В пустоши дует ветер

Здесь — белесо-серое выцветшее небо, на котором даже не понятно было, где находится солнце. Вообще было ли это солнце? В плотном воздухе застыло время и что-то вязкое, что будто налипло на лицо фантомной паутинкой, забилось в нос, склеило легкие, отчего дышалось с таким трудом, что приятнее была бы только смерть. Пробираться через этот воздух было тяжело, и измученной Нобаре казалось, что сколько бы она ни шла — все равно остается на месте. Она неловко шагнула и едва не упала, когда земля под ногами пошла рябью. Сердце вздрогнуло и забилось громко-громко так, что это биение показалось единственным звуком в этой мертвой, пустой тишине. Но рябью пошла не земля — это Нобара поскользнулась на рассыпчатом, мелком-мелком и белом-белом, как выветренная временем кость — песке. Он был повсюду, налипал местами, будто соляными шапками и колол голые ноги. Нобара подняла голову и с тихим первобытным ужасом обвела глазами простор, который раскрывался у ее ног и уходил волнистым полотном холмов — в даль. Воздух, застывший, загустевший, непривычно горячий раздирал кожу и слизистую, и Нобара едва делала маленькие частые вдохи, обжигая себе носоглотку и горло. На высушенном языке расплывалась горечь, щипала, колола, и язык кровил. Она чувствовала этот солоноватый привкус во рту, а на зубах куски языка. Нобара выдохнула с болезненным стоном, кашляя, чувствуя, как колкие песчинки впиваются в слизистую, и пробовала идти, прорываясь хоть куда-нибудь. До первого уходящего волной холма, заросшего мелкой и колючей растительностью, и тогда силы ее оставили, и она рухнула на колени, растирая грудь, как будто мечтала добраться до внутренностей. Легкие жгло изнутри, и Нобара обессиленно забилась на земле и завыла, от невозможности разодрать кожу и вытащить этот жар из-под своих ребер. По посеревшим щекам скользнули слезы. Из последних сил Нобара дернулась и закричала, как умирающий раненый зверь, извиваясь от боли и жара, и ее крик разнесся над горькими молчаливыми холмами. Они как тысячи бездушных смиренных жрецов смотрели, как выламывается в судорогах ее слабенькое тело на алтаре этой земли. Нобара открыла глаза, делая вздох, и рывком села на постели, прижимая прохладную ладонь ко лбу. Грудь ходила ходуном, Нобара дышала, с облегчением осознавая, какое это блаженство снова уметь дышать. Как это приятно, какое это удовольствие вдыхать воздух полной грудью и выдыхать полностью, а потом вдыхать снова, и, приложив ладонь, чувствовать, как раскрывается диафрагма. Сон. Это был просто сон, страшный, неприятный сон, оставивший после себя липкое воспоминание и фантомное покалывание острых песчинок на ногах. Нобара с облегчением провела ладонями по лицу, и кинула взгляд на часы, а потом на другую часть постели. Почти семь, слишком рано, а постель пуста. Две одиноко лежащие подушки у изголовья, одна примята сильнее, другая остыла еще вчера утром, и Нобара смотрела на них мучительно собираясь с силами, чтобы отвернуться и встать на ноги. На кухне обнаружился Мегуми. Бледный и будто выцветший, он обложился тремя кружками, и, судя по запаху, который провонял всю кухню, накачивался кофе. Запах горький, дразнил ноздри, но хотелось просто воды, как будто она и правда шла всю ночь, пытаясь хотя бы дышать. — Ты выглядишь, как зомбак, — прохрипела Нобара, сглатывая комок в горле, когда жадно выхлебала всю чашку. Едва ли стало легче. Мегуми неопределенно передернул плечами. — На себя посмотри. Ты как будто и не спала. — А ты как будто и не ложился, — сказала она, задирая руку, пытаясь нащупать, насколько большое у нее гнездо на голове. Наткнулась на спутанные волосы, выраженный колтун, запуталась в нем непослушными пальцами, больно дергая себя за прядки, и плюнула, решив просто пригладить волосы, чтобы не торчали. Мегуми смотрел на нее отсутствующе-печально, и кинул взгляд на часы над дверью. — Поспи еще немного, — сказал он. Нобара поскребла ногтями щеку, тоже оборачиваясь в сторону часов, и коротко замерла, вспомнив белесые бледно-серые просторы. Им не было края, они сводили с ума, они смотрели на нее тысячью глаз, как будто обдумывали, как же зверюшка им досталась и что она умеет. От этого стыла кровь, и мутилось в животе липким кромешным ужасом. — Лучше не надо, — пробормотала она, отводя взгляд, следя за своим выдохом и вдохом, будто боясь, что сейчас снова начнет задыхаться, — Уже выспалась. Мегуми хмыкнул, потирая сухие воспаленные глаза. — Везучая. Нобара хмыкнула. Она бы поспорила. *** Печати стягивали каждый мускул, не давая даже хоть чуточку пошевелиться, а в таком кромешном беззвучии можно было услышать гудение кровотока в ушах. Юджи мужественно терпел, хотя наедине с собой и своими мыслями, все сильнее и сильнее растекался по телу страх и онемение. Он терпел, считая вдохи и выдохи, но потом прикрыл глаза и провалился в себя, внутрь, отрываясь от сознания. Тут хотя бы можно было двигаться или тешить себя иллюзией на движение. Правда, Юджи уже приготовился опять набрать полные ботинки кровавой слизи, но с удивлением ступил на песчаную отмель, косой огибающую насыпь из костей. Темная и мутная мерзкая вода мелкими волнами плескалась и облизывала песок, как настоящая речушка или озерцо. Сукуны не было видно, трон на вершине пустел и казался никому не нужным. Итадори хмыкнул и зашагал вдоль косы, огибая насыпь. Когда он увидел на другом краю отмели сгорбленную фигуру, то сбился с шага, на секунду замирая, смотря на то, как Сукуна сидит без движения и будто медитирует, повернувшись спиной к костяной насыпи с троном. Решившись, Итадори приблизился, останавливаясь в каком-то метре, и Сукуна повернул к нему голову. Итадори вдруг затопила вина, что помешал, но Двуликий только задумчиво спокойно окинул его взглядом и хлопнул по песку рядом с собой. Юджи с облегчением упал на задницу, и зарылся пальцами в песок. Отчего-то досадливо вспомнилось, что на море он не был ни разу в жизни, и видимо, шанса не представится. Наедине с собой и Сукуной как будто сбросилось все наносное, все маски и внезапно накатило тщательно сдерживаемое отчаяние. Навалилось тяжелой каменной плитой, накрыло плотным покрывалом, и Юджи прерывисто вдохнул и посмотрел на Сукуну, на его строгий профиль и цепкий взгляд вдаль. «Наверное, так же решается на что-то» — подумал Юджи, кусая губы. Юджи видел его, даже когда был внутри — он всегда решался: ударить, усмехнуться, поцеловать, сжать крепко в руках, смотреть. Они одно целое - подумалось вдруг. Итадори уже забросил даже пытаться вспомнить, какого это — быть в одиночестве, без вечного подселенца в его теле, без этой изнанки, которая все равно просачивалась наружу, и Юджи отчетливо ее видел. Видел, что у самого опасного проклятия всех времен есть эта чертова изнанка, и она намертво и до конца переплетена с его. Юджи облизнул губы и спросил. — Ты боишься? Сукуна повернул к нему лицо, спокойное, обманчиво равнодушное. — Чего? — Казни? Смерти? — пробормотал Итадори, сжимая в кулаках песок, который струйками высыпался сквозь пальцы. — Нет, — усмехнулся он, и Итадори отстраненно кивнул, а потом выдохнул и повернувшись на бок, положил голову Сукуне на бедро. Тот замер, что-то обдумывая, и Юджи зажмурился, прижимаясь щекой, но потом с облегчением почувствовал прикосновение к голове, и ладонь Сукуны легла своей расслабленной тяжестью. Итадори не знал, что делал бы, если бы остался в одиночестве, без этого молчаливого участия. Наверное, сошел бы с ума. — Это больно? — спросил Юджи. — Умирать? Нет. Это быстро. — Как тебя убили в тот раз? Как поймали? — нетерпеливо спросил Юджи, чувствуя, как от тяжести его ладони, медленно развязывается нервный подрагивающий узел где-то внутри, под ребрами. Сукуна задумался, откинув голову, а потом усмехнулся, с досадой покривив краем рта. — Да примерно также. Итадори свел брови, не собираясь ворошить старые раны, боясь разрушить это хрупкое равновесие, которое воцарилось между ними. — Когда Годжо предлагал отсрочить казнь, еще тогда, в самом начале, — заговорил Юджи просто чтобы не молчать, — я попросил, чтобы я умер не в одиночестве. Знаешь, теперь я не хочу. Их глаза… я думал, меня разорвет от их взгляда. Она так кричала… Не хочу, чтобы они смотрели, как меня будут убивать. Не хочу, чтобы они видели. Чтобы они еще больше… Сукуна хмыкнул над его головой, глядя на спокойные воды и едва уловимую границу территории вдалеке. Юджи спокойно лежал головой у него на коленях и сопел, пальцами шебурша песок. Тут время тянулось вязко и неуловимо, только Сукуна знал, сколько прошло времени и что происходило снаружи, сколько осталось до казни. Он скользнул ладонью по волосам Юджи. — Боишься? — спросил Сукуна. — Да, — открыто ответил Юджи и прижался щекой к твердому жесткому бедру сильнее, отчего-то зная, что не получит насмешки. — Не бойся. Ты не будешь один, не прозвучало, но было услышано, и Итадори развернулся на спину, укладываясь ему на колени затылком и заглядывая в лицо. Он отвлекся, уже меньше походил на приговоренного к смерти и почти развеселился. — Расскажешь, что произошло, когда нас забирали? — Нет, — фыркнул Сукуна, покосившись на него сверху. — А что за пустошь? Двуликий вздохнул и накрыл слишком довольное лицо пятерней, чтобы не наглел, но почувствовал только теплое дыхание от смешка на ладони. — Отвали, — беззлобно огрызнулся Сукуна. — Всегда ты такой бука, — надулся Юджи, когда снял тяжелую руку с лица, но не выпустил, прижимая к себе в полу объятии. Сукуна усмехнулся, посмотрел вперед. Там снаружи время текло, а тут казалось, этот момент, полный спокойствия и доверия, будет длиться бесконечно. Бесконечно Юджи будет лежать на его коленях, доверчиво заглядывая в лицо, уязвимо подставляя горло и шею, свои страхи, сожаления, душу, как будто у него никого не было ближе страшного проклятия, убивавшего тысячи людей. Где-то снаружи дотлевало на горизонте солнце, свежий холодный ветер гнал сырость после дождя, но в каморке, где под слоем печатей не видно было даже стен, стоял затхлый плесневелый запах и полная тьма. Скрипнул замок, из приоткрывшейся двери поползла по печатям полоса света. Сукуна досадливо дернул щекой. Накрыл ладонью глаза Итадори, чувствуя щекотное прикосновение ресниц к коже, и согнувшись, прижался к его лбу сухими губами. — Вставай, Юджи. За нами пришли.