Однажды одна женщина сказала шаману, что мир не совершенен. И что он останется несовершенным, пока у всех людей не будет проклятой силы или пока не останется людей без нее. Если бы в это время подошел друг шамана и задал бы свой необычный коронный вопрос о том, что появилось первым, то ничего бы не случилось. *
Промерзлый стылый воздух прогрелся, и занялся день, который сменил утро настолько плавно, незаметно и быстро, что оставалось только недоумевать, куда же подевалось время. Ветерок тронул колокольчик на веранде, и захотелось его снять и выбросить с горы в обрыв; заблеяли козы, требуя выпустить их на луг; так некстати вспомнилось, что вчера прогнила еще одна доска, и вся низенькая изгородь не выдержала и рухнула, оставляя после себя тоскливые мысли о скоротечности и увядании вещей вокруг. Жить одной в горах — значит постоянно что-то чинить: крышу, ступеньки, вот, теперь, еще и изгородь… Козы заблеяли еще жалобнее, и пришлось вставать. Настроение при пробуждении сразу сделалось отвратительным, и его не спас даже вид со скалы на сопки, залитые солнцем, кучерявые от поросли деревьев на склонах и кишащие туристами, хотя очень немногие действительно добирались до сюда, в такую даль и верхотуру, и тревожили ее покой. Ураюме выбрала себе для жилья старый, брошенный храм на горе Ониме и осталась довольна этой шуткой — поселиться на несколько веков в месте, куда было запрещено подниматься женщинам, было слишком тонким насмехательством. Господин бы оценил. Он любил забавляться, а Ураюме больше ничего не оставалось делать после его гибели, как шутить сама с собой и паломниками, которые сезонно совершали восхождение по тропе в другой храм, расположенный через пару вершин от нее. В начале это было правда весело, когда некоторые паломники, кто мог ее видеть, вздрагивали и сбивались со своих праведных мыслей, но потом времена изменились и на женщин на горе (в основном на туристок-европеек) просто с неодобрением косились. Ураюме завела коз. Вернее, коз ей пожертвовали жители меленькой и дремучей деревни у подножия, вдали от туристических маршрутов. Они были достаточно дремучи, чтобы прознать, что в брошенном храме поселился дух, и придумать, что он требует жертв. Несколько веков назад ей пытались жертвовать молодых девушек, но Ураюме быстро смекнула, что кончится это плохо и, не показываясь на глаза, знаками и чудесами указала, что новоиспеченный хозяин этого храма предпочтет предметы и продукты зареванным пигалицам. Отчего-то, век спустя ее посчитали духом любви и тайны, и молодые пары начали бегать к ней с подношениями, дабы получить благословение. Поскольку в эти горы запрещалось подниматься женщинам, юные невесты одевались в одежды братьев или женихов. Когда Ураюме впервые увидела самую первую пару, она очень удивилась тому, что двое юношей с какого-то перепугу просят у нее счастливого брака. Потом это тоже стало хорошей шуткой. В отличии от многих собратьев-проклятий Ураюме любила людей. Они были чудесными занимательными идиотами, и оказались единственными, кто скрашивал ее размеренное затворническое существование, в которое превратилась ее жизнь. После того рокового предательства, которое она не смогла предотвратить, и которое отобрало ее господина, Ураюме ушла и планировала больше не возвращаться в мир, хотя иногда вела носом, когда проклятая энергия, окутывавшая все вокруг тонкими, но прочными незримыми нитями, волновалась. Шел своим размеренным чередом июнь. Ураюме посла коз, делала сыр и творог, пугала со скуки туристов и созерцала горы. Пока прозрачный, чистый воздух не дрогнул, и переменившийся ветер с севера не принес поток знакомой проклятой силы и ощущение перемен. Ураюме оставила на ступенях записку, чтобы деревенские присмотрели за козами и не загубили сыр, (его нужно было съесть, иначе испортится), чтобы следили за храмом и изгородью, чтобы та не сгнила окончательно. Последний раз взглянув на кучерявые, покрытые зеленью горы, Ураюме ушла на север, в Эдо, туда, где господину требовалась ее верность.***
Кисеру купил Юджи, хотя Нобара долго кривилась и говорила, что он обойдется. Но Итадори замер перед табачным магазином, и вспомнил, что Сукуна просил. В итоге студенческой стипендии хватило на самую простенькую кисеру и мешочек табака, и Сукуна долго рассматривал трубку и закатывал глаза. — Дешевая современная гадость, — ворчал он, но все равно покупку опробовал и прокурил им всю кухню, пока Мегуми не выгнал его на веранду. Сукуна тогда задумчиво постучал мундштуком по губам, рассматривая Мегуми. Встрепанного, в растянутой домашней футболке и белым росчерком от зубной пасты на щеке. — Соревнуясь с óни или кидзё в упрямстве, твои предки вышли бы победителями, — произнес Сукуна, выдыхая душистый дым через нос двумя струями. А повернувшись к лохматой, засыпающей на ходу Нобаре, натянувшей первую попавшуюся кофту, явно не свою, усмехнулся: — А твои затрахали бы их до смерти. Фыркнули и Мегуми, и Нобара, а Сукуна затянувшись последний раз, вытряхнул чашу кисеры в раковину. — Как будто они существуют? — сказал Мегуми, отдавая свой кофе Нобаре, и та с благодарностью присосалась к кружке. — Мифы, — категорично фыркнул Сукуна, и оскалился, — Но когда-то люди считали óни меня. Люди, что сказать. — Не удивительно. Ты зло во плоти. — Поверь, пацан, я самое страшное, что могло случиться с человечеством. В образовавшейся паузе Нобара нарочито громко прихлебнула из кружки, разбивая торжественность слов в два счета. Мегуми устало потер переносицу, наблюдая, как Сукуну заинтересовали мигающие кнопки на кофеварке, и тот попытался их поскрести ногтем. — Скорее гроза бытовой техники, — пробурчал себе под нос Мегуми, — Эй, почему ты не зовешь нас по именам? Пацан, девчонка, дружок. Достало. Сукуна медленно растекся в улыбке, оставляя кофеварку в покое, и переключаясь на Мегуми, скользящим шагом оказываясь вплотную и прижимая его к шкафчикам. — Ты хочешь услышать от меня свое имя? — усмехнулся он, и Мегуми поморщился, упираясь ему в грудь. Сукуна с хищной улыбочкой толкнулся бедрами в его, и Мегуми задушено выдохнул. — Перестань сводить все к постели! Люди вообще-то разговаривают. Словами через рот. Да, пусти ты, что с тобой не так? — Ты хочешь со мной поговорить? — удивился Сукуна и поднял брови, собирая кожу на лбу складками. — Перестань говорить вопросом на вопрос или я решу, что ты боишься отвечать, — рявкнул Мегуми, и Сукуна отступил, скользя по нему взглядом с головы до ног. — Так что за проблема с именами? — спросила Нобара, подпирая кулаком щеку. Сукуна посмотрел на нее и медленно перетек в Юджи. Нобара хмыкнула. — Так и знала. Слабак, — смачно припечатала она, и с легким, щекочущим нервы напряжением заметила, как не успевшие выцвести метки появляются вновь. Вернувшийся Сукуна сощурился всеми глазами и уперся руками на столешницу, нависая перед застывшей на другой стороне Нобарой. — Не заигрывайся, девочка. — Меня Нобара зовут, — произнесла она, тоже поднимаясь, опираясь ладонями на стол, едва не бодая Сукуну лбом, — Всегда прячешься обратно, когда что-то не по тебе. Общаться словами через рот сложно, да? Особенно проклятию. Не привычно, да? Сукуна оскалился, не как всегда, а серьезно, с тщательно сцеженной злобой. — Непривычно. Обычно я ограничиваюсь вырванными позвоночниками. Нобара не заметила, как растеряла уверенность, когда Двуликий замахнулся, но скинул ее чашку на пол. Брызнуло стекло, темный кофе. Подпрыгнувший Мегуми, уже готовый сложить пальцами призыв теней, ощутил острое дежавю. Кугисаки проследила, как по полу растекается лужа, и быстро посмотрела на Сукуну. Он протянул руку и мягко обхватил ее за шею, ладонью, притягивая к себе, чувствуя сокращение ее горла, когда она сглотнула насухую. — Не заигрывайся, — доверительно сказал ей на ухо Сукуна, уколов губами дико бьющуюся на шее жилку, — Не стоит проверять меня на прочность, Нобара. Когда он ушел в глубину, тихо, неожиданно, прошло еще несколько секунд прежде, чем все пришли в себя. — Мне жаль. Он мудак, — вздохнул Юджи, и Нобара понимающе улыбнулась, а потом, облизнувшись, накрыла его губы, сразу прикусывая мягкую нижнюю. — Блядь, ненормальная, кошмар какой-то с тобой, — ошарашено выдал Мегуми, потянувшийся за совком и веником, но так и застывший посреди движения, смотря, как, не разрывая поцелуя, Нобара заползла на стол и уже стянула с Юджи футболку, — Я понял, ты просто адреналиновый маньяк, Нобара! У тебя секс и опасность в одном отделе мозга находятся! Тебе лечиться надо! С тобой все нервы насмарку! Нобара имела наглость широко и звонко рассмеяться Итадори в шею, и вскинув руку, притянула Мегуми за футболку. — Я попрошу Годжо отправить тебя на задание, ненормальная. Связался с тобой, на свою голову, — все еще ругался Мегуми, пока Нобара не заткнула ему рот собственными губами.***
Такие люди как Сатору Годжо не опаздывают, они задерживаются. И в данном случае, Годжо задерживался с полным удовольствием и мастерски, так что в конференц-зал он вошел самым последним. — Ох, прошу прощение! Дела, дела! — отмахнулся он, быстро оглядывая кислые лица коллег. Директор Яга, скорбно потер переносицу, Нанами выразительно опустил взгляд на наручные часы и прочий состав магов Токийского техникума смотрели очень неодобрительно. Кроме Сёко. Ее скучающая незаинтересованная мина особенно скрашивала общество. На большом экране, поделенном на квадраты, на него строго смотрели висящие на связи директор киотской школы вместе со своим приближенным пед-составом, и члены Совета, чьи лица были затемнены в лучших традициях кинематографа при изображении тайной правящей верхушки. Сатору сделалось смешно — когда у них наконец, починят освещение, право слово! — Итак, наконец-то все в сборе, — произнес директор токийской школы, — Можно начать. На повестки дня у нас террористическая организация, поддерживающая проклятия. Годжо едва не присвистнул. Террористическая организация, какая прелесть. Теперь это так называется. Яга запустил для ознакомления пару рекламок Программы, киотская школа высказалась очень радикально, что не удивительно — при нашествии мукулатуры у них страшно пострадала корреспонденция и нервы того, кто ее разбирал. Не говоря уже о том, что у них бумажки с агитацией кто-то в массовом количестве смыл в унитаз. В какой-то момент там все встало поперек и сорвало старую трубу. В итоге по затопленному первому этажу гордо плавали рекламки с несломленной Программой. Сатору с Сёко ржали над этим минут пятнадцать, когда узнали, но в целом, гнев киотской школы вполне можно было понять. Собрание протекало впустую — о Программе не было никакой информации, поэтому все обсуждение проблемы скатилось в обывательскую болтовню. Не было никаких зацепок, никаких свидетелей, ничего. Программа как будто выпрыгнула из-под земли, как бешеная землеройка, поставившая себе цель сожрать весь амбар зерна. — Такие организации не появляются так просто и из ничего, без подготовки, — подал голос сообразительный Нанами, — Скорее всего она появилась задолго до. Все прислушались, с умными лицами закивали, Сатору с деланной серьезностью покачал головой, будто в осуждении всех этих событий, организаций и безобразий. Но на самом деле внутри у него бурлило веселье. Хотелось с гордым видом откинуться в кресле, вытянуть длиннющие ноги на стол и небрежно заявить: Ха, не «задолго до», а четыре года! Но если быть совсем точным, то восемь. Восемь лет назад вообще возникла мысль о Программе и что она нужна. Это была пока только идея, неоформленная, не продуманная, без какого-либо плана. Мечта. И только четыре года назад дырявая, кособокая идея начала основательно и со знанием дела превращаться в продуманную, мощную, работающую Программу. Годжо был ужасно рад. Но когда он, сидя сейчас на брифинге, впервые подсчитал, сколько прошло времени и пропустил эту цифру через себя, у него зашевелились волосы на затылке от ужаса. Восемь лет! Восемь гребанных лет! Целый кусок жизни! О, Ками милостивые, как они это выдержали?! Сатору посмотрел на Сёко, на ее острое осунувшееся лицо с залегшими синяками под глазами. Она смотрела жестко, задумчиво гладила подбородок, и явно изнывала от жажды покурить. Вот кому эти восемь лет просто осточертели. Усилием воли Годжо заставил себя снова вникнуть в обсуждение и перестать себя жалеть. — Инцидент в больнице и в школе, когда гражданских превратили в проклятия — дело рук организованной группы проклятий. Та же группа сорвала фестиваль обмена. Скорее всего эта Программа тоже их, — сухо докладывала Утахиме, и через видеосвязь ее шрам казался веревкой, перекинутой через лицо. — По описанию свидетелей, за этим стоит Гето Сугуру, — вдруг заговорил темный экран с представителями Совета, и Годжо вздрогнул, чувствуя, как внутри все разом заледенело и сжалось. Он медленно повернулся к Совету, хотя понимал, что каждый его жест пишет несколько видео камер, а ему не удается удержать лицо. Чернота экрана была холодна, бесстрастна и отвратительно равнодушна. — Гето Сугуру умер, — страшным голосом произнес Годжо. — Видели человека, по описанию похожего на Гето Сугуру. Это фиксировалось в отчетах. Никаких доказательств нет, только примерное описание, — произнес директор Яга, и Сатору почувствовал, как у него свело в оскале рот. — Сугуру мертв, — повторил Годжо, — я сам его убил. Он не заметил как поднялся, и тяжело уперся ладонями в стол. И порадовался, что на глазах у него повязка и никто не видит больного яростного взгляда. В памяти всплыла кровь на стене — яркими мазками на штукатурке, слипшиеся черные пряди — руки до сих пор помнили их мягкость и какого это, путаться в них пальцами и заплетать дурацкие косички. Можешь проклинать меня, если хочешь, — хриплые, задушенные слова Сугуру. Сатору под повязкой медленно прикрыл глаза, задевая ресницами ткань. Тупой ублюдок… — Но тело не нашли, — с вызовом заговорила чернота, голос был тонкий и мерзкий, и внушал только нестерпимое желание придушить говорящего, — И от осечек никто не застрахован. — Какое тело?! — рявкнул Годжо и хлопнул по столу так, что все дернулись, — Моя техника оставляет только выжженную воронку! — Вот именно! Ваша техника сметает на своем пути все. Нет никаких гарантий, что преступник Сугуру действительно мертв. — А у вас только словесное описание, а вы уже делаете выводы. Бездарные… Сёко все-таки положила ему на плечо руку, пытаясь продавить бесконечность, чтобы он почувствовал ее тепло, и Годжо мотнул головой, стискивая зубы, отворачиваясь, сталкиваясь взглядом сквозь повязку с ее глазами. В карей радужке беспомощно залегла тревога на грани паники. Это отрезвило вмиг, и Годжо резко пораженно вздохнул, осознавая, что потерялся в мешанине гнева. Слава Ками, он скрывает глаза за плотным куском ткани, иначе… он бы их всех... От одного только его взгляда, они бы все поняли. Это был бы конц. Он потянулся к выходу, чувствуя, что задыхается в этом змеином гнезде. — Масамичи-сан! — взвизгнул экран, — Наведите в зале совещаний порядок! Почему ваш… — Гето Сугуру мертв, — твердо произнес Сатору, застывая в дверях, затыкая всех, и Совет, и директора, и прочих несогласных, — Он мертв. Вы его больше ни к чему не припряжете. Он мертв. * Сёко едва его догнала. Тяжело дыша, она обхватила его руками со спины и сжала, как можно сильнее, чувствуя, что ее саму трясет. На секунду ей показалось, что сила, искрящаяся от гнева на кончиках пальцев Сатору, вырвется и уничтожит их. И на эту страшную секунду Сёко захотелось, чтобы она вырвалась. — Да, как они посмели…— шипел Годжо в ее руках, — Конечно, проще затыкать дыры мертвецами, чем… — Это же не он, — прошептала Сёко ему в спину, — Это же правда не он? — Конечно не он! — фыркнул Сатору, — Не мог же он…или. Они оба застопорились на секунду, позволяя подозрению заполонить мысли, будто ядом, пущенным в чистый колодец. Подозревать — страшно. Особенно, когда речь заходит о доверии. Особенно, когда это доверие наивно и слепо и безгранично. Поэтому они выдохнули одновременно: нет, это не он, совет ошибается. — Слушай, а если... — Сёко выпустила Годжо и принялась рыться в карманах халата, пока не вытащила телефон-раскладушку, который нельзя было отследить. Сатору развернулся к ней с таким перекошенным лицом, что Иери всерьез испугалась, и, оказавшись вплотную, он насильно опустил ее руку с зажатым телефоном обратно в карман. — Иери Сёко! Я тебя люблю! — сказал он громко, сдергивая повязку и кладя свободную ладонь ей на щеку, — Ты выйдешь за меня? Сёко испуганно уставилась в его серьезные глаза и увязла в небесно-голубой, прекрасной радужке. Она в неверии распахнула губы, чувствуя, как внутри что-то закипает и взрывается в голове жгучими фейерверками. Она сама не заметила, как выпустила телефон обратно в карман и вцепилась в Годжо. — Что? — прохрипела она. — Замуж. Ты станешь моей женой? — медленно повторил Сатору, касаясь ее лба своим, продолжая смотреть в ее мечущиеся, сияющее глаза. — Что? Господи, конечно! Конечно, Сатору, конечно. Они не целовались — клеймили друг друга, клянясь губами в вечности, вцепившиеся друг в друга, как в самое драгоценное на свете. А потом замерли, тяжело дыша. Сёко долго смотрела в его глаза, которые почему-то смотрели не на нее, а с прищуром ей за спину, в деревья. Сёко не видела, но когда они потянулись друг к другу как умирающий к глотку воды, с ветки сорвался ворон и, яростно каркнув, умчался прочь. Сёко прикрыла глаза. — Что такое? — тихо спросила она, зная, что не все так просто. Годжо с заминкой взглянул на нее. — Вороны-шпионы Мей-Мей. Черт, кто-то нас заказал, — ответил он, и нахмурился, замечая ее окончательно потухшую улыбку, — Но уже улетели. Ты же знаешь, она ненавидит, когда выражают свои чувства, хах. — Хорошо, — вздохнула Иери, отступая на шаг, — Это ты здорово придумал, отвлек. А я чуть нас не выдала. Годжо не дал ей сбежать окончательно: поймал в объятия, оставил осторожный нежный поцелуй в щеку, уголок губ, сами губы. — Я вообще-то серьезен, — вздернул бровь Годжо, и хмыкнул, — И тут такой шанс выпал собрать все мужество в кулак. Так что? Выйдешь за меня? Даже если нет, половина моего сердца все равно всегда твоя! — Какой же ты придурок, — едва слышно прошептала она, пряча лицо у него на груди. Ворон улетел, и свидетелей у этой сцены больше не было. А если бы и было, то они бы задумались: возлюбленному всегда вручают свое сердце. И если половина сердца Сатору Годжо принадлежит Иери Сёко, то кому принадлежит вторая половина?***
— Реставрация Мейдзи, — объявила Маки-семпай, поигрывая в руках светло-салатовым веером. На нем броскими более темными штрихами были нарисованы «мацуба», и за счет легкого узора веер не казался перегруженным мельтешащим рисунком. Хотя веер с таким узором больше подошел бы для посещения чайной церемонии, а не тренировок. Другую руку Маки держала на цубе длинного меча, который она вдела за оби под хакама. — Самураев упразднили, как класс, запретили ношение оружия. И школам мечных искусств приходилось передавать техники тайно. Так возникли танцы с мечом и веером. После вступительной лекции глаза у Маки-семпай блестели. Нобара бы тоже была в восторге, но оружие казалось в руках чужеродным и слишком длинным. Сложности начались уже просто с доставанием меча. В какой-то момент длина рук у Нобары кончилась, а длина клинка нет… Маки-семпай одела Нобару в хакама, и это была отдельная песня, потому что пояс оби внезапно оказался коротким, и пришлось заматываться в другой, а потом, когда Зенин затянула ей хакама сзади, тесемок не хватило на традиционный бантик спереди. Маки тогда призадумалась, сверля глазами несчастные тесемки, Нобара, подняв руки, нервно и изнывающе ждала ее инструкций, и положение спас заглянувший в переодевалку Мегуми. Он со знанием дела оглядел всю их конструкцию, и вздохнул. — Если не хватает, бантик спереди не обязательно завязывать, — сказал он. — Просто кто-то очень толстый! — буркнула Нобара. — Просто тесемки короткие! — отрезал Мегуми, одновременно и подбадривая, и пресекая ее нытье. Зато за широким оби и обильными веревками хакама ножны с мечом держались просто намертво, где-то на уровне тазобедренной косточки, на которой Нобара к концу тренировки натерла синяк. …в техникуме практиковались семинары: каждый из второкурсников мог проводить занятия для всех желающих, и Зенин Маки, имеющая высокий уровень владения многими видами оружия и техниками, занималась с Нобарой пару раз в неделю. Как она это называла, танцы с мечом и веером. И это было бы даже красиво, если бы Нобара умела танцевать. Потом они отложили веера, и танцы сменились техниками с мечом. Тут Зенин Маки оказалась зверем. — Согни ноги, сядь ниже. Да, садись же! У тебя шико! Шико но камаэ, сядь, говорю, ниже! Нобара пыхтела и старалась, все болело и не гнулось как надо, а Маки-семпай расставляла ноги и с легкостью садилась так, что ее бедра оказывались параллельно земле! Маки скакала с мечом, как будто делала это всю жизнь, и это при том, что меч не был ее профилем. Сначала шест, потом копье, теперь она осваивала нагитату, а потом, наверное, возьмется за нагимаки (ее советуют осваивать после всего). Зенин будто была рождена для оружия, и Нобара с завистью и восхищением смотрела на ее легкие пружинистые движения, и сравнивала со своими, рубленными и тяжелыми. — Еще раз, — скомандовала Маки-семпай, и Нобара готова была рухнуть от усталости, когда она снова провозгласила название техники и рывком поклонилась, - Отагай-ни рэй! — Маэ! — Миги! — Хидари! — Уширо! Плюнуть на все и попросить перерыв Нобара не могла: тут в углу на татами устроились Мегуми и Юджи, и показывать свое неумение и слабость перед ними отчего-то иррационально не хотелось. Хотелось быть самой лучшей, красивой, ловкой, но на фоне Маки не получалось точно. Мегуми следил за ее выполнением техники очень внимательно, машинально поджимая губы, когда подмечал ошибки, и это периодически сбивало. Юджи просто рассматривал ее с восхищением. Он первый раз все это видел, он пока не понимал, как должно быть. Наверное она бы мучилась еще минут сорок тренировки, когда к ним в зал ввалился Годжо и привлек внимание. — Кугисаки, Итадори, на задание. Мелкое проклятие, вы и вдвоем справитесь. У Мегуми тренировка с Пандой, — и останавливая все возражения, он скривился и замахал руками, — Да, да, я знаю, что у вас было расписание. Оно теперь поменялось. Снова. Пора бы уже привыкнуть, что каждый день — это сюрприз! * Проклятие завелось в старом, заброшенном доме на отшибе, даже завесу не пришлось ставить, потому что вокруг не было других зданий и людей. Ребята вошли с осторожностью — слишком часто в их практике дежурные дела оказывались сложнее, чем казались на первый взгляд. Нобара взяла наизготовку молоток, неспешно и тихо двинулась по коридору, посматривая по сторонам, и Итадори скользнул взглядом по ее фигуре. — Ты, кстати, с мечом — прямо вау, — заметил Юджи, тут же краснея под ее недоверчивым взглядом через плечо, — Нет, нет, я серьезно! — Да, что ты понимаешь, — поморщилась она, вспоминая то чувство нелепости, которое клекотало у нее в груди всю тренировку, не давая расслабиться, — Дура дурой. И штаны на мне едва завязались. — Нет, ты красивая, — поспешил возразить Юджи со всей пылкостью, — Серьезно, ты когда вышла в этих пышных штанах и с мечом, это было просто… просто вау! Нет, молоток тебе тоже идет! Тебе вообще все идет! Нобара притормозила и специально развернулась, чтобы посмотреть, как Итадори путается в словах, комплиментах и сваливается в какие-то восторженные и лишенные смысла, но совершенно искренние междометия. При этом чувствовала она себя если не на вершине мира, то хотя бы рядышком. От этого теплело где-то между ребер, и внутри растекался благодарный восторг. Юджи хотелось расцеловать и сказать, какой он замечательный. Нобара бы так и сделала, но именно этот момент и выбрало проклятие, чтобы показаться. Ребята не сговариваясь нырнули за угол. Нобара коротко чертыхнулась. — Вылез, вот ведь… Юджи, давай окружим его и… — она почувствовала, как что-то дернуло и оторвало от пояса ее мешочек с гвоздями, и оглянулась назад, — Эй. Эй! В полумраке старого дома лицо Юджи, исчерченное черными метками, было настолько жутким, что и без того нервная Нобара едва удержалась, чтобы не зарядить в него молотком. Сукуна невозмутимо рассматривал гвозди в мешочке. — Слушай, ты не вовремя! — сказала она, напряженно оглядываясь и пытаясь понять, где мелкое проклятие. — Ты дерешься этим мусором? — удивился Сукуна и, прежде, чем Нобара успела пикнуть, сжал мешок и перетер его содержимое ладонями, как двумя жерновами. Потом встряхнул и развеял по коридору смятые в труху гвозди. Гвозди, которыми Нобара должна была сражаться. Гвозди, которые были ее единственным оружием. — Ты! Ты что натворил! Придурок! Ты… — она едва нашла слова, смотря, как горстка пыли оседает на старые доски, — Чем я буду драться? Я же… Из-за угла вылезло щупальце, проскользило в миллиметре от лица, и Нобара едва успела пригнуться и поднырнуть под ним, оказываясь нос к носу с Сукуной. Щупальце свернулось, никого не поймав, и проклятие выползло целиком, устремляя на них еще мерзкие, склизкие отростки. Сукуна рыкнул, уходя в сторону и, Нобара почувствовала, как ее дернули за шиворот и потянули в боковую комнату. В следующие секунды она заваливала дверь всякой рухлядью, которой была наполнена комната. Нобара замерла, прислушиваясь к тому, что происходило в коридоре, но там воцарилась обманчиво-спокойная тишина. Кугисаки облизнула губы и повернулась у расслабленному Сукуне, который выглядел будто вышел на легкую прогулку. — Какого черта ты лезешь? Как я по твоему буду драться? Молотком его дубасить? — прошипела она, взмахивая руками, но Сукуна просто насмешливо ухмылялся на ее слова, и Нобара нервным резким движение закинула мешающие волосы назад, чувствуя себя так, будто бьется в глухую стену. Ее затрясло, — Тебе это все развлечение, а я… — Я никогда не шучу с серьезными вещами. Ты до конца жизни собралась этим мусором стрелять? Пацан уже территорию свою создал, а ты все херней маешься. — А ты не сравнивай меня и Мегуми! — взвизгнула она, замахиваясь на него молотком, но Сукуна перехватил его с легкостью и также выпустил, когда она пошла на попятную, отворачиваясь и кусая губы. Глаза у нее влажно заблестели. Она зло пнула какую-то бутылку, которая звонко разбилась о старый комод. — Да, я бездарность! Доволен? — громко произнесла она, — Ни техники, ни таланта, так… молоток и гвозди. Даже эта сука Маи с пистолетом — и та сама может пули создавать! У нас техники похожи, только она может пулю создать, а я гвоздь — нет! Она снова в сердцах пнула какой-то мусор, бумажки разлетелись по полу. В лицо Сукуне Нобара старалась не смотреть, особенно когда глаза у нее жгло, а голос жалко ломался. — Ты это хотел услышать? Мне до своей территории, как до луны. Я даже гвоздь не могу создать сама. Бездарность. Выкручиваюсь, как могу, — она шмыгнула носом, и покосилась на него, — А ты мудак. Доволен? Я и так знаю, что я ничтожество. Сукуна со вздохом закатил глаза. — Хоть пробовала гвозди создавать? — вздернул бровь он. — Да, пробовала! — Мотивация была слабовата, — оскалился Сукуна, замечая, как влажные от слез глаза блестят злостью и упрямством. Он буквально чувствовал, как она готова вгрызаться в технику зубами, если понадобиться, — Иди сюда. Встань спиной, вытяни руку. — Если это опять твои шуточки, — грозно начала Нобара, но Сукуна со всей серьезностью оборвал. — Никаких шуточек. Встань, сосредоточься. Нобара развернулась, вытягивая руку и смотря на раскрытую ладонь с растопыренными пальцами. Глаза жгло от слез и злости, на затылке чувствовалось дыхание Двуликого. Он положил ей на плечи горячие ладони. — Почувствуй. Вокруг проклятая энергия, чувствуешь? Она вьется вокруг. Внутри тебя ток. И снаружи. Чувствуешь? — Не особо. Нет, — напрягшись, встряхнулась Нобара, и услышала разочарованный вздох сзади. Он ударил под дых, и захотелось сжаться и не переносить это унижение. Вспомнились рассказы Юджи, как Сукуна хохотал над ним. Нобара вдруг испугалась, что тоже услышит этот издевательский хохот, но услышала только вздох в сторону. — Вот, люди, что с них взять. Нихрена не видят. Молодо-зелено. Нобара вдруг почувствовала, как он склонился к ней, почти прижался щекой к ее щеке. Его ладони на плечах резко показались тяжелыми, и начали жечь. А вся их поза превратилась во что-то очень интимное, такое, что тепло свернулось спиралью в животе, и сбилось дыхание. Нобара повернула голову, едва не утыкаясь губами Сукуне в щеку. Нижний глаз насмешливо посмотрел на нее, и она, будто испугавшись, уставилась обратно на свою раскрытую ладонь. Проклятую силу она не чувствовала, а вот Сукуну — да — всем телом, настолько, что хотелось выгнуться и подставиться. Вот прав Мегуми, что у нее что секс, что опасность… Нобара отогнала ненужные мысли и сосредоточилась, пытаясь что-то увидеть, но тщетно. — Твоя проклятая энергия. Она струится по рукам, ногам, — тихо говорил Сукуна, прослеживая ее фигуру ладонями, как могла бы идти сила, о которой он говорил, — Она сворачивается в животе. Дыши девочка, вдох… Широкая ладонь невесомо легла на поджавшийся живот, сделала круговое движение. Сукуна сзади будто прилип, прижался грудью к спине, и Нобара лопатками почувствовала, как поднялась его грудная клетка и живот при вдохе. — Выдох, — произнес Сукуна, все еще держа ладонь на ее животе, — Вдох… Нобара подстроилась под него и следующий вдох они сделали уже вместе, синхронно, войдя в один ритм настолько, что казалось даже пульс начал биться синхронно. И пульс проклятой силы тоже. — У тебя особая техника, созидательная. Не каждый умеет выстраивать вещи, а ты можешь. Представь его на ладони, сложи из проклятой силы. Как из… как из глины. Давай, сейчас, вдох… Нобара вздернула подбородок и остро взглянула на ладонь, где воздух заметно загустел, сплелся в силуэт острия со шляпкой, и пальцы сжали уже готовый плотный гвоздик. — Умница, — довольно пророкотал на ухо Сукуна, и губы сами растянулись в бешенной улыбке, то ли от того, что получилось, то ли от похвалы. Сукуна отступил на шаг, но продолжил касаться ее кончиками пальцев между лопаток, — А теперь сама. Вдох. Нобара запаниковала, но быстро подхватила ритм, пульсацию вокруг, снова распахнула ладонь, чтобы соткать из проклятой силы, вьющейся вокруг, гвоздь. Два гвоздя! Меньше чем за минуту! Сука Маи могла сделать только одну пулю в день! А она! А если три гвоздя? В азарте Нобара не заметила, как Сукуна отошел совсем, и когда она спохватилась и обернулась, в зажатой руке у нее уже торчали три шляпки, а на нее с полным восторгом смотрел Итадори. — Ты такая молодец! — закричал он, смотря как зачарованный в ее сияющее лицо, — Ты просто умница, ты самая лучшая! Нобара отчего-то знала, что сможет сотворить и четвертый гвоздь, и пятый, и еще тысячу гвоздей, без усталости. Сука Маи жаловалась, что тратит слишком много внутренней энергии на пулю, и Нобара, уворачиваясь от атаки проклятия, выращивая на ладони очередной гвоздь, подумала, что не тратит ни капельки внутренний силы. Что гвозди она создает из чего-то внешнего. Чего-то, что она не видит и не чувствует, но теперь умеет использовать.***
Эдо теперь назывался Токио, разросся ввысь и вширь, заблестел огнями и кишмя кишил людьми, проклятиями и завихрениями проклятой энергии. Ураюме сначала опешила с непривычки от дикого пульса большого города, но потом поймала ритм, пытаясь отыскать в переплетениях силы одну нужную. Она то появлялась, то исчезала, то слабела, то крепчала, и Ураюме собирала по крупицам каждое дуновение, долетающее до нее. Она обошла все крупные скопления проклятий и собрала слухи, которые не помогли ее поискам. О господине говорили, о нем слышали, его почувствовали, но ни разу не видели. Когда Ураюме обдумывала новую стратегию поисков, кое-кто вышел на нее сам. Человек с узким лицом и черными волосами преградил ей путь из переулка. Он был странным, Ураюме так и не поняла кто он, не то проклятие, не то человек. Какая-то дикая смесь и того и другого и чего-то третьего, искусственного, доносилось до ее ощущений, и, обращаясь к своему опыту, Ураюме не припоминала никого похожего на это существо. Человек улыбался, имел длинный шрам на лбу и был не один, а с улыбчивым проклятием, который казалось, был расчленен и снова собран из получившихся лоскутков. — Мне очень жаль нарушать ваше уединение этим вечером, — произнес человек очень вежливо, и эта высокопарная манера общения сказала Ураюме о том, что он либо достаточно древний, либо слишком самонадеянный. Ураюме поклонилась, сложив руки. Из рукавов кимоно виднелись только кончики тонких узловатых пальцев. Испещренный шрамами спутник человека нетерпеливо скакал на месте, оглядывая ее с нескрываемым любопытством. В конце концов, он не удержался и скользнул к Ураюме. — Какое у тебя прелестное личико! — Махито, не мешай и веди себя прилично! — одернул спутника человек, но Ураюме уже успела придумать шестдесят три способа его убийства, если он поведет себя крайне невежливо, и из них двадцать восемь способов даже не запачкают ее одежд. Но нетерпеливое проклятие, явно молодое и не слишком опытное, на рожон не полезло и разочарованно скользнуло обратно за спину к своему хозяину. — У вас ко мне какое-то дело, господин? — уточнила Ураюме не слишком терпеливо, прерывая долгое вступление перед основной частью беседы. Все таки не семнадцатый век, нравы изменились, и стало проще. Меньше тело- и словоизлияний. — Конечно. До меня дошел слух, что вы ищите сосуд Двуликого, — произнес человек, и на лице Ураюме не дрогнул ни один мускул. Сеть проклятий была не настолько обширна как у людей, но сарафанное радио было развито настолько, что слухи летали как высокоскоростной интернет. Умудренная годами Ураюме могла бы сказать «как стрела, пущенная из тугого лука», но она любила вворачивать только что выученные современные словечки. Они скрашивали ее скуку, которой подвержены все долго живущие мыслящие существа. Ураюме словам человека слегка расстроилась. Она искала все-таки господина, а не сосуд, хотя это объясняло, почему она чувствовала его урывками. — Если вы будете так любезны и расскажете мне, что знаете, вы очень поможете моим поискам, — произнесла с поклоном Ураюме, ловя себя на мысли, что привычку к учтивости и вежливости не вытравить несколькими сотнями лет, как и невежество не вытравить из простолюдина. Господина всегда утомляли подобные разговоры. Он был резок до грубости, и предпочитал решать вопросы проще, не растрачивая кучу времени на поклоны и вежливые улыбки. Ураюме нравилось сглаживать эти острые углы, нравилось переводить его грубые, порывистые и краткие слова в высокопарную речь, достойную звучать во дворцах даймё или императора, нравилось вести переговоры от его имени. — О, к сожалению, мне не известно, где он сейчас, но я как раз занимаюсь поисками. Вы можете присоединиться ко мне. И у меня есть частицы Двуликого. Ураюме сделала заинтересованный и непонимающий вид. — Пальцы, — пояснил человек, — Я собрал оставшиеся пальцы. Остальные уже в сосуде. Осталось только вызволить его у шаманов… Урауме подавила улыбку, рассматривая этого человека. Он так беззастенчиво пытался ее завербовать и при этом так бездарно врал, что делалось смешно. У человека есть пальцы, но сам сосуд ему не доступен, хотя он знает, где он. В Дры Пши знают не больше ее самой, но отчего-то болтают о слишком активных, лезущих к проклятиям шаманах. Ах, и еще объявившаяся Программа, которая берет под защиту всех созданий с проклятой силой, однако никто не знает, кто за ней стоит. Кто-то говорит, что во всем виноваты Американцы. Это было даже забавно. Интересный получался расклад. Ураюме учтиво поклонилась, незаметно сверкая глазами. Это напоминало дворцовые интриги, которые в новом времени теперь назывались словом, произошедшем от латинского «politicus». Не то чтобы она не могла с этим справиться. Господина всегда бесила эта подковерная возня, ложь и двуличие (Ураюме внутренне посмеялась над каламбуром. Хотя то, что господина прозвали Двуликим, никогда не было связано с двуличием, вопреки множеству отвратительных слухов!). А она сама чувствовала себя в интригах, как рыба в воде. Так что, пора было отправляться в плавание. И преподнести господину что-то больше, чем слухи, когда он вернется.