***
Сёко Иери заполняла журнал, когда перед ней на тетрадь плавно плюхнулся компактный кнопочный телефон с маленьким экраном. Сёко удивленно покосилась на присевшего на соседний стул Годжо. — И что это значит? — спросила Сёко, когда, покрутив устаревший аппарат в руках, не придумала никаких версий. — Это телефон, для тебя, — весело пояснил Годжо, хитро улыбаясь. — Я уже купила новый. — А это телефон для особых случаев, — сказал он, чуть дернув головой, будто осматриваясь, но с его-то шестью глазами можно было не волноваться, что их подслушают, — Ты же не собираешься швыряться телефонами из окна каждый раз, когда решишь позвонить. Так, знаешь ли, телефонов не напасешься. Иери дернула уголками губ, прокрутила телефончик в пальцах. Устаревшая модель смотрелась чужеродно и непривычно после обычных широких смартфонов. Придется, конечно, привыкнуть к кнопкам и поломать глаза на меленьком экране, но это определенно того стоило. — И… его нельзя отследить? — заинтересованно спросила она. — Иначе, я бы его тебе не отдал, — широко улыбнулся Годжо и вальяжно откинулся на спинку стула с самодовольным выражением на лице, — У меня, кстати, есть такой же. И на него сегодня скинули сообщение… Он таинственно, с самым заговорщическим видом помолчал, и Иери ощутила особый укол любопытства и предвкушения, как тогда, еще в студенческие годы, когда Годжо собирал себе все неприятности и разбавлял их скучноватую учебу. — Ты любишь читать, Сёко?..***
Вечером главный транспортный узел между центральным Токио и пригородами выглядел и ощущался как тесный, подвижный муравейник. Из поезда на станции Синдзюку вместе с плотным потоком спешащих людей вышла женщина, которая коротко отметила нужный указатель и направилась к центральному восточному выходу, не торопясь, но отнюдь не прогуливаясь, держа ровно такой темп, который позволял идти быстро, но не расталкивать более медленных попутчиков. Вокзал гудел, бился частым глубоким пульсом проходящих сквозь его переходы людей и лежал посреди района, как ленивое отъевшееся чудовище. Люди выходили из всех его отверстий так же, как могли растекаться струи воды из продырявленного стакана. Женщину выплюнуло из дверей, как инородный объект — в теплые и свежие летние сумерки, в которых цветастые огни высоток резали глаза. Вывески походили на светящийся детский конструктор и наваливались друг на друга как кубики в тетрисе. Женщина одернула пальто, чувствуя, как пробирает спину и плечи холодком от вечерней свежести и немного — волнения. На плече у ее висела сумка, в ремешок которой она вцепилась рукой почти до побеления пальцев. Женщина периодически с усилием поправляла сумку, чтобы не сползала, и иногда опускала руку, проверяя не расстегнута ли молния. Женщина невозмутимо и уверенно свернула на нужную улицу, переходя дорогу на светофоре перед остановившимися машинами, ступая на черный вечерний тротуар вместе с такими же полуночниками, которые прибыли в Синдзюку. Люди следовали по улице и какой-то цели: всю ночь веселиться или работать, а женщина не жаждала ни того ни другого и двигалась в сторону Нанамичи-дори и центрального отеля, на котором угрожающе скалилась голова годзилы, заметная даже в смежных переулках. От отеля, вокруг которого собралось столпотворение машин и людей, женщина запнулась, решая как пойти, но повернула налево и сразу направо, перебежав дорогу, пока машины только подъезжали, и свернула на Санбан-дори, проходя мимо ярких забегаловок и баров, мимо узких темных проулков между домами, откуда ветер доносил вентиляционные запахи еды и сладкого табака. Дальше по Нибан-дори, мимо тихой больницы, смотрящей глазами-окнами на яркую ночную жизнь. Где-то недалеко прогремел поезд идущий в Сибуя, людей стало чуть меньше, но не намного, и женщина свернула к парку, где прогуливались парочки и смеялись громкие кампании. Там было темнее и сумеречнее, деревья нависали тревожно, как и в любом лесу ночью, женщина сжала ремешок сумки сильнее и заторопилась. Стук ее каблуков растворялся в веселом шуме города, так же как сама женщина растворялась в гуляющих людях, как мимолетный призрак, чуть задевая ночь частым дыханием. Она всё углублялась в Синдзюку. Через двадцать минут петляний, вздрагивая от товарного поезда, не так далеко прогорохотавшего по одноколейке, она остановилась напротив проема между домами, откуда тянулась едва уловимая горечь, и свела к переносице брови, понимая, что пришла на место. Ступить в проулок было все равно, что пройти сквозь завесу — незабываемое ощущение, когда невесомый барьер сухо облизывает кожу и пропускает в неведомое нутро. Нутро оказалось чистым тупиком, заканчивающимся дверью. Возле нее стояло двое мужчин (на вид), они что-то громко обсуждали, но женщина мазнула по ним взглядом и прошла мимо, толкнув тяжелую и промасленную дверь, попадая в короткий коридор с приглушенным освещением, отдававшим чуть красноватым оттенком. Там дальше, через арку немного просматривался бар, шумный, бойкий, с сладковатым запашком курительных смесей, от которых першило в носу. Высокий и крепкий детина поднялся со своего места в углу при входе и цепко, взглядом профессионала, оглядел женщину с ног до головы, начиная с черных лакированных до блеска ботильонов и заканчивая темноволосой макушкой. — Первый раз? — уточнил он густым, грубым голосом, без приветствий, а женщина со скучающим видом проигнорировала тот факт, что произнес он это, не разжимая губ. Звук доносился откуда-то сбоку. — А это важно? — вопросом на вопрос проговорила она, стискивая ремешок скользкими пальцами и скашивая глаза в сторону, туда, где ей привиделось движение, — Следовало предварительно записаться? — Не язви. Выискалась деловая, — произнес второй голос, более тонкий и визгливый, явно оскорбленный ее пренебрежением. Женщина наконец повернула голову и проследила, как небольшой, с футбольный мяч, круглый мясистый комок с двумя широкими ртами беззвучно пролетел мимо нее и приземлился громиле на плечо. — Безопасность посетителей — наша работа, — проговорил один из ртов на комке, хлопая плоскими губами, и широко оскалился, демонстрируя кривой ряд гниющих зубов. Женщина даже в лице не изменилась. Она определенно видела вещи похуже и пострашнее чьего-то пренебрежения к гигиене. — Здесь магов не жалуют, — сварливо и грубо добавил второй рот. — Меня пригласили на свидание, — сказала женщина, улыбаясь тонкой сдержанной улыбкой, и сразу перевела разговор в другое, более мирное русло, хотя внутри очень хотелось огрызнуться, — Здесь можно курить в зале? Или придется выходить на улицу? — Можно, — фыркнули рты одновременно, — Но драться нельзя. Для драки у нас есть клетка. И побьете посуду, платить будете из своего кармана! Магов здесь не жалуют… Женщина повернула голову в зал, туда, где в углу, приваренная к полу и потолку, заполняла пространство куб-клетка из соединенных вместе толстых арматур, по которым, женщина была уверена, для защиты и сдерживания пускали проклятую энергию. — Я поняла. Так можно пройти? — Идите. Хорошего вечера, — огрызнулись гнилые рты и женщина, наконец, шагнула на лестницу, спускаясь в зал. Алкогольный запашок, сладковатая курительная смесь и яркая горечь проклятой энергии едва не снесли ее с ног с непривычки, но она коротко дернула головой привыкая, и осмотрела контингент, выхватывая из толпы людей и человеко-подобных, нужную фигуру, сгорбленную над барной стойкой. Женщина уверенно направилась к бару, по пути стараясь не особо рассматривать пьющих и играющих в карты проклятий и неизвестных магов. Таких было мало, но они тоже пили и отдыхали за круглыми столиками. В середине, в окружении столов и скамеек было особенное оживление — люди скопились вокруг небольшого манежа, где неуклюже боролись два слабеньких проклятия. Проходя мимо, женщина не удержалась и подняла брови, с интересом рассматривая, как они подбадривают глупые кусающие друг друга проклятия, поставив на победителя свои деньги. Женщина быстро вернула себе прежнюю концентрацию, прошла к самому краю барной стойки и остановилась возле мужчины, чей светло-шоколадный цвет кожи слегка выбивался из привычного представления о цвете кожи японцев, а головной убор выбивался вообще из представления о головных уборах. Белый, завернутый чуть на бок широкий, будто вздутый, берет был заметен еще при входе — он как маяк, указал женщине, к кому подойти. Мужчина оказался в темных очках, пил явно что-то крепкое, и когда он взял стакан, женщина заметила давно выцветшую оранжево-черную веревку, которой было перевязано его запястье. Свободный край стелился по просаленной столешнице как змейка, и, когда мужчина сделал глоток, поднеся стакан к губам, соскользнул со стойки и легонько хлестнул его по груди. Мужчина, почувствовав чье-то присутствие рядом, повернул голову. — Вы Мигель, — произнесла без вопросительной интонации женщина и, дождавшись его кивка, подвинула высокий барный стул и примостилась рядом. — А я ожидал не тебя, — голос Мигеля звучал глухо, подозревающе и нагло, и настороженные нотки проскальзывали в его напускной расслабленности и ленце, с которой он развалился на высоком стуле. Женщина поняла намек, опустила чуть дрожащие пальцы в карман пальто и распрямила перед Мигелем старый чек, на котором были выведены цифры, чей-то телефонный номер, посмотрев на который, тот удовлетворительно кивнул и расслабленно поднес стакан к губам. — Я ждал того придурка в повязке, — сказал он, и у женщины чуть дрогнули губы в мягкой улыбке, — Что-то случилось? — Ничего серьезного, — заверила женщина, — Он побоялся, что за ним может быть слежка. Это просто мера предосторожности. — А за тобой, что ль, слежки не может быть? — А обо мне никто не знает. Мигель пожевал губы. Из-за очков нельзя было увидеть глаз, но напряженная линия челюсти и сведенные брови, говорили, что он слегка нервничает. Лицо у него было жесткое и обветренное, не ухоженное, а скулы слишком резко проступали, разделяя его условно на три секции. И если издали его можно было принять за человека, то вблизи нельзя было обмануться, Мигель был кем угодно, но не человеком. Сев ближе, женщина смогла разглядеть небольшие и не очень глубокие впадинки на коже, как после оспы — но женщина знала, что такие следы оставляет слишком концентрированная проклятая сила, такая, что запросто струится сквозь поры кожи, и течет по жилам, как кровь или лимфа. Так что, нет, Мигель определенно не был человеком. Женщина опустила глаза на свои сложенные на столе руки, и бездумно потерла пальцы и костяшки. Бармен с забавным хоботком вместо носа и маленькими темными бусинками-глазками, неодобрительно косился на нее, и Сёко заказала маргариту, не обращая внимания на его недовольство. Здесь и правда не жаловали магов. Или чужаков. — Ты ведь леди Сёко? — проронил вдруг Мигель, и женщина изумленно вскинула брови, слегка поперхнувшись коктейлем. Она не ожидала, что он назовет ее имя. — Сёко-сан, если можно, — поправила она смущенно, из-за этого «леди», произнесенного таким гордым тоном, и — скомкано, из-за дико бьющегося от волнения сердца, — Ну, или мисс Сёко, если вам, хм, тебе, так привычнее. На европейский манер. Да… Иери поджала губы, неловко стреляя глазами по сторонам, и потирая руки сильнее. На это Мигель усмехнулся, и зубы у него оказались ровные, но чуть желтоватые, как у курильщика. Он говорил вкрадчиво, на той громкости, чтобы его голос был слышен во всеобщем гомоне только сидящей рядом Иери и никому больше. — Мне рассказывали о тебе, как о леди Сёко. — Я тоже о тебе много слышала, — легко произнесла она, облизнув от соли губы, и Мигель недоверчиво поднял брови, — Да, конечно, он рассказывал. Просто не мог не рассказать. Обо всех вас. Мигель подавил нервный смешок кашлем. — Я представляю, что он мог наговорить. Ты не верь ему, мисс Сёко, он просто придирается! Иери хлопнула ресницами и вдруг засмеялась, утыкаясь в поставленную на локоть руку, и накрывая ладонью глаза. Сзади гомонили посетители, визжали проклятия, которые валяли друг друга по всему манежу. Расплывающиеся от смеха губы жгла соль. Сёко казалось, что сидя вот так, рядом с Мигелем, она перенеслась в совершенно другое место, где солнечно, тепло, из окон слышно, как кричат горластые чайки, а море легко накатывает на берег, шурша песком; а плечи обнимают родные руки, на которых она когда-то знала каждую мозоль и царапину. Сейчас уже нет. Сейчас они слишком давно не виделись. В бутылках алкоголя, стоявших батареей на полке бара, спрятался блик от лампы, и они показались застывшими слитками янтаря, в которых Сёко увязла взглядом. Она раздумывала, что ей хочется что-то крепче коктейля, но с вымученным вздохом, она перевела глаза на выжидающего Мигеля. Пора было заканчивать все это… — Знаете, Мигель, я очень люблю читать, — произнесла она, и лицо у Мигеля сделалось участливое и любезное, хотя на нем проскользнуло недовольное облегчение. Сёко не нужно было видеть его глаза, чтобы понять, что он рад, что она перешла к делу. У нее все-таки большой опыт в чтении лиц людей, у которых закрыты глаза. «Ну наконец-то, — сказало его слегка недовольное лицо, — Я думал ты только языком почесать пришла, да поностальгировать!» — В самом деле? — вслух произнес Мигель. — Да. Вот совсем недавно, мне попался на глаза Манъёсю. И знаете, я все прочитала. Я даже начала носить его с собой, чтобы черпать мудрость по дороге на работу, в поезде. Ками, что она несла… единственное, что она могла сделать с томиком Манъёсю в поезде, это случайно-специально уронить его на ногу извращенцу, который решил прижаться к ней в толкучке. Но Мигель слушал очень внимательно, чуть кивая на каждое слово, и когда Сёко замолчала, вставил свою реплику. — Как интересно. Я могу посмотреть? Хочется тоже прикоснуться, хм, к великому, — уголок его жесткого, будто резинового рта насмешливо пополз вверх. Сёко прикрыла глаза, открывая сумку. — Конечно. Вот. Смотрите. Могу дать почитать на время, потом вернете. Она передала ему на весу толстую тяжелую книгу, по размерам напоминавшую небольшой чемоданчик, которую Мигель перехватил обеими руками, чтобы не уронить или не открыть. Полное собрание стихов Манъёсю в ширину корешка насчитывало сантиметров десять, и Мигель аккуратно взвесил книгу в руках, одобрительно поджимая губы. — И… сколько же стоит эта шкатулка знаний? — спросил он, доставая рюкзак и быстро пряча книгу внутрь. — Десять миллионов, — фыркнула Сёко, пригубив коктейль, и облизнула губы, пока их не начала разъедать соль. Мигель распахнул рот, и если бы не очки, Иери увидела бы, как он забавно вытаращил глаза. — Сколько?! — а потом невольно покосился в рюкзак, рассматривая книгу. В голове у него пыталась соотнестись книга и огромное количество бумажек на десять миллионов. — Ну, так это издание юбилейное, — подковырнула Сёко, развлекаясь, извлекая из кармана сигареты, и, не торопясь, щелкнула зажигалкой, прикуривая. Лицо Мигеля оставалось все таким же потешно вытянутым и пришибленным, и Сёко сжалилась, — Это если перевести в иены. А так — там в долларах. В смысле, книга стоила в долларах. — И сколько в долларах? — Ну, тысяч девяносто? — прикинула Сёко, вспоминая чеки, — Не я упаковывала, честное слово. В смысле оплачивала, да. — Ну, хорошо, мы еще пересчитаем, — произнес Мигель, закрывая рюкзак, — В смысле, хорошая книга, почитаю. — Да. Они замолчали. Взорвавшийся сзади вопль прозвучал слишком остро, когда одно мелкое проклятие наконец загрызло другое, и Сёко поморщилась, допивая маргариту. — Я, пожалуй, пойду, — сказала она, собираясь, — Привет — всем. И поосторожней с книгой, юбилейное издание — не хотелось бы потерять такую ценность. Мигель хмыкнул. — Не потеряется. И доедет, куда надо… — До встречи, Мигель. Рада была увидеться. Сёко подвинула бармену деньги и пустую вазочку с остатками соли на краях, и ушла, неловко поднимая плечи, чуть сутулясь, чувствуя, как горькие слова рвутся с прикушенного языка. Как у всех дела? Как у него дела? А есть фото? Фото, на котором бы они улыбались и были счастливы, а на заднем фоне потрясающе синело море, еще ярче, чем глаза Годжо, а над водой белыми стрелами проносились чайки. Выходя из этого притона, где разило горечью и проклятой силой, Сёко все еще чувствовала на губах соль от маргариты. Но, прикрыв глаза, ей не требовалось особого усилия, чтобы провалиться в яркую счастливую картинку, в которой соль на губах казалась поцелуем моря.