В пустоши дует ветер

Тут снова нестерпимо распекало грудь, просторы казались бесконечными и плывущими легкими холмами, и воздух налипал на лицо. Нобара шла, прижимая к груди ладони, дыша тяжелыми урывками, и считая про себя: еще чуть-чуть. Еще немножко. Еще несколько шагов. Вверх по холму, цепляясь за колючую сухую траву, когда ноги путались от усталости и едва не тянули вниз. Вокруг как будто бы начинало теплеть, а воздух сделался тяжелее и горче, каждый вдох прокатывался по горлу как наждачкой. Песок чуть сошел и теперь перемежался с серой каменистой землей, испещренной где-то морщинистыми трещинами. Из некоторых пучками выползала сухая острая трава, и тащились по земле ветвистые колючки. Место все не кончалось. — Это просто сон, — непослушными губами, едва слышно произнесла она, останавливаясь и с усталым прищуром смотря на небо, запрокинув голову. Бледный низкий небосвод безмолвствовал. Нобара качнулась, запнулась обо что-то, и покатилась вниз по маленькому склону, поднимая вокруг тучи пыли и песка. Она замерла, лежа на гудящей спине, и не нашла в себе сил подняться, часто дыша и смотря, не мигая, на бледное нависающее небо. — Отвратно, — попробовала фыркнуть она, но поперхнулась на полуслове, закашлялась, проталкивая в горло воздух, который кольнул, как множество иголок, и затихла, всё смотря на небо. Если присматриваться, можно было заметить тонкие прожилки бледных облаков, которые текли куда-то в своем направлении, хотя ветра не было. Воздух стоял неподвижно и мертво. Она не могла встать. Грудь у нее спазмически дергалась, Нобара кривилась, представляя, как выглядит: в грязной, где-то порванной от цепких колючек футболке, с растрепанными, спутанными волосами, со светлыми дорожками от слез на посеревшем от пыли и грязи лице. Сон все не кончался, даже когда начало темнеть и холодать, и из разогретого за день воздуха выпала песчаная крошка, которая путалась в волосах и будто прожигала корни волос, колола кожу, скрипела на зубах, тая и разнося по рту горький привкус, забивалась в глаза и нестерпимо жгла. Нобара со стоном перекатилась на бок, отплевываясь и мотая головой, смотря, как земля снова наполняется песком, и медленно с трудом встала. Ноги враз почувствовали, как тяжело идти по выпавшему песку. Но надо было двигаться. Нобара еще тешила себя надеждами, что сможет дойти куда-то, где ее спасут. Как же она ошибалась. Если бы она знала, что с высоты она казалась маленькой точкой посреди бескрайних бесконечных мертвых просторов. * Время текло неумолимо быстро и медленно одновременно. Это был первый раз в жизни, когда Нобара встречала рассвет, и даже в этом мертвом неподвижном месте он неожиданно оказался поразительно прекрасным. Когда тонкая граница земли и неба, размытая ночью, побледнела, пуская первую полосу сизого света на горизонт, а потом рассвет растекся слоями. Белая полоса, серая, бледно-перламутровая, бежевая, и ночь выцвела днем и светом. Нобара смотрела, на секунду забыв, насколько тяжко здесь находиться, и завороженно шагнула навстречу рассвету, не отказывая себе в том, что это прекрасно. Даже если она сейчас умирает или лежит в коме и блуждает среди холмов, пытаясь дышать, это все равно было прекрасно. Дыхание вырывалось сухими хрипами у нее из глотки. Она бы все отдала за глоток воды. Или за дуновение свежего ветерка. Нобара полезла вверх, пытаясь все-таки найти высокую точку и осмотреться, но измученная, она падала и поднималась, и снова падала. Дыша сквозь стиснутые зубы, она поднялась сначала на четвереньки, зашипев от впившихся в колени песка и травы, а потом, едва не заваливаясь, поднялась на ноги и упрямо зашагала наверх, на холм, оставляя за собой маленькие не отчетливые следы, похожие больше на игру земли и песка, чем на слепок ноги человека. С появление света песок снова уменьшился, будто растворяясь в воздухе, и идти стало легче, жесткая трава щекотала ноги. Проводя взглядом по просторам, Нобара уже была на грани отчаяния. Серая бездушная земля. Нобара закричала: — Эй! Кто-нибудь! Тишина разнесла ее голос над холмами, и он померк в плотном воздухе, никто не отозвался. — Помогите! У нее подогнулись ноги, и Нобара осела на землю, чувствуя, как режет глаза от слез. Нобара готова была на все, чтобы произошло хоть что-нибудь. Хоть маленькое самое маленькое движение в этой мертвой неподвижности. — Хоть кто-нибудь. Прошу, помогите… На губах расплылась соль от слез и горечь. Нобара бы сказала, что после многих поцелуев с Сукуной, она уже привыкла, к этому вечному привкусу во рту. Но здесь было настолько горько, что было почти невозможно. Горькие, горькие поцелуи… — Вытащите меня из этой… Когда Нобара осеклась, в лицо бросился жар. Она посмотрела на плавные волны молчаливых холмов, и едва не засмеялась, не зная, что делать, ненавидеть Сукуну или любить за то, что он оставался упрямым несдающимся ублюдком до конца. — Пустошь, — позвала она, смотря в низкое бледное небо, в серые, испещренные мелкой растительностью холмы. Тогда что-то всколыхнуло пряди ее волос, и они мазнули по щеке, как легкое перышко. Нобара неверяще замерла, но потом медленно повернула голову. Её лицо омыло ветром. * * * * * * * * * * * Казнь будет сегодня. Мегуми потерял дням счет, ему казалось, что Юджи забрали только что и одновременно вечность назад. Без него, в кромешном одиночестве, голову наполнили мысли, он тонул в них, в ворохе невысказанных слов и обрывков мечтаний. Мегуми потер воспаленные слипающиеся глаза, в которые как будто песок насыпали. Песок как в том жутком сне, не дававшем хотя бы на время ночи успокоиться и ничего не чувствовать. Возле автоматов с напитками он встретил унылых второкурсников, и Мегуми старался не сталкиваться с ними глазами, пока скармливал панели деньги и нажимал код товара. От сочувствующих взглядов, прожигающих затылок, и резко стихнувшей беседы, стало тошно. По языку расплывался кислый вкус, на зубах шершавым слоем чувствовался налет, и Мегуми досадливо провел по ним языком, вспоминая, что не почистил. Нарушил свой обычный порядок, позволил захватить себя рою слов в голове, ловля себя на мысли, что в его жизни Юджи исчезает уже второй раз, заново, теперь уже точно насовсем. Автомат медленно переваривал запрос, и наконец-то выплюнул в окошко банку энергетика, к которой Мегуми присосался, как утопающий к капле воды. — Эм, слушай, ты в порядке? — откашлявшись, неловко спросил Панда, и встряхнулся, когда Мегуми покосился на него, — В смысле, тупой вопрос, но… черт, может тебя к Сёко? — Не надо, — отмахнулся Мегуми, вытирая рот ладонью. — Ты очень плохо выглядишь, — поджала губы Маки, хмурясь, и Мегуми, повернувшись, увяз взглядом на ее рыхлых шрамах на лице. — Просто не выспался, — сказал он и даже не соврал — спал он действительно отвратно эти два дня. Он тяжело посмотрел на часы у Панды на запястье. Церемония уже должна была начаться. Минуты три как. Они тут, разговаривают, стоят возле автоматов, а в это время где-то несколькими корпусами дальше Итадори ведут. Вводят в зал. А Мегуми здесь. Минутная стрелка дернулась, отсчитывая уже четыре минуты, и тело Мегуми окатила какая-то сосущая напряженность, дерганная тревога, как при осознание, что опоздал, или забыл сделать что-то важное, или вспомнил что забыл о встречи, когда она уже прошла. Это все нервы. Сердце забилось как бешеное, и когда Мегуми затрясло, он попытался успокоиться. Вдох, выдох. Вдох… Это озарение. Его прострелило хлесткой волной понимания, такой сильной и внезапной, что он пошатнулся, хватаясь ослабевшими пальцами за стену. Минутная стрелка на часах дернулась снова: пять минут, он страшно опаздывал, хотя до этого уговаривал себя, что проведет время казни достойно и сдержанно. Но то, что прострелило его насквозь, оказалось сильнее его. Мегуми стиснул пальцами переносицу, чувствительно нажимая рукой на лоб, будто желая продавить голову. Сукуна был прав. Он, черт побери, был больше, чем прав, он… Стена холодила руку. Мегуми казалось, что он падает, долго и мучительно. Он представил, как Годжо-сенсей подходит к нему и Нобаре в конце дня и сообщает очевидное — что Юджи… У него не получается придумать эти слова, которые сказал бы Сатору — перед его глазами застыло лицо Итадори, а все остальное застлано черной сосущей пустотой. Юджи никогда больше не будет. Никто не влепит несмешную шутку посреди разговора, никто не будет пытаться спасти всех, никто больше не… Сукуна, мерзавец-ублюдок, Сукуна больше не спошлит за обедом. Не будет скалиться, следить масляным взглядом, как они друг друга… Стена холодила. Мегуми зажмурился. Кажется, кто-то положил ему руку на плечо, но он чувствовал только, как у него немеют конечности и глаза. Итадори Юджи и Сукуну Ремина сегодня казнят. А Мегуми попробовал представить свою жизнь без них и не смог. Крах. Фиаско. Он не сможет жить без них. Не сможет. А Нобара? Нобара поймет, она сильная, она справится, она поймет. Когда их будут убивать, Мегуми встанет вместе с ними, плечом к плечу. Но сначала. Надо хотя бы попытаться… — Фушигуро! Подожди, Фушигуро, ты куда? Сквозь быстро стучащий в ушах пульс, Мегуми ничего не слышал. Он бежал, боясь не успеть. Галерея, двери, какие-то редкие маги, колонны, снова двери — перед глазами в цветном водовороте поворотов и коридоров плыли кривой оскал Сукуны и искрящийся взгляд Юджи. Он остановился возле дверей зала. Напротив, почти в такой же позе застыла тяжело дышащая после бега Нобара, и глаза ее, красные и мокрые от недавних слез, пылали так ярко и решительно, что Мегуми почти ослеп. Как он мог в ней сомневаться? — в их чудесной девочке — когда внутри нее вскипает то же, что и у него самого. Ей в ладонь из широкого рукава скользнул молоток, и Мегуми уверовал — они выйдут отсюда вчетвером. Или продадут свою жизнь подороже. В зал суда они ворвались вместе.