератор, заставить его снова вести себя как человек, даже когда внутри он ни черта не чувствует. Это особый секрет старшего брата, который всегда поднимает Дина на ноги, когда ничто другое не может.       Он отстранённо задаётся вопросом, насколько же он сломлен, если даже эта самая фундаментальная вещь в нём больше не работает.       — И, Дин, я… Не пойми меня неправильно, чувак, я действительно чертовски благодарен за всё, что ты для меня сделал. Я не понимал и половины того, что ты должен был делать ради меня, чем жертвовать, когда мы были детьми, возможно, я всё ещё не понимаю и никогда не смогу возместить тебе это. Я… Я так рад, что у меня был ты. Но ты не должен был делать ничего из этого. Это не было твоей обязанностью — оберегать меня, кормить и всё остальное. Отец должен был делать всё это для нас обоих. Ты заслуживал того, чтобы о тебе заботились. И, чёрт возьми, я не знаю. Я не знаю, что всё это значит, и как нам пройти через это теперь, но я точно знаю, что это всё ещё часть нас. И я… Боже, ты действительно не собираешься меня останавливать, да? Ты просто позволишь мне развести здесь сопли?       Дин медленно моргает. Он слышал всё, но также он как-то отстранённо думал о том, что, возможно, это приятно, что Сэм может плакать вот так из-за него. Не то чтобы Дин сам не плакал, на самом деле, он рыдал слишком много в последнее время, но в основном только рядом с Касом, это факт, который он стремится полностью игнорировать, — но это то же самое, что кофе, который купил Сэм, потому что знает, что Дину он нравится, даже когда сам Дин не делает этого для себя. Это приятно. Глупо. Мило. Или что-то такое.       Аварийный генератор всё-таки включается с медленным рокотом.       — Я не знаю, похоже, тебе нужно было выговориться, — пробует Дин. Выходит что-то типа тихого бормотания.       Сэм издаёт раздражённый звук и отпускает запястье Дина. Он вытирает своё лицо рукавом фланелевой рубашки, но его ресницы остаются тёмными и влажными от слёз.       — Ты меня вообще слышишь?       — Я слышу тебя, чувак. Я не знаю, что ты хочешь, чтобы я сказал, — пожимает плечами Дин. Он снова чувствует себя опустошённым. Выпотрошен дочиста. Он где-то читал эту фразу однажды, в какой-то книге, которую дал ему Кас, и с тех пор она застряла где-то у него внутри.       И ладно, Дин не психопат, он знает, что отец иногда был суров с ним, и что да, вероятно, у него всё ещё есть проблемы с этим, и нет, конечно, он никогда не заставил бы другого ребёнка пройти через то, через что прошли они с Сэмом. Однажды он почти сделал это с Беном. И может быть… может быть, и с Джеком тоже, немного. Но он думает, что теперь всё это в прошлом. В основном.       Дин просто не понимает смысла в том, чтобы говорить о своих грёбаных чувствах или о чём-то еще. Или, может быть, это голос Джона в его голове говорит ему взять себя в руки, быть мужчиной, что настоящий мужчина не плачет, не позволяет чувствам вставать на пути к его цели.       Возможно, зацикленность Дина на мягкости младшего себя, на том, что ему всё ещё удалось сохранить её к двадцати шести годам, была о чём-то большем, чем Ад. Что это было из-за подозрения, которое возникло у Дина уже очень давно, что именно эта мягкость в нём выводила Джона из себя, что его отец посмотрел на Дина однажды и увидел, какой он симпатичный, как сильно он похож на Мэри, как мужчины оглядывались на Дина, и, возможно, иногда Дин смотрел на них в ответ, что Джон видел всё это и чувствовал необходимость закалить своего сына. Не выбить из него гея, не совсем, но убедиться, что Дин понял, что мир съедает мягких, симпатичных мальчиков и выплёвывает их обратно по кусочкам. Но отец не знал, не понимал, что Дин уже всё об этом знал к тому времени.       — Ты думаешь, что я похож на отца? — спрашивает Дин. Его голос ровный, бесцветный, доносящийся откуда-то из того центрального оцепенения, которое он не может полностью стряхнуть с себя.       Сэм выглядит ошарашенным, все его эмоции отражаются на его лице так ясно, что у Дина никогда не было проблем с тем, чтобы считать их.       — Дин, нет, это не… Ты вообще меня слушал? Да, я думаю, ты научился хоронить свои эмоции, как это делал отец, ну, и, очевидно, алкоголизм, но ты не злой пьяница. То, что у вас с Касом, я не имел в виду… Я просто хочу, чтобы ты увидел, что делаешь. Но это не значит, что я думаю, что ты похож на отца. Не в плохом смысле. Я думаю отец всё ещё преследует тебя. Нас обоих. Но…       — Но в основном меня, — заканчивает за него Дин, в его голосе всё ещё нет ни капли эмоций. Он пытается почувствовать что-то, он правда пытается.       — Я знаю, что ты любишь его, и я тоже его люблю, честно, ничего не могу с этим сделать. Но я также и ненавижу его за то, как он поступал с тобой.       — Сэмми… — Дин проводит рукой по лицу. Он устал. Он так устал, что чувствует тяжесть во всем теле.       — Я люблю тебя, — говорит Сэм почти сердито. — И я так волнуюсь за тебя. Я просто… тебе нужно с кем-нибудь поговорить. Ты должен позволить кому-то помочь тебе, когда всё становится совсем плохо.       Дин смотрит на свои руки. Он не испытывает к ним никаких чувств, как к рукам Каса. Дин знает, что, объективно, он всё ещё хорош собой или что-то в этом роде, но он становится старше и угрюмее с каждым днём, и он никогда не смотрит на себя в зеркала, если может избежать этого. Он видит себя только тогда, когда… Это глупо, и он бы возненавидел это, если бы кто-то другой сказал это дерьмо, но иногда, когда они с Касом смотрят друг на друга, Дин чувствует, что Кас действительно видит его и даже так, несмотря ни на что, всё ещё хочет, и тогда Дин почти может вынести мысль о том, как он, возможно, выглядит в эти дни.       — Дело не в отце, Сэмми, — говорит Дин, смотря на руки. Блядь. Он даже не хотел этого говорить, не хотел ввязываться во всё это. Но на самом деле он просто больше не в своём теле, и его язык просто двигается сам по себе. — Или… не знаю. Во всём, знаешь? Такое чувство, что в наши дни дело всегда во всём. Я не хочу сдаваться или бросать тебя со всем этим дерьмом с Ча… ну, знаешь, с финальным боссом. Всё это сводит меня с ума, но, хм, самоубийство звучит как что-то, что он мог бы написать, знаешь? Пройти полный круг, вернувшись к одной из наших ранних тем. Или это, или он, вероятно, просто воскресит меня, так что… Но… Вся эта история с проклятием… Я действительно пытался поступить правильно. Это… Это как… Я не думаю об этом дерьме, понимаешь? Вот как я справляюсь с этим, и это прекрасно работает. Это работает. Но мне приходится задуматься об этом, когда младший «я» ошивается здесь. И ты прав, это сводит меня с ума. Потому что, я думаю… Я думаю… — Дин переплетает свои пальцы, рассматривая шрамы на руках и всё ещё розовые следы на костяшках, оставшиеся с его последнего выплеска гнева.       — Я думаю, мне просто нужен был кто-то тогда, — говорит Дин, и внезапно он возвращается. Он возвращается в своё тело, и он чувствует вкус железа во рту, и он чувствует, как его голос почти обрывается на этих словах. Он чувствует, как Сэм смотрит на него, полный братской поддержки и болезненного сочувствия, и он чувствует, как внутри у него всё переворачивается, а грудь разрывается от чувства вины. — Я думаю, что это могло бы… могло бы спасти меня, если бы я просто… если бы я просто… И Кас мог бы дать ему это, понимаешь? Так что это похоже на… это всё равно, что признать, что, может быть, тогда я действительно заслуживал чего-то хорошего в жизни, и я просто попытался исправить это для него, для себя. Один из нас должен быть счастлив.       Сэм глубоко вздыхает.       — Вы оба, Дин. Вы оба должны быть счастливы.       Дин пожимает плечами.       — Это не имеет значения. Я вернусь с тобой, но я… Я пытался, Сэм. Я… хотел этого для него. Я хотел… — Дин замолкает и снова закрывает глаза. Эмоции внутри него сильные и безымянные. Это тихие рыдания в тёмных номерах мотелей, это пробуждения в Детке, в холоде, одиночестве и с пустым желудком. Это медленное жжение мирской трагедии, подчёркивающее адскую травму их жизней.       — Иди сюда, — хрипло говорит Сэм, и его причудливо длинные руки притягивают Дина в объятия, которых он не получил перед его уходом. Его младший брат тёплый и пахнет Импалой и дешёвым лосьоном после бритья, и Дин обнимает его в ответ единственным известным им способом — отчаянным и полным невысказанных вещей.       Они отстраняются друг от друга, никогда не задерживаясь слишком надолго, всегда недостаточно, и Сэм хлопает его по плечу. Его глаза всё ещё блестят.       — Когда мы разберёмся с Богом, мы пойдём на психотерапию, — говорит он.       Дин смеётся, протирая глаза.       — Да, конечно, приятель.       — Я серьёзно, — Сэм возвращается к машине. — Предпочтёшь ли ты это сделать вместе или в одиночку, неважно, но нам нужен профессионал.       — Ты хочешь, чтобы тебя снова заперли, Сэмми? Я не думаю, что с нашими десятилетиями в Аду это пройдёт по-настоящему хорошо.       Сэм просто закатывает глаза и снова садится на капот.       — Я не говорю, что мы должны говорить только правду и ничего кроме правды. Но я серьёзно.       Сэм тянется назад и достаёт бумажный пакет из кофейни, про который Дин совершенно забыл со всем этим беспрецедентным эмоциональным обменом и заботой. Сэм вынимает из него булочку с корицей размером примерно с голову Дина, и Дин знает, что его глаза загораются. Это то же самое, что с кофе, Сэм так хорошо его знает.       — О, Сэм, — говорит Дин, снова плюхаясь на капот рядом с ним и отрывая кусок от булочки, когда Сэм использует пакет в качестве тарелки и кладёт его между ними. — Стоило начать с этого.       Губы Сэма дёргаются в лёгкой улыбке. Он качает головой, но тоже берёт кусочек и открывает свой кофе, чтобы обмакнуть его, как они делали, когда были детьми. Медовые булочки всегда были их любимой закуской в торговом автомате, которую они разделяли пополам, когда у них были средства. Эта булочка с корицей свежая и пышная, и в ней определённо есть апельсин или что-то в этом роде. Это можно было бы назвать райским наслаждением, если бы Рай не был такой кучей дерьма.       Они доедают в тишине, разделяя липкую середину и облизывая пальцы. Дин запивает сладость во рту своим уже полностью остывшим кофе.       — Итак, — говорит Сэм, когда они заканчивают. — Ты не собираешься сбегать?       Дин вздыхает, немного задумчиво прищуриваясь, смотря на красную скалу вдалеке.       — Нет, я не собираюсь сбегать.              Дин забирает сумку в номере и сдаёт ключи на стойке регистрации. Он бросил мотоцикл ещё в Канзасе, угнав машину, которая, как он думал, будет менее бросаться в глаза, если Сэм решит его найти, так что ему не нужно раздумывать, ехать ли на Детке или нет. Мотоцикл, который он взял, всё равно был не в лучшей форме, так что Дин не чувствует себя плохо из-за того, что потерял его.       Сэм не возражает, когда Дин снова занимает водительское сиденье. Они выезжают на шоссе, направляясь домой. На этот раз, однако, когда Дин включает музыку, Сэм вставляет одну из кассет Каса. Дин хмуро смотрит на своего брата, который откровенно смеётся над выражением его лица, когда Селин Дион начинает звучать в машине.       — Эй, это было в твоей коробке, — говорит Сэм, улыбаясь. — Очень мило с твоей стороны позволять своему парню выбирать музыку.       Дин замирает, его руки сжимают руль, глаза устремлены прямо вперёд. Наступает момент удушающей неловкости, когда Селин — единственный голос, звучащий в машине.       — Чёрт, — тихо говорит Сэм. — Прости. Это перебор. Я не имел в виду…       Дин ненавидит это.       — Не надо. Всё в порядке. Это… Мы не…       — Прости.       — Не надо.       Они снова молчат некоторое время, и Дин — тот, кто ломается первым.       — Я знаю, что это не должно быть… Я имею в виду, ты должен быть способен поддразнить меня. На твоём месте я бы вёл себя гораздо хуже.       Сэм только вздыхает и приглушает музыку. Ни один из них не пытается на самом деле выключить Селин.       — Дин, ты ведь знаешь, что всё в порядке, да?       — Боже, Сэмми, разве мы уже не достаточно говорили по душам сегодня?       — Да, да, я так, к слову.       В Юте всё ещё солнечно, ещё даже не полдень, и шоссе простирается перед ними, как бы приглашая. Даже после всех лет, проведённых в дороге, Дин всё ещё любит это. Конечно, ему нравится иметь более постоянный дом, но иногда его мозг действительно замолкает, когда он за рулем, давая ему что-то, что почти похоже на покой.       — Я не должен был, — наконец бормочет Дин. Это не совсем законченная мысль, но Сэм всё равно никогда не нуждался в этом, чтобы понять его.       Сэм издаёт что-то вроде насмешливого фырканья.       — Кто сказал? Отец? Отец мёртв, Дин, и буквально всем, кому ты небезразличен, абсолютно всё равно. Джек, вероятно, даже не понимает разницы, Чарли будет в восторге, а Джоди и девочки просто хотят, чтобы ты был счастлив. Ты же знаешь, что Бобби было бы наплевать, а мама… — Сэм на мгновение запинается, потому что они стараются не говорить о Мэри. — Мама не перестала бы тебя любить. Ты же знаешь это, правда?       — Да. Да, я знаю.       Они снова замолкают, и когда кассета заканчивается, и Сэм заменяет её на «Bridge Over Troubled Water», тоже принадлежащую Касу, Дин даже не жалуется.              Они в часе езды от Гранда, когда звонит Гарт. Сэм берёт трубку и терпеливо выслушивает бессвязное вступление Гарта, прежде чем тот, кажется, переходит к сути.       — Хм, да, ага, — говорит Сэм. — Звучит знакомо, но дай мне секунду проверить. Я ставлю тебя на громкую связь, поздоровайся с Дином.       Сэм бросает мобильник на приборную панель и отстёгивает ремень безопасности, чтобы повернуться на заднее сиденье и дотянуться до своей сумки.       — Привет, Дин, — дружелюбный голос Гарта доносится из телефона Сэма. — Как делишки?       — Просто прекрасно, Гарт. Ты в порядке?       — Свеж как огурчик, — весело говорит Гарт. — Близняшки носятся по дому подобно шторму, и ты бы только видел, куда они умудряются засунуть свои маленькие пальчики! Никогда не знаешь, что эти милашки вытворят в следующую секунду.       — Ты звонишь по поводу дела, Гарт?       — А, это. Типа того. Я в Теннеси, наткнулся тут на что-то, с чем раньше никогда не сталкивался. Подумал, что вы, парни, будете наилучшим источником информации.       — Нашёл, — говорит Сэм, разворачиваясь обратно, держа в руке отцовский дневник. — Ага. Как я и думал, похоже у тебя там химера. Мы имели дело с подобным пару лет назад, и наш отец тоже, давным-давно. Тут тебе поможет только старое доброе обезглавливание. И Гарт? Похоже, оно уже заражает людей, так что поторопись.       — Замётано, — отвечает Гарт. — Чёрт. Я же только отмыл свой мачете.       — Береги себя, — говорит Дин. Он питает слабость к Гарту, и ничего не может с собой поделать.       — Вы тоже, парни, — смеётся Гарт и кладёт трубку.       Сэм качает головой, слегка улыбаясь.       — Однажды он превзойдёт тебя.       — Он хороший парень, — соглашается Дин. — Отец охотился на химеру, да? Я помню, как он рассказывал об этом, но это, должно быть, было…       — Да, годы назад, — Сэм, прищурившись, смотрит на дневник. — Аж в 1993. О, эй, я помню это. Он оставил нас на той ферме… где это было? В Луизиане? Недели на три. Учёба ещё не началась, а поблизости не было даже библиотеки. Я помню, что мне было так чертовски скучно, что я прочитал все старые руководства по фермерскому хозяйству до того, как папины друзья-охотники превратили её в тренировочную площадку, — Сэм смеётся. — Почти уверен, что мои знания о пахоте так никогда и не пригодились.       Руки Дина снова застывают на руле. Всё в порядке. Ему сорок один год, и он в порядке. Но…       — Нет, чувак, мы пробыли там всего три дня. Отец не так долго отсутствовал. Ты, должно быть, что-то путаешь.       Дин чувствует, как Сэм бросает на него странный взгляд.       — Мы провели там почти месяц, — говорит Сэм. — Я помню, потому что приближалось начало учебного года, и мы не знали, пойдём ли мы в местную школу. Да ладно тебе, помнишь ту пару охотников, у которых мы остановились, как их звали? Луиза и Люк, да? Они ещё предлагали отвезти нас в магазин, чтобы купить школьные принадлежности, когда отец вернулся.       — Мы были там всего несколько дней, — настаивает Дин. У него опасно кружится голова. Во рту появляется неприятный привкус.       Сэм, вечный дотошный исследователь, тыкает пальцем в дневник отца.       — Смотри. «19 июля 1993. Охота на химеру в Луизиане». Бла-бла-бла. «10 августа 1993. Излечен последний заражённый».       Три недели. Что-то не сходится. Дин помнит. Он не думает об этом, это всплывало только один раз за последние тридцать лет, той ночью, когда он рассказал об этом Касу, потому что пытался объяснить ему часть того, почему у него были такие глубокие загоны по поводу всего этого, почему иногда он так отталкивал Каса.       Он не думает об этом, но помнит тревогу в те несколько дней, когда ждал возвращения отца, почти молился, чтобы он наконец объявился. Он помнит, как в конце лета на ферме ему совсем нечем было заняться, кроме как тренироваться и пытаться развлечь Сэмми. Или… нет, не совсем так. Потому что есть это неразборчивое воспоминание, которое ощущается как выбитый зуб, воспоминание о чистой панике, которая всё ещё была с ним, когда началась школа. Воспоминания не сходятся. Они должны были растянуться на недели. И…       Дин отключается.       Он предполагает, что именно это и произошло, потому что следующее, что он осознаёт, — это шум в ушах и голос Сэма, выкрикивающий его имя в нескольких дюймах от его лица.       Руки Дина всё ещё сжимают руль, буквально скованные в тех местах, где затекли его плечи, и его правая нога вдавливает педаль газа в пол.       Сэм тоже вцепился в руль, пытаясь не дать им съехать с дороги или вылететь на другую полосу. Шоссе, к счастью, пусто, но они несутся по нему почти на максимальной скорости.       Дин жмёт на тормоза, выруливая машину на обочину, и она с визгом останавливается. У него хватает ума припарковать Импалу, после чего он буквально вываливается из неё.       Он слышит, как Сэм снова зовёт его по имени, сквозь шум в ушах, этот низкий уровень помех, который иногда включается до упора, но всё, всё так далеко. Он отшатывается с обочины, спотыкаясь, когда спускается к чахлому перелеску, ведущему вниз по склону к более лесистой местности. Земля здесь усыпана всяким хламом, обломки шоссе со временем скопились в толстый слой мусора, смешанный с грязью. Грязь слегка красного цвета. Дин рассеяно замечает все эти вещи, его мозг старается уловить хоть какие-то детали вне себя.       Дин опускается на колени или, может быть, падает, а затем сгибается пополам на земле, выблёвывая свои внутренности прямо на красную грязь, кусочки пенопласта и пластика.       Ему сорок один год, и он в порядке. С ним ничего не происходит. Он взрослый мужик. Он был в Аду. Он спас мир. Он всю жизнь пытался отстраниться от этого, он в порядке.       Ему тринадцать, и руки Люка Маклеода намного больше, чем его. И воспоминания Дина об этом искажены, то, что, как ему казалось, он помнил, теперь мерцало, как что-то вроде амальгамы, которую он засунул куда-то настолько глубоко, где ему не пришлось бы её видеть.       И это не первый раз, когда Дин помнит что-то неправильно, и он делает это снова, то же самое, что было с Касом и Чистилищем, и как, чёрт возьми, он должен доверять хоть чему-то, если он не может доверять даже своему грёбаному мозгу? Всё как с Чаком, только внутри него. Как он вообще может быть уверен, что что-то из этого реально?       Дин уже тяжело дышит к тому моменту, когда Сэм достигает его, тяжёлыми ботинками он топчет кустарник и мусор, пробираясь через всё это. Сэм присаживается рядом с ним на корточки, будучи умным младшим братом, прихватив с собой бутылку воды, которую суёт Дину под нос. Дин берёт её, всё ещё согнувшись пополам, и трижды прополаскивает рот, прежде чем проглотить хоть что-то. У него дрожат руки. Обычно он так хорош в этом, в том, чтобы удерживать всё это дерьмо в себе, особенно в том, чтобы скрывать от Сэма то, как он срывается вот так.       На мгновение Дину хочется, чтобы Кас был здесь, но он подавляет эту мысль. Это заставляет его чувствовать себя виноватым, потому что Сэм по-прежнему на первом месте для Дина, всегда будет. Это просто… Есть вещи, которые Дин не может вываливать на своего младшего брата, а Кас уже знает, уже проходил с ним через его панические атаки.       Не то чтобы Сэм уже не становился свидетелем его панических атак.       Сэм ничего не говорит, и Дин вроде как падает в грязь, подтянув колени к груди, обнимая их руками, сознательно удерживая себя от того, чтобы начать раскачиваться так, как делают маленькие дети, пытающиеся успокоить себя. Он, блядь, выжат и ободран, и он знает, что это происходит и из-за недавнего разговора, и из-за осознания этой вновь открывшейся раны. Сэм прав, по крайней мере в том, что всё это навалено друг на друга.       Это также нечётко разделено. Это похоже… Это похоже на то, как Дин относится к своему телу в целом — это всё об этом, но и о том, как отец учил его принимать боль, подвергать своё тело опасности, если это означало, что работа будет сделана. Вдобавок к этому есть ещё и Михаил — идея о том, что вся космическая цель Дина заключалась в том, что его тело должно было быть использовано в качестве орудия Небес, использовано так же, как он должен был использовать его будучи солдатом, использовано точно так же, как он сам научился делать это, чтобы получать то, что ему было нужно. Все эти слои накладываются друг на друга, смешиваются, и всё это разрушает Дина до тех пор, пока он не перестаёт понимать, в чём именно заключается это чувство, просто его слишком много, и Дин нечист и истощён.       — Я был всего лишь ребёнком, — шепчет Дин. Он пробует, но всё ещё не совсем уверен, что верит в это. Его голова раскалывается, а во рту всё ещё остаётся тошнотворно сладкий привкус желчи.       — Конечно, был, — мягко говорит Сэм. — Ты же знаешь это, да?       Дин качает головой. На самом деле он не возражает против этого утверждения, он просто не может… Всё, о чём он может думать, — это о тринадцатилетнем Сэмми. Он был таким до смешного очаровательным ребёнком, только начинающим вытягиваться. Тогда в нём уже начал нарастать гнев, но он всё ещё казался Дину таким милым.       — Он причинил тебе боль? — спрашивает Сэм тем же мягким голосом.       Дин ничего не говорит. Он закрывает глаза. Несмотря на мусор и близость к шоссе, здесь приятно пахнет землёй и свежестью.       Сэм принимает молчание Дина за утвердительный ответ.       — Было ли это… — Сэм прерывисто вздыхает. — Он приставал к тебе?       Дин делает разоблачающее его резкое движение, услышав это слово, потому что, Боже, они, чёрт возьми, не говорят об этом. Дин даже в своей голове не может выразить это словами, он не может, он не переживёт этого. Это шок для его организма, когда Сэм произносит это вот так просто, и его первый порыв — ударить брата. Вместо этого Дин остаётся сидеть, скрючившись, положив голову на колени, впиваясь ногтями в штанины в поисках какого-то отвлечения.       — Боже. Блядь, — рука Сэма ложится на затылок Дина. Что довольно странно, и это не то, что они делают, но Дин испытывает слабость к этим прикосновениям. Он никогда не признается в этом вслух, но по большей части это из-за того, что даёт ему Кас, — вся эта свобода находить физический комфорт в ком-то, кому он доверяет.       — Дин. Мне так жаль. Я не знал.       — Ты не должен был знать, — выдавливает из себя Дин, всё ещё оставаясь на коленях. Он думает, что, возможно, мог бы остаться в этой позе с закрытыми глазами навсегда. Та ничтожная часть его мозга, которая всё ещё работает на этом паническом всплеске адреналина, говорит ему, что он никогда в жизни не будет способен выбраться из этого состояния.       — Ты никогда не… Этого никогда не должно было случиться с тобой. Что бы… Что бы ни случилось, ты же знаешь, что это не твоя вина, да?       — Да, — бормочет Дин. Ему кажется, что он вообще ничего не знает. — Сэмми, я не… Я не помнил… Я думал, что мы были там несколько дней, всегда помнил, что это было всего несколько дней, когда я ждал возвращения отца, и я не… Как, чёрт возьми, это возможно? Как я могу верить в то, что хоть что-то вообще реально? С Чаком, с моей собственной головой. Я не могу…       Сэм издаёт звук, который, возможно, похож на невесёлый смех.       — Ты меня спрашиваешь? Дин, моя голова всё ещё полна безумия, ты знаешь. Не так плохо, как было раньше, но… Да. Ты — тот, кто научил меня заземляться. Помнишь, что случилось на том складе, когда я только вернул свою душу? Ты сказал мне, что я должен тебе верить, что эта вера должна быть моей путеводной звездой. И я всё ещё делаю это. Я верю в нас. Я верю в тебя. Всё остальное, я просто вроде как… Если я могу просто верить в то, что наши выборы всё ещё имеют значения, что люди всё ещё имеют значения, то это то, с чем я могу работать. Сама реальность? Я не знаю. Я не знаю, чувак.       Путеводной звездой для Дина всегда была семья. Сэмми, раз уж об этом зашла речь, но, да, люди. Спасать людей, охотиться на монстров. Любить людей. Терять их.       — Это глупо, я не знаю, почему я… Это даже, блядь, не имеет значения. Это не имеет значения. Это было целую вечность назад, и я даже не помню точно, что произошло, так что это не…       Сэм долго молчит. Дин думает, что Сэм просто позволяет ему прийти в себя, но, очевидно, он также пытается подобрать слова, потому что потом тяжело вздыхает и начинает говорить, запинаясь:       — Когда я был в Клетке, это… Ну, только на мне… на мне Люцифер и Михаил могли выместить свой гнев. Ад… там не так, как здесь. Так что то, что они делали, Люцифер, в основном, это даже не может… Насилие не… Не всегда было таким, каким мы представляем его здесь. Но иногда было и таким. И это… — Сэм замолкает, чтобы перевести дыхание, но берёт себя в руки и продолжает.       — Иногда это сложно… с Эйлин. И с Амелией тоже. Секс просто… ощущается по-другому. Иногда бывает тяжело, когда Эйлин прикасается ко мне и не… Ну, просто иногда это правда очень тяжело. И она терпеливая, добрая, и она любит меня, но это всё ещё трудно. Я думаю, это всегда будет так, но мы справимся. Мне сейчас лучше, чем было, но я никогда не смогу полностью преодолеть Ад. Он всегда будет во мне.       — Сэмми, — шепчет Дин, и его голос разбит. Сердце тоже. — Ты не рассказывал мне. Ты мог бы рассказать мне.       — Да, я знаю, — Сэм пинает носком ботинка землю, поднимая пыль и откидывая несколько камешков. — Кроме… Честно говоря, Дин, я боялся, что если я расскажу тебе о своей… сексуальной травме или о чём-то ещё, то ты, возможно, почувствуешь, что не можешь рассказать мне о своей, потому что захочешь заботиться обо мне, не захочешь затмевать меня или провоцировать или что-то ещё. И я думаю, это и меня тоже касается, я тоже не хотел затмевать тебя или провоцировать. Потому что это то, что мы делаем, правда? Причиняем друг другу боль в попытке не причинять друг другу боль. Но я справляюсь, понимаешь? Честно, я справляюсь с этим. Но когда ты что-то запираешь внутри себя, то ты не разбираешься с этим. Тебе не обязательно рассказывать мне об этом, если для тебя это слишком, но, чувак, ты должен кому-то рассказать.       Дин не знает, как они должны оправиться от этого. Именно поэтому он этого не делает, поэтому он не позволяет Сэму обсуждать всё их дерьмо, потому что оно просто продолжает расти, становясь глубже и темнее. А Дин не может сломаться, у него нет времени на это.       Иногда Касу нравится читать Дину стихи. Это было то же самое, что с музыкой, Дин позволил ему, в основном потому, что чувствовал себя плохо из-за того, что отказывал Касу в том, чего тот действительно от него хотел. И в любом случае, было не так уж и плохо лежать, положив голову на колени или грудь Каса, слушая рокот его хриплого голоса, пока свободная рука ангела гладила его по волосам. Кас в целом очень любил поэзию, и хоть многого Дин не понимал, это было приятно. Проблемой были стихи, которые он действительно понял, те, которые не обладали всей этой витиеватой метафорической чушью, но пронзали его насквозь. Дин носит их с собой, как тексты некоторых песен, и они никогда по-настоящему не уходят.       Он не может вспомнить ни названия, ни автора, ни то, с чего это стихотворение начинается, но сейчас в его голове проносится одна конкретная строка, когда они с братом сидят здесь, среди разрозненных обломков их жизней, полных травм.       … Но       этот человек был сломлен, как и любой другой: двигался,       пока не перестал двигаться — его путь, со временем страдания       перестают иметь значение…       — Я рассказал Касу, — наконец говорит Дин. Странно это признавать, даже после всего остального.       — Правда? — в голосе Сэма звучит удивление. Его рука слегка сжимает основание шеи Дина. — Это хорошо. Я серьёзно, чувак. Я рад, что ты можешь поговорить с ним.       — Ты, эм… ты говоришь с Эйлин об этом?       Дин бросает взгляд на Сэма и видит, как тот пожимает плечами.       — Иногда. По крайней мере, я знаю, что могу, понимаешь?       — Да, наверное. Если мы выберемся из этого, из всего этого, тебе стоит жениться на этой девушке.       Сэм усмехается. Его щёки влажные — он опять плакал, замечает Дин.       — Я буду последним дураком, если не сделаю это.       — Вот это меня и беспокоит, — Дин немного ослабляет хватку на своих коленях.       — Могу я сказать… Знаешь, ты и Кас, вы, парни, это имеет для меня смысл.       Дин морщится. Он всё ещё немного дрожит и ощущает себя отстранённо — это последствия панической атаки, которые тянут его вниз, к земле.       — Да, ну, хоть для кого-то из нас.        Сэм закатывает глаза.       — Брось, Дин. Вы, парни, вместе — это странно, но странно в каком-то напряжённом, правильном смысле.       — Спасибо, — сухо говорит Дин.       — Пожалуйста, — телефон Сэма пиликает, и он со вздохом вытаскивает его, просматривая сообщение.       — Хм… Тебе это не кажется знакомым?       Сэм показывает ему фото младшего Дина, который стоит на фоне чего-то, что кажется похожим на павильон в зоопарке. Дин на мгновение хмурится.       — Это… Уичито? Однажды мы ходили там в зоопарк, когда были детьми.       Сэм моргает, глядя на экран, быстро печатает ответ и засовывает телефон обратно в карман.       — Хм. Да. Кажется, да. Наверняка. Я помню это, — на этот раз Сэм по-настоящему смеётся. — Это был отличный день. Я помню, как мы ели мороженое, и я стал таким гиперактивным от сахара, что ты пригрозил бросить меня в вольер с аллигаторами, если я не успокоюсь.       Дин позволяет себе слегка улыбнуться.       — Ты был просто неуправляем, — нежно говорит он. Он помнит тот день. Это был хороший день. Сэм был в восторге от животных, и Дин был счастлив, просто наблюдая за тем, как его брат неугомонно носился вокруг, словно он только что выпил четыре порции эспрессо или вдохнул дорожку кокаина.       Сэм снова смеётся. Он убирает руку с шеи Дина и проводит ею по своим волосам, откидывая их с лица.       — Да. Держу пари, так оно и было. Интересно, что они забыли в Уичито?       — Не знаю, но надеюсь, они взяли Джека. Ему бы понравился зоопарк.       На этот раз улыбка Сэма тоже нежная. Они все относятся к Джеку странно и как-то по-отечески.       — Точно понравился бы. Мы должны были подумать об этом.       — У нас никогда нет времени, — Дин вздыхает и перекатывается на колени, поднимаясь. Все его кости болят, и он отстранённо сожалеет об утраченной булочке с корицей. — Давай, малыш. Думаю, мы уже рассказали все свои слезливые истории.       Он протягивает руку, и Сэм позволяет ему поднять себя. Дин ещё раз быстро обнимает брата, думая про себя, что ему нужно будет выпить полбутылки виски, как только они вернутся в бункер, чтобы забыть всё это.       — Ты будешь в порядке? — спрашивает Сэм, словно зная, о чём думает Дин.       — Ага. Всегда, — говорит Дин. Это звучит не так уверенно, как ему бы хотелось, но, по крайней мере, его голос больше не дрожит. — Ты в порядке, Сэмми?       Сэм пожимает плечами.       — Я не знаю. Но, как я уже сказал, если мы выживем, то пойдём на терапию и выясним это.       Дин закатывает глаза.       — Ладно. Но сначала выживание.       Сэм кивает, ловя его взгляд и удерживая зрительный контакт.       — Сначала выживание.