***
Джерард вернулся в пустой дом, который встретил его слоями пыли и застоявшимся воздухом. Он открыл окна, зажёг напольные лампы и сел посреди гостиной. Тишина звенела в ушах, а под ложечкой неприятно тянуло так, будто там разрастается чёрная дыра. Он чувствовал себя… опустошённым, разбитым, выжатым, как лимон, – так, будто его сбросили с Бурдж-Халифы, а потом переехали катком. Он прикрыл глаза, сделал три глубоких вдоха-выдоха, а потом посмотрел на подрагивающие руки, чувствуя, как по горлу поднимается ком. Руки задрожали сильнее, а изо рта вырвался первый всхлип. – Как же я устал, – прошептал он в пустоту и разрыдался, как ребёнок, давая выход копившимся долгое время эмоциям. Каждый миллиметр этого города был знаком до боли. Атмосфера, люди, улицы, места. Он часто жалел о том, что не переехал куда-нибудь подальше, не позаботился о том, чтобы найти своё призвание в чём-то кроме фигурного катания, и остался там, где у всего есть глаза и уши. Где всё может раскрыть его тайну, его постыдную часть, которая с появлением Фрэнка только подтверждала, что она не заслуживает того, чтобы её кормили. Дело было не только в возрасте, хотя и этот пункт заставлял Джерарда ненавидеть себя ещё больше. Просто Фрэнк принимал себя полностью. Он мог позволить себе выйти катать программу с макияжем, выбрать менее маскулинный образ, отдать предпочтение тем тканям и фасонам, которые гораздо шире были распространены в женском одиночном катании. Он, находясь в заведомо уязвимой позиции, смог, глядя Джерарду в глаза, рассказать о себе и поставить ребром вопрос о будущем сотрудничестве. Чёрт возьми, он стоял за свою идентичность так твёрдо, что готов был потратить критически важное время в сезоне на поиск другого тренера, переход к нему и постановку других программ! От этого перехватывало дыхание. А что Джерард? Он долгое время даже не мог прервать внутренние монологи о недопустимости «гейского» поведения в обществе, кривился, когда видел гомосексуальные пары на улице, обходил чуть ли не за километр гей-бары и клубы, чтобы кто-нибудь – не дай бог – не подумал, что он «из этих». Даже его первые серьёзные отношения больше походили на дружбу с привилегиями – в большей степени из-за того, что Люк был очень лоялен, и они оба в силу возраста и специфики времени не думали о том, как, на самом деле, важно иметь свободу выражать свои чувства в обществе. И стоило Джерарду лишь один раз быть недостаточно осторожным, его тут же поймали с поличным и использовали его сексуальную ориентацию как орудие для шантажа. Мысли о том, что эту часть личности надо скрывать, себя только подтвердили. Когда с карьерой было покончено, как Джерард думал, навсегда, он уже не так заботился о своей репутации: совершенно разбитое моральное состояние и алкоголь вынуждали его менять партнёров довольно часто – насколько это себе мог позволить восемнадцати-девятнадцатилетний парень. Ситуация ужасная, опыт сомнительный. И, как это обычно бывает с людьми, в воспоминаниях у Джерарда не закрепился тот факт, что в тот период людям было всё равно, с кем он спит. Конечно, фигурист-парник, выступивший на Олимпиаде, наверное, не так узнаваем, как музыкант с мировым именем или актёр, но бывало и такое, что к нему обращались по имени, подходили на улице, когда он был в компании какого-нибудь другого парня, и это ни разу не закончилось компрометирующей статьей в каком-нибудь интернет-издании. Может, если бы он не был так напуган и так уверен в неприемлемости своих чувств к мужчинам, он бы заметил это. Хотя плюсы были тоже. За этот период времени с 2010 по 2011 год он общался со многими людьми, узнавал мир вокруг себя с новой стороны, дополняя паззл собственной личности новыми элементами. Так, определённые люди заставили его пересмотреть некоторые взгляды, и теперь внутренний гомофоб не был столь радикален в суждениях, а появление кого-то в образе, резко отличающемся от принятых в обществе гендерных норм, вызывало не решительное непринятие, а смесь непонимания и немого восторга. Необходимость время от времени высказывать что-то показательно-гомофобное, чтобы отвести от себя подозрения, также отпала. Таким образом он сделал большой, пусть и не совсем осознанный, шаг на пути принятия себя. Потом были мама, бабушка, Майки, психотерапия и собрания анонимных алкоголиков, попытки договориться с собой, вступив в отношения с женщиной, и всё ещё теплившиеся в сердце чувства к Люку, с которым они расстались из-за шантажа и который после даже не желал говорить с Джерардом. И вот он здесь, сквозь влажную рябь и заикание бредёт к гардеробной. Он заранее видит – представляет – обувную полку в самом углу, в которой не было обуви, но ещё много лет назад было припасено кое-что как бы на чёрный день. Его терапевт говорил тогда, что делать такое – мухлёж, козырь в рукаве, если угодно. Как будто он оставляет себе запасной путь на случай, если всё пойдёт не так, как нужно. Тогда Джерард думал, что это брехня. Он не планировал срываться. Да и сейчас он уверен, что это брехня, потому что – сюрприз – сорвался он, даже не будучи дома, и его не остановила необходимость идти до ближайшего магазина. Так что сейчас эта бутылка выглядит, скорее, как соломинка, за которую может схватиться утопающий. В гардеробной загорелся свет, который на секунду пробудил трезвую здравомыслящую часть: «Надо позвонить Майки, как раньше. Надо направить энергию в другое русло, – промелькнуло в голове, но слишком быстро, чтобы за эту мысль можно было всерьёз зацепиться. Через секунду появились оправдания на будущее, которые должны были немного купировать уничтожающее чувство вины и собственной никчёмности. – Нет, об этом не должен знать даже он. Он всё равно не поймёт». Джерард потянула за ручку и заглянул внутрь. Бутылка скотча сидела в ладони идеально, как будто её изготовили специально для Джерарда. Он провернул крышку и сразу сделал один большой глоток. «Это только сегодня», – обещает он себе и искренне верит в это.***
За два выходных дня Фрэнк многое узнал. Первое – недалеко от дома, где расположены апартаменты, есть отличная кофейня с авторскими напитками на альтернативном молоке и молочными коктейлями. Второе – площадь апартаментов слишком мала для регулярного пребывания на ней подростка с желанием сепарации и его матери с желанием гиперопекать, которое проявляется даже в бытовых вопросах. Всё началось за завтраком, который Фрэнк начал лишь в одиннадцать утра под пристальным взглядом Линды. Он даже почувствовал себя так, будто спал и ел в чужом доме без разрешения хозяев. – Что? – спросил Фрэнк, заливая мюсли соком. – Что ты на меня так смотришь? У меня вообще-то выходной. Линда сидела на диване, как обычно, в окружении документов. Из-под чёрной папки выглядывала жёлтая с наклейкой «Учёба», слева аккуратной стопкой лежали рекламные договоры, портфолио, банковские документы. - Ты, наверное, придумал какой-то очень хороший план? – она вскинула правую бровь, и между волосками можно было заметить умело растушеванную линию карандаша. Линда всегда носила макияж, вне зависимости от того, сидит она весь день дома, едет на встречу со спонсорами или выходит в магазин. Этот факт сейчас сильно раздражал Фрэнка, оставляя где-то под черепной коробкой чешущееся ощущение того, что мать не позволяла себе слабости даже рядом с сыном. – План отдыха? – усмехнулся Фрэнк. – Ну типа. Наверное, буду валяться и сегодня тоже. Напишу... Уэю, кхм, Джерарду по поводу тренировки завтра. – Прошло какое-то время, а Линда всё так же молчала, и это молчание вкупе с пристальным взглядом пиздец как давило. Как будто на экзамене тебе задали вопрос, а ты отвечаешь и не знаешь, этого ли от тебя ожидал услышать экзаменатор. Кажется, прошла целая вечность, прежде чем она вздохнула и поджала губы. – Фрэнк, ты знаешь, что планирование – самое главное, без правильно составленного плана не будет- – Не будет желаемого результата, да, мам, я помню, – перебил Фрэнк. – Ну так каков же был твой план? – переформулировала ранее озвученный вопрос Линда, и тут Фрэнк начал понимать, к чему идёт разговор. Вчера они сцепились из-за того, что Фрэнк допоздна сидел в интернете и «не приложил никаких усилий для того, чтобы организм скорее адаптировался к смене часовых поясов», а до этого – из-за того, что он позволил себе нарушить режим питания, прописанный им диетологом Уэя. Хотя Фрэнк забил на него довольно давно, поскольку необходимости в строгой диете больше не было, и забил даже не без ведома Джерарда. Более того, Джерард и сам в какой-то мере был спонсором свободного потребления пищи, поскольку вообще никак не комментировал выбор Фрэнка в ресторане и сам предлагал ему сладкое. Линду это мало волновало. – Послушай, – вновь заговорила она, когда Фрэнк так и ничего не ответил. – Ты знаешь, что я строю долгосрочные планы. С Мисс Рози мы тоже выстраивали долгосрочную стратегию, и мы договорились о твоём переходе задолго до того, как сказали тебе об этом. Всё желание завтракать у Фрэнка пропало. Конечно, в итоге переход принёс ему гораздо больше хорошего, чем плохого, но тот факт, что его мнение даже не собирались учитывать… А если бы Джерард оказался тираном? Линда всё ещё настаивала бы на том, чтобы Фрэнк тренировался у него? Что, если на самом деле в ней гораздо больше от менеджера, чем от матери, и всё это время Фрэнк просто-напросто не знал её? – Что ты хочешь сказать? – Мистер Уэй не такой тренер, кто будет держать спортсмена в ежовых рукавицах. Он тебя балует, а ты расслабляешься и начинаешь терять прогресс, – и хотя Линда говорила спокойно, у Фрэнка было ощущение, будто его макают головой в унитаз или бьют по лицу. Кровь закипела от злости. Он сжал кулаки с такой силой, что ногти больно впились в ладони. Вздохнул. Линда тем временем продолжала: – Я это не одобряю, но и указывать, как делать свою работу, тоже не могу. Себе дороже, – она отложила бумаги на журнальный столик и повернулась всем корпусом тела к Фрэнку, подперев голову левой рукой. – Поэтому эту часть я возьму на себя. – Я что, собака, которую дрессировать надо? – не выдержал Фрэнк. Он резко отодвинул от себя тарелку с мюсли, из-за чего часть вместе с соком выплеснулась на стол. – Может, из-за того, что меня ни во что не ставили, я и теряюсь? Джерард первый, кто заговорил со мной на равных, а ты теперь говоришь, что это ошибка! – Да, – кивнула Линда. – Потому что вы не равны, как бы тебе ни хотелось думать иначе, – она пожала плечами и скрестила руки на груди. – Ты же сам не знаешь, чего хочешь. Сначала ты мне написал, что вы усложнили короткую программу ради финала, но с произвольной потом не сделали ничего. Твоё решение? – Фрэнк кивнул, и Линда улыбнулась, довольная собой. – Ну так? Что заставило тебя не трогать произвольную? – Я не был готов. И думал, что этого будет достаточно, – процедил Фрэнк, ненадолго прикрывая глаза в попытке успокоиться. – Уж не знаю, о чём ты там думал, но если ты решил быть первым, то ты усложняешь обе программы и работаешь над чистотой их исполнения. Если ты решил заработать авторитет и очки стабильности, то ты катаешь всё так, как было запланировано с самого начала. Или просто не лезь в то, в чём не разбираешься, – Линда пожала плечами и отвернулась обратно к бумагам, даже не обратив внимание на раскрасневшегося и надувшегося от злости Фрэнка. – В конце концов, «Амбрелла» тоже лишь ещё один шаг на пути к другой, более крупной, цели. Значение последней реплики до Фрэнка уже не дошло. Злость вспышками мелькала перед глазами, кровь стучала в ушах, и ему дико хотелось что-нибудь разбить, сломать, разораться так, чтобы горло потом болело, чтобы, наконец, до Линды дошло, что у него есть голос, что он есть. Фрэнк отошёл от кухонного стола и, громко топая ногами, подлетел к журнальному столику, становясь напротив матери: – Нет, я буду лезть! – сказал он, всё же сдерживая себя от криков, глядя на мать сверху вниз. – Потому что это касается меня. Это мой тренер, и это я тренируюсь, трачу силы, рискую здоровьем! – под конец он сорвался и перешёл на крик, чуть согнувшись от напряжения. – Если ты хотела себе послушную удобную вещь, то завела бы куклу! Потому что даже животные не всегда ведут себя так, как хотят хозяева! – Взгляд, которым одарила Фрэнка мать, не предвещал ничего хорошего. Это была та холодная маска безразличия к чужим чувствам. Маска «мне плевать, ты сделаешь по-моему, потому что у меня власть». – Твоя задача – делать то, что скажу я и что скажут тренеры. Всё. Если тебе что-то не нравится, то пожалуйста! – она развела руки в стороны, сделав небольшую паузу. – Сам оплачивай и дополнительные часы на льду, и хореографию, и костюмы, и новые коньки. Я твоё легкомыслие спонсировать не буду. – Фрэнк стоял, словно вкопанный, переваривая услышанное. Третье, что он узнал за эти два выходных дня, – рано или поздно наступает момент, когда ты говоришь маме: – Как ты меня достала! – и неважно, какой при этом контекст разговора. Бесконечный поток советов, полное лишение тебя права голоса или чрезмерная забота. – Оплачивать самому? Отлично! Тогда я больше не нуждаюсь в твоих услугах. Можешь валить обратно в Джерси! Пришлю тебе открытку на День благодарения, Линда, – резко развернувшись, Фрэнк убежал в комнату. На кровати лежали джинсы и футболка, а в углу комнаты – полупустой рюкзак. Фрэнк быстро сменил одежду, наспех кинул зарядник от телефона, наушники и кое-какую одежду в рюкзак и, даже не застегнув его, вышел из комнаты, пролетев мимо Линды, всё так же невозмутимо сидящей с документами. Будто это не её сын сейчас с рюкзаком наперевес шнуровал кеды после самой большой их ссоры за последние… года два, если не за всё время вообще. Линде, на самом деле, всегда довольно сложно было справляться с ролью матери. Она не хотела быть такой, какой была её собственная, но и альтернативы не находила. Когда Фрэнк был совсем маленький, она прочитала кучу литературы по тому, как быть хорошим родителем, в поиске готовой методички по воспитанию. Она знала, как пеленать и кормить, какое лекарство давать, если в животе колики или внезапно поднялась температура, вполне могла справляться с капризным из-за режущихся зубов младенцем, но совершенно не имела представления о том, как говорить с сыном, когда он стал формироваться как личность. Разные авторы давали совершенно противоположные рекомендации. Кто-то говорил, что с ребёнком надо общаться на равных, кто-то – что ребёнку нужен взрослый, который будет его направлять, лепить из него что-то лучшее. Она читала одну книгу за другой и пыталась заставить прочитать их мужа, но они лишь ссорились, потому что у Фрэнка-старшего было иное мнение. Точнее, у него с родительством не было никаких проблем, в его мозг как будто были вшиты все необходимые навыки. Он всегда находил нужные слова, чтобы ответить на детские вопросы Фрэнка о пчёлах, варенье, о том, почему дети рождаются и для чего, и почему его зовут, как папу, но выглядит он совсем иначе. Ревность чередовалась со злостью. Когда их с Фрэнком брак затрещал по швам и распался, Линда осталась одна: подавленная, разочарованная в себе и в бывшем муже и растерянная, потому что за эти три года от рождения Фрэнка и до развода никто так и не научил её, как быть матерью. Иногда она даже жалела, что Фрэнк добровольно решил отдавать большую часть своей зарплаты на содержание сына и что ребёнка оставили с ней, потому что думала, что с отцом ему было бы лучше. Груз ответственности придавливал её к земле, обездвиживал, а необходимость заниматься воспитанием никуда не исчезала. Она так боялась навредить Фрэнку словом или делом, что, в конце концов, решила делегировать хотя бы часть своих обязанностей тем, кто работает с детьми всю жизнь. А потом это всё переросло в глобальный проект «сделать из сына звезду фигурного катания», которым Линда увлекалась иногда настолько сильно, что из названия вылетало ключевое слово – сын. – Куда ты? – Линда встала с дивана, развернулась в сторону прихожей. Отсюда можно было увидеть одну ногу Фрэнка, согнутую в колене, и часть головы со спавшими на лицо волосами. Бумаги упали на пол, часть из них упорхнула под стол. – Гулять, – огрызнулся Фрэнк. Хлопнула входная дверь. Иногда она всё-таки вспоминала, как вели себя мамы её подруг. Как они обсуждали мальчиков после школы, ели фрукты у бассейна, придумывали дизайн платьев на выпускной в школе, смотрели вместе фильмы по вечерам. Не всё из этого ложилось на интересы Фрэнка, но иногда ей всё-таки удавалось установить связь мать – ребёнок, и по светящимся глазам Фрэнка, его улыбке и упоминаниям в разговорах таких ненавязчивых взаимодействий она понимала, что делает всё правильно. Но не сейчас. Она села обратно на диван, растерянно подобрала бумаги, сложила всё в одну стопку и отложила подальше. Постучала указательным пальцем по губам и потянулась к телефону.***
Фрэнк чисто по инерции шёл, куда глаза глядят, минут пять после того, как вышел из дома. Он тяжело дышал и смотрел исключительно под ноги, несколько раз чуть не врезавшись в прохожих. Окутанный негативом мозг концентрировался на худшем, что произошло за последнее время, отчего формировалось устойчивое убеждение в том, что весь мир настроен против него. Он был зол на Джерарда за лицемерие, на Линду за то, что она ни во что не ставила его мнение, на Тарковски за то, что ведёт странные игры. «К чёрту всё это, просто… к чёрту! Я уеду к папе в Нью-Йорк, окончу там школу и навсегда забуду про катание», – думал Фрэнк, но уже в следующее мгновение его охватывал ужас перед неизвестностью, потому что фигурное катание – то, что было с ним всю его сознательную жизнь, то, что он помнил и знал местами даже больше, чем себя самого. Он остановился, выдохнул и достал из заднего кармана джинсов телефон, набирая номер Якоба. – Хэй, Фрэнки! – Якоб звучал как всегда весело, и его позитивный настрой немного сбил негатив Фрэнка. – А я всё ждал, когда ты мне позвонишь. – Ты не занят? – спросил Фрэнк, носком кед отшвыривая мелкий камень в сторону дороги. – Может, мы могли бы встретиться, ну… – Что-то случилось? – и только Фрэнк хотел заверить его, что нет, ничего страшного, как Якоб заговорил сам: – Хотя нет, не говори ничего. Я заеду за тобой. Они встретились меньше, чем через полчаса, и Якоб без лишних вопросов позволил остаться на ночь у себя. Он старался сделать вид, что нисколько не озабочен поникшим Фрэнком и тем, что тот надел обувь на босые ноги и вообще выглядел… помято. Но к вечеру, когда все способы непринуждённого проведения досуга были исчерпаны, а неловкость начинала осязаться кожей, им всё-таки пришлось поговорить. Фрэнк играл на полу с кошкой, водя перед ней лентой и думая, с чего начать свой рассказ и о чём вообще можно говорить. Сам Якоб сидел на кровати, наблюдая за ними и терпеливо ожидая, когда Фрэнк соберётся с мыслями. – Я сегодня с мамой поссорился, – заговорил Фрэнк. – Ну то есть, сильно поссорился. Она никогда ещё не вела себя так… бессердечно, – он вздохнул и протянул руки к кошке, усаживая её себе на колени. Она вцепилась зубами ему в палец, безболезненно кусая. Якоб вздёрнул бровь: – Она недовольна твоими прокатами? – Она недовольна тем, что я хочу принимать участие в планировании своей жизни, – усмехнулся Фрэнк, окуная пальцы в густую тёплую шерсть на животе. Кошка подтянула задние лапы к себе и стала пинать ими ладонь, когтями на передних лапах вцепившись в кожу. – И тем, что я впервые стал брать на себя ответственность за принятие решений, а Джерард мне это позволяет. – А что ему ещё делать? – прыснул Якоб. – Он же не может тебя силой заставить что-то сделать. – Ну зато он вполне может убедить меня не усложнять произвольную программу и не сказать о том, что это сделал Питерсон, чтобы, видимо, получить какую-то свою выгоду. – Ты смеёшься что ли? – Якоб даже спустился с кровати и присел на корточки перед Фрэнком, чтобы оценить выражение его лица. Фрэнк поднял голову, и в глазах его было так много совершенно искренней печали и разочарования, что Якоб засомневался в том, что знает Уэя достаточно хорошо, чтобы быть уверенным в его непричастности хоть к чему-то настолько плохому. – Похоже, что я шучу? – спросил Фрэнк и отпустил кошку. Та опять набросилась на ленту, но быстро потеряла к ней интерес и, вильнув хвостом, убежала в другую комнату. Обняв себя руками, Фрэнк пересказал Якобу разговор, случайно подслушанный в холле отеля, опустив обстоятельства, из-за которых он вообще шёл в сторону номера Джерарда. Якоб молчал около минуты, а потом безапелляционно заявил: – Фрэнк, ты идиот. – Фрэнк нахмурился: – Это не то, что я ожидал услышать от друга, – сказал он и отодвинулся, на самом деле, и правда чувствуя себя идиотом. – Ты знаком с Джерардом меньше года, а я… – Якоб закатил глаза, считая, – дофига! Он очень вежливый и те слова в адрес Энди наверняка были просто проявлением вежливости. – Фрэнк недоверчиво посмотрел на него, и Якоб поднял руки перед собой. – Ладно-ладно! Даже если нет, Фрэнки, объективно: твоя техника слабее, чем Питерсона. И вот представь: он говорит тебе, что Энди решил прыгать три четверных. Какая твоя реакция? – Прыгнуть два, – не колеблясь, ответил Фрэнк. – То-то и оно, – хмыкнул Якоб. – И вот ты выходишь и без тренировок, без подготовки, совершенно внезапно катаешь произвольную с двумя квадами. Ты же понимаешь, что для того, чтобы обойти Энди, тебе пришлось бы откатать идеально? – Фрэнк опустил голову, размышляя. – Мои подсчёты говорят, что ты поступаешь, как идиот при любом раскладе, – Якоб положил руку на плечо Фрэнку и слегка сжал. – Блять, – раздосадовано простонал Фрэнк и закрыл лицо ладонями, из-за чего следующие его слова прозвучали глухо: – что мне теперь делать? – Просить у Уэя прощения, конечно, – Якоб встал с пола и потрепал Фрэнка за волосы, отходя к гардеробной. – Если он ещё ждет тебя на тренировке, значит, ты чертовски ему нужен, потому что раньше он не очень-то церемонился с такими, как ты, – он обернулся через плечо, оценивая внешнее состояние Фрэнка. Тот уже что-то набирал в телефоне. – Лучше сделать это лично и без прелюдии. – Ты прав, Би. Я идиот.