Один шаман пытался разобраться, отчего же проклятия первых и особых рангов собираются в социумы. В своих исследованиях шаман продвинулся настолько, что заявил, что если бы не шаманы, на мировой карте уже давно было бы могущественнейшее государство, незримое людям. Этого шамана подняли на смех, его слова назвали ересью, а его имя забылось. Ваш покорный слуга искренне хотел бы пообщаться с этим шаманом, но увы. Господин Председатель ПЗП, «Проклятая Азбука»
Сукуна выскользнул за барьер полуночной тенью, никем не замеченный и не узнанный, и шагнул на безлюдную улицу. Фонари бросали тусклые расплывчатые пятна света на асфальт, и вокруг застыла такая сонная, густая тишина, что навязчиво звенело в ушах. Сукуна ушел не далеко, к складам возле железной дороги, где светил лишь один фонарь на все несколько бетонных коробок, где его точно никто не потревожил бы. Ураюме мягко ступила в пятно света, и ее белоснежное кимоно окрасилось в теплый желтый и заиграло тенями на складках. Сукуна выжидающе посмотрел на нее, выцепил на бесстрастном спокойном лице блестящий взгляд и понял, что она довольна. Хорошо. Значит новости, что она принесла, будут хорошие. — Как прошла поездка? — Плодотворно, господин. Она плавно опустилась на колени, в сэйдза, и расправленное кимоно растеклось по темному асфальту, как пролитое молоко. — Выяснила? — сдерживая жадность в голосе, произнес Сукуна, и Ураюме дернула уголком рта, поддразнивающе отмалчиваясь, — Ну? — Да. Все так, как и говорили. Все правда. Сукуна довольно оскалился, и Ураюме сверкнула взглядом из-под нависшей челки. За границей фонаря ночь клубилась темнотой, сворачивалась любопытными тенями на очертаниях бетонных складов. Сукуна чувствовал себя свободно, зная, что они одни, жестом велел Ураюме рассказать подробности поездки, и она рассказывала про калифорнийское побережье, жилой комплекс под завесой, серьезную охрану. Маленький рай на берегу моря. — Мне удалось поговорить с Председателем, — произнесла она, и Сукуна замер, с жадностью ловя каждое ее слово. Она едва уловимо дернула уголком губ и добавила, — Это победа, господин. Сукуна вздохнул глубже, чем должен был, но его лицо, только что довольное до ликования, вдруг резко сжалось в сосредоточенное жесткое выражение, и он, сделав молниеносный шаг к стене, вскинул руку и сжал пальцы. Ураюме едва не подпрыгнула от неожиданности, теряя всю собранность, а стена панически вскрикнула и захрипела. Как по волшебству, проклятая техника спала, и в руке Сукуны медленно проявилась сначала шея, а потом и остальное, прилегающее к ней туловище и встрепанная голова. Двуликий придирчиво оглядел оборванца от ярких волос до стоптанных кед. — Назови мне хоть одну причину, почему я не должен свернуть тебе шею прямо сейчас? — обманчиво ласково спросил Сукуна, но от его тона у парня зашевелились волосы на затылке, и он задергался как в припадке, выпучивая глаза и начиная сдавлено бормотать. — Не убивайте меня, господин-доно, я не хотел подслушивать, просто не хотел мешать разговору, честно! Я не знал в какой момент лучше появиться, не убивайте меня! Меня зовут Хейке, пожалуйста, господин Двуликий-доно, пожалуйста! Я знаю вашего любовника! — затараторил он, и Сукуна вздернул бровь в уже более благодушном настроении. — Любовника? — с интересом протянул Сукуна. — Мегуми-саму, — выдохнул Хейке его имя, как заклинание, и Сукуна рассмеялся, пару раз тряхнув его за ворот и несильно приложив затылком о стену. — Долго готовился? — опасно насмешливо спросил он, — Видел тебя в баре, ты оказывается резвый. — Возьмите меня на службу, и буду еще резвее, — выпалил Хейке и, кажется, сам испуганно округлил глаза от осознания, насколько нагло это вышло. Но Сукуна потер подбородок и стрельнул глазами в Ураюме, которая сидела с совершенно непроницаемым лицом-кирпичом, как будто все происходило не с ней. Сукуна хмыкнул и посмотрел на парня внимательней. — На сколько ты можешь прятать свою проклятую энергию? — со знанием дела спросил он, и разжал хватку, отпуская его. Хейке встряхнулся, как помятый воробей, и с гордостью ответил: — Два часа, семь минут и сорок три секунды. При этом смотрел он на Сукуну так, будто с небес спустился его бог. Сукуна хмыкнул и, повернувшись к Ураюме, с ехидцей подколол: — Проморгала! Ураюме не поворачивая головы, резко отвела глаза в сторону с выражением полной ироничной невозмутимости на лице: «ничего не знаю, сами его в последний момент заметили». Сукуна коротко хохотнул, задрав голову, и повернулся к Хейке. — Будешь слушаться госпожу Ураюме, — сухо сказал он, и Хейке суетливо закивал, но потом опомнился и отвесил ей уважительный поклон, а она плавно качнула головой в ответ, — А теперь брысь, пока не позовут. Мне нужно распорядиться. Парня как ветром сдуло, и Сукуна хмыкнул, а Ураюме позволила себе скептически закатить глаза, всем своим видом демонстрируя, что она думает о таких довесках к ее работе. — Перестань, — фыркнул Сукуна, четко угадывая ее недовольство, — Ты пару сотен лет выпрашивала помощника, а теперь воротишь нос. — Имелось в виду, что я выберу помощника сама. Двуликий задумчиво почесал затылок, без капли раскаяния на лице, и развел руками.***
Мегуми метался, как загнанный зверь. С тренировки домой, на тренировку, на занятия в класс, в магазин, потому что закончился рис, и как бы не хотелось свернуться всем втроем калачиком и оккупироваться в комнате, урывая последние моменты вместе, внешний мир бестактно напоминал о себе и стучал в закрытую дверь. Это выворачивало их наизнанку, и Мегуми суетливо чувствовал, что не может найти себе место. На отчаянные вопросы «когда?» Годжо уклончиво отвечал «скоро», но в конце сжалился и дал им всем выходной на несколько дней. Означало ли это, что через эти дни Юджи заберут, или он просто так освободил им время — никто не знал. Когда его поймал Юджи, практически на излете, обхватил ладонями щеки и ласково улыбнулся, чмокая вытянутые уточкой губы Мегуми, тот был на гране истерики. — Ну, чего ты носишься, неугомонный? Ну, чего? Мегуми медленно выдохнул, пытаясь действительно успокоиться, но внутри что-то нервозно и мелко дрожало и не успокаивалось. Мегуми все эти дни искал выход, везде, где мог. У кого мог. Он поговорил со всеми, но все равно не мог успокоиться. Он повторял себе, что не имеет значения прав он или нет — он верит в свою чистую совесть. А когда дело касалось совести, он вспоминал одного человека. Её можно было бы назвать его персональной совестью, хотя Мегуми ее никогда не слушал, о чем уже несколько лет жалел. — Нужно сходить кое-куда, — выдохнул он, собираясь с мыслями и силами. — Я с тобой! — прицепился Юджи, и Мегуми не стал отказываться от компании. За территорией техникума как будто бы дышалось легче. Они дошли до станции, сели на поезд — и все под треп Юджи, который болтал о новых фигурках аниме (которые должны доставить на следующей неделе); о том, что лучше, данго или сладкие такояки; о том, что они три лекции по математике пропустили из-за этой Сибуи и сенсей их съест на зачете; о том, что похороны Нанамина будут в пятницу, хотя там хоронить нечего — и много, много, много всего важного, что, в конце концов, начало сливаться в одну большую информационную массу, но Мегуми не смел его прервать, слушая каждое слово. Он растворялся в голосе Итадори, плыл в нем, будто по мягким волнам, и сходил с ума от этой легкости, с которой тот говорил про планы и события, которые уже не застанет. Это раздирало внутренности, делало больно почти физически, и Мегуми опустил голову Юджи на плечо, уткнулся лбом, будто прячась. В середине дня оказалось не слишком многолюдно и им удалось сесть, хотя больше всего хотелось забиться в угол, притиснуться к Итадори на грани приличия и медленно соприкасаться губами, смакуя каждое движение и вырвавшееся прерывистое дыхание на коже. Итадори заткнулся, и наклонил голову, ложась щекой Мегуми на макушку. Пушистые черные волосы защекотали нос. До нужной станции они доехали молча, и сохранили тишину, когда вышли на улицу, где на горизонте замаячило монументальное здание больницы. Широкий проспект шумел, поток спешащих людей бился в своем ритме, а Мегуми казалось они, далекие от всего этого, зацикленные друг на друге — не вписываются в эту рабочую суету. — Тебе точно можно было выходить из техникума? — не слишком своевременно спохватился Мегуми, когда они оказались уже перед широким приветливым крыльцом у главного входа больницы. — Годжо-сенсей за меня поручился, решил дать мне развлечься, — хмыкнул Юджи, и задрал голову, рассматривая высоченное здание, которое лупало на них слепыми окнами и декоративными стеклянными вставками. В них отражалось солнце, и здание будто переливалось искрами. — Не очень весело, — буркнул себе под нос Мегуми, и шагнул в стеклянные, крутящиеся двери. Итадори потянулся за ним как на веревочке, и, главное, задумчиво молчал все время, за которое Мегуми успел привычно свернуть к стойке регистрации, отметиться, как посетитель, и привычно знающе шагнуть к лифтам. Юджи напряженно косился на него, но не спрашивал, и Мегуми был ему даже благодарен. Почему-то с каждым шагом под этой крышей, Мегуми сильнее потряхивало, он не помнил, когда последний раз был настолько в раздрае перед обычной за многие годы процедурой. Когда медленно разъехались двери лифта, он подумал про дверцы гроба, и с досадой одернул себя, заходя внутрь, выбирая этаж. Седьмой. Пока лифт полз наверх, Мегуми медленно вздохнул и выдохнул, собираясь с мыслями и силами, и чужое прикосновение к своей ладони оказалось настолько неожиданным, что он невольно вздрогнул. И переплел с Юджи пальцы, едва держась, чтобы не привалиться к нему, не уткнуться носом во вкусно пахнущую шею и просто дышать, шумно, тяжело, чувствуя, как печет глаза. Он должен держаться, он должен быть сильным, он просто должен. На посту Мегуми выдали одноразовый халат. В стерильно белом больничном коридоре было тихо и почти безлюдно: здесь держали постоянных больных, и посетители к ним приезжали не слишком часто и скорее дежурно. Как на кладбище. Мегуми, привычно отсчитав третью палату, беспомощно обернулся на Юджи, будто не зная, что делать и куда его деть. Он не привык ходить сюда с кем-то, упрямо не позволяя никому видеть свою слабость, а тут решил немного раскрыть кусочек своего мирка, познакомить с родственником, ага. — Здесь Цумики. В коме, — наконец-то произнес Мегуми, облизнув пересохшие губы. Произносить такое Мегуми не любил, по-глупому суеверно боясь называть вещи своими именами, и сказал только, потому что все-таки Юджи это нужно знать. На лице Итадори вспыхнула такая мешанина чувств и испуга, и сожалений, что Мегуми на какую-то секунду стало легче, и на губах даже промелькнула тень улыбки. — Я тогда, здесь тебя подожду, — очень чутко уловил его настроение Юджи, присаживаясь на лавочку возле стены, но тут же взъерошено подскочил, — Или лучше?.. — Подожди, Юджи, — согласился Мегуми, снисходительно и благодарно следя, как он все-таки падает на лавку и смотрит потерянно и с таким явным желанием обнять и стиснуть в своих лапищах, что Мегуми уже фантомно почувствовал его хватку. Заходить в палату к сестре всегда было хуже, чем через любую завесу к проклятию. Пусть лучше тысяча проклятий, десять тысяч — чем это. Лучше, чтобы он сам сейчас лежал на больничной кровати, утыканный проводами и трубками, а не Цумики, которая, погребенная под всем этим оборудованием, походила на какое-то жуткое потустороннее существо. Туго обтянутый кожей череп заострял ее черты, волосы потускнели. Мегуми потряс головой, все еще смотря на нее до рези в глазах, заставляя себя не думать, что она похожа на мертвеца. Он упал на железный больничный стул возле кровати, и, сгорбившись, коснулся ее руки, бережно сжимая прохладные пальцы, хотя внутренне боялся что-то ей повредить, слишком сильно погладить, сделать ей больно. Цумики он навещал пару раз в год или когда ему нужно было на что-то решиться. Мегуми верил, что она могла бы дать совет. Она была мудра и всегда знала, как поступить правильно. А сейчас он как никогда раньше нуждался в ее совете, но не мог его получить. Цумики только дышала в специальную маску, и спала. Мегуми облизнул пересохшие губы, замечая, что сложил на ее одеяле руки. Будто в молитвенном жесте в храме, перед алтарем. — Я… — начал было он, но горло свело, и он выдохнул, удрученно встряхнул руками, тяжело растер ладонями лицо, посмотрел на Цумики долго, мучительно собираясь, и наконец произнес, выдохнул, как собственный приговор: — Я не знаю, что мне делать. И ничего. Небо не разверзлось, не завыли приборы, не вбежал мед персонал, ничего. Цумико лежала с закрытыми глазами, в тишине под мирное шуршание приборов, а у Мегуми все внутри выворачивалось наизнанку от ее молчания, от этой обманчиво мирной вероломной больничной тишины. — Я не знаю, что делать. Не знаю. Совсем ничего не знаю… Как нам быть? Что нам делать? Я не могу… Краем глаза он уловил движение сбоку, будто кто-то вошел в палату. Движение смазанное, и Мегуми решил, что это Юджи все-таки не выдержал и решил зайти поддержать. Он уже повернул голову, собираясь выпроводить его, собираясь привычно закрыться в своей скорлупе, чтобы не показать слабости и того, насколько ему плохо, но увидев вошедшего — замер. — Нет. Только не ты, пожалуйста. Только не ты… Мегуми почувствовал себя обнаженным. Вывернутые наизнанку душа и эмоции оказались снаружи, как выпавшие внутренности из вспоротого живота, а он не успевал засунуть их обратно или прикрыться и заштопать себя. Было ошибкой брать с собой Юджи: к Юджи прилагался Сукуна, и именно к нему Мегуми оказался не готов. Он только сгорбился на своем месте, согнулся пополам, сжался, утыкаясь лбом в матрац возле худых тонких ножек Цумики. Ножек как у анорексика или ссохшейся мумии, и если (когда!) Цумики все-таки поднимется на ноги, не успевшая стянуться кожа будет висеть на бедрах. И болтаться при ходьбе. Мегуми зажмурился, страшно, горько, ненавидя всем сердцем Сукуну, который все-таки обошел кровать и встал напротив него. Он спокойно рассматривал Цумики, чуть склонив голову, и у Мегуми свело лицо. — Не смей, — глухо произнес он непослушными губами, — Не смей даже смотреть на нее, не трогай ее, нет… Сукуна коснулся ее лба, просто положил ладонь, и Мегуми почувствовал, как его раздирает таким отчаянием, яростью и безысходностью, что хотелось взвыть и закачаться на месте, как сумасшедший. Если бы Сукуна хотел ей что-то сделать, Мегуми бы даже не успел этого понять. Глаза жгло, и он растер их пятками ладоней. Хотелось, чтобы все стало просто страшным сном, чтобы, когда он проснется, рядом не было ни Сукуны, ни приближающейся казни, а Цумики бы улыбалась и также ругала его, как раньше. — Ее прокляли, — сказал Сукуна, и от его спокойного голоса хотелось дернуться, закрыться, как-то защититься или наоборот закричать на него: «нет! ты все врешь! это не так!». Двуликий со странным выражением на лице, похожим на участие или жалость, провел кончиками пальцев по ее щеке, почти задевая кромку маски, — Она блуждает среди холмов. Пытается найти выход. — Убери от нее руки, — страшно прохрипел Мегуми, и Сукуна на удивление послушался, бросил на него серьезный взгляд, отходя и вставая напротив. Солнечный свет из окна бил ему в спину и в какой-то момент вычертил только его силуэт, мощный, громоздкий, так, что метки на лице сделались прорехами черного на темном. Вокруг Цумико засияли трубки и провода, и ее кожа будто стала ярче, бледнее, как самый искусный фарфор. А потом свет утонул в закрывших солнце тучах. — Хочешь, помогу ей? — спросил Сукуна, будто метнул в Мегуми кинжал, и тот позволил ему вонзиться в грудь. Наверное, у него исказилось лицо. Страшно, дико, болезненно исказилось, как у человека, которого поманили спасением после долгих лет обреченности, но который все равно мучительно ясно понимал, что откажется от него. Мегуми тяжело растер ладонью грудь. — Не предлагай мне такое, — непослушными губами выдохнул он, мелко, будто его заклинило, мотая головой, — Не смей. Не смей мне такое предлагать! — Как хочешь. Сукуна отвернулся, и Мегуми, сверля глазами его профиль, подумал, что никогда не простит ему этого. Не простит этой зажегшейся надежды, от которой он отказывается. Не простит ему, что он почти согласился. Скорее для себя, чтобы унять всю всколыхнувшуюся муть в душе, Мегуми медленно произнес, пытаясь вложить в слова всю надменность и злорадство: — Я не сниму сделки. Ты сдохнешь. Наконец-то сдохнешь, уже навсегда, и никакие пальцы тебя уже не вернут. — Как и твоего Юджи, — зло ощерился Сукуна, — Он за тебя сделку со мной заключил. Чтобы спасти тебя. — Ты его обманул, — прохрипел Мегуми. — Но он этого не знал. А спасал тебя. Знал, во что может обратиться мое освобождение на час, прекрасно знал, а все равно, спасал, тебя, — он звучал насмешливо, но на лице не было ни сколечко веселья. Сукуна бросал слова как камни, и каждый попадал в цель, в грудь, в голову, а Мегуми не успевал закрыться, — Значит, как трахать его… — Перестань… — …так ты первый, а как спасать… — Замолчи, прошу, не перед ней! Мегуми отвернулся через силу, смотря на бледное лицо Цумики, а в горле что-то предательски дрожало, грозясь вырваться рыданиями прямо перед Сукуной. — Она тебя не слышит, — выплюнул Сукуна, с тошнотворным смутным удовлетворением, смотря, как Мегуми ломает на его глазах, — И никого она не слышит, все блуждает и пытается дышать. Ей не до тебя. — Иди к черту, — прохрипел Мегуми, чувствуя, как расплывается липкая горечь на языке, — Будь ты проклят, слышишь? — Уже и очень давно, — зло оскалился Сукуна, — Твои проклинания — капля в море. Неужели тебя настолько задело? Ты так не проклинал меня, даже когда я брал тебя в первый раз, злого, напряженного, зато потом ты разошелся и уже скулил у меня на члене. Мегуми вскинулся на него с такой ненавистью в глазах, с какой только берут в руки нож и несколько раз обрушивают на врага с застланной алым яростью. Но потом выдохнул, кусая губы, и вместо всего, что мог бы сказать, выбрал побег. Поднялся, опуская голову, низко, чтобы никто не увидел, насколько он жалок, и вылетел в коридор, толкнул дверь туалета на этаже, но не успел закрыться. Сукуна следом налег на дверь плечом, проскользнул в узкую кабинку с маленькой раковиной и унитазом, и повернул замок. Окатил взглядом, от которого Мегуми попятился и вжался поясницей в холодный край раковины. — Нет, не трогай меня, — сипло и тихо попросил Мегуми, когда Сукуна шагнул к нему, и, мягко развернув к раковине, не обращая внимание на сопротивление, нагнул ниже, открыл кран и набрал в ладонь прохладной воды, чтобы окатить ему лицо. Вода слепила ресницы, забилась в нос, и Мегуми отфыркиваясь и ругаясь, пытался выбраться из-под руки Сукуны, намертво пригибающего его за шею, пока он наяривал его лицо. Когда умывания прекратились и Мегуми вырвался на свободу, по инерции впечатываясь лопатками в выложенную плиткой стену, то походил он на дворового дикого котенка, которого хозяева искупали и свозили к ветеринару. Возмущение и злость быстро потухли, когда Мегуми вспомнил, насколько жалко он должно быть выглядит: с покрасневшими глазами и носом, с мокрым лицом, взъерошенный, с дурным отчаяньем на дне зрачков. Он потер глаза пальцами, стряхивая с ресниц воду и жалкую резь, которая все никак не могла уйти, и проклинал свою бледную кожу, на которой любая краснота могла не сходить часами и была прекрасно видна, как фонарь на темной улице. Сукуна смотрел на него со странным выражением на лице, и Мегуми потупился, отворачиваясь, но Двуликий тронул его за подбородок, заставляя смотреть на него. — Я не буду снимать сделки, — устало повторил Мегуми, откидываясь затылком на плитку, позволяя руке Сукуны невесомо поглаживать щеку. — Почему? — Ты серьезно, еще и спрашиваешь? — взъелся Мегуми, пытаясь все-таки увернуться от ласки, но Двуликий шагнул ближе, вжимая его в стену, и Мегуми почувствовал сначала дыхание на своем виске, а потом губы. Вокруг этого касания кожу будто выжгло, жар перетек на лоб, щеки, шею, и Мегуми зажмурился, понимая, что теперь у него красное лицо не из-за истерики и ярости. Сукуна знал, что делал, чутко знал, как коснуться, что сказать, чтобы взбесить или наоборот завести. Он был с ними слишком долго и изучил их от и до, а они его — все еще нет. И от этого хотелось сжать зубы в бессильной ярости. — Просто ответь, почему. Это просто, — бархатно донеслось на ухо, и Сукуна зарылся носом ему в волосы. — Потому что так будет правильно. — Правильно, — усмехнулся Сукуна, — Это слишком пространно, чтобы быть причиной. Давай, Мегуми, удиви меня, назови одну конкретную причину. — Ты зло, — выдохнул он, и от тихого смеха Двуликого его прострелило мурашками от загривка до позвоночника. — А еще конкретнее? — Когда последний раз ты пришел к власти, ты вырезал почти половину населения Японии. — А тебе кто-то говорил, почему? Сукуна не без сожаления оторвался от него и взглянул серьезно. — Видимо нет. Вполне ожидаемо. Шаманы переписывают историю, как хотят, — хмыкнул он, глядя в его недоуменное лицо, — Ты что-нибудь слышал про Государство проклятий? Мегуми уже хотел дерзко мотнуть головой — нет, о такой ереси он не слышал, нет, ври больше, но в какой-то момент застопорился, потому что он действительно о чем-то подобном читал. Это была просто идея. И это было в Азбуке… — О, по глазам вижу, что слышал, — довольно усмехнулся Сукуна. — Нет. — Врешь, — мягко пророкотал он, упираясь ладонями в стену по обе стороны от головы Мегуми, — Врешь, но да ладно. Главное же, что я всех перерезал, верно? — Поэтому тебя казнят, — выдохнул Мегуми, — Потому что ты опасен. А теперь проваливай обратно и верни мне Юджи. — Никто тебе Юджи не вернет, если дашь задурить себе голову, — рыкнул Сукуна, вдруг стискивая его плечи так сильно, что Мегуми поморщился. — Возвращай Юджи, — процедил он, и вздрогнул с остекленевшем взглядом, когда кулак Сукуны вмазался в стенку возле его головы. Возмущение застряло поперек горла, как и выдох. — Глупый, упрямый щенок! Плитка треснула, кусок выщербился, оголяя неприглядный бетон, и Мегуми почувствовал, как мелкий осколок кольнул щеку, не до крови, но неприятно. — Иди-ка ты, разбушевался, — ворчливо пробормотали губы Сукуны голосом Итадори, и его перекошенное от злости лицо расправилось, оставляя беззаботную и чуть взволнованную улыбку Юджи, — Давай, давай, вали. Еле пробился! Кошмар, упертый баран. Ты как? Юджи взмахнул рукой, отряхиваясь от бетонной крошки и выступившей крови на костяшках, и выжидающе заглянул ему в лицо, как преданный щенок. Мегуми хотел ответить, что все в порядке, но получилось только прерывисто вздохнуть. — Так, понятно, иди сюда, — Юджи быстрым и наработанным движением притянул его к себе и уткнул носом в мягкий воротник толстовки, — Целительные обнимашки. Мегуми прикрыл глаза, обхватывая Итадори руками, и вздохнул. — Скажи, что я все правильно делаю. Скажи, что этим я не… тебя… — Все-все правильно, сопротивляйся ему, — серьезно потребовал Юджи, сжимая его в руках крепче, — У меня заемная жизнь, понимаешь, я должен умереть и спасти от него людей. И это правильно. Так же делают шаманы, правда? Жертвуют собой, ради людей и друзей. Мегуми неожиданно вдруг захотелось возразить. Он бы не смог сказать, что именно его смутило, но подумав, решил бы, что Итадори говорит сказанные кем-то другим фразы, но Мегуми не успел ни подумать, ни произнести ни слов. От внезапного стука в дверь они подпрыгнули оба. — Эй, у вас все в порядке? — донесся из коридора голос медсестры, и Юджи с Мегуми переглянулись. — Да-да! — отозвался Юджи, — Сами понимаете, больница, родственники здесь на этаже, и у нас небольшая истерика случилась… Мегуми нахмурился, и Итадори стоически снес его мстительный тычок под ребра. Коридор за дверью молчал сочувствующе, но потом снова заговорил: — Может вам успокоительного накапать? Итадори опустил голову, рассматривая лицо Мегуми, его покрасневший нос и глаза. — Тебе накапать? — спросил он, и Мегуми категорично отрицательно замотал головой. Юджи кивнул и обратился к двери, — Да, накапайте, пожалуйста! И получил зверский недовольный взгляд Мегуми. — Нервы надо беречь! — возразил Итадори, — Пошли, у нас еще куча дел. Я хотел еще в бургерную зайти. — Вот еще всякую гадость есть, посадишь себе желудок, — проворчал Мегуми, резко становясь самим собой. Юджи застонал. — Да, дай хоть перед смертью вредной едой объесться! Зануда!