***
***
Аэропорт гудел, как пчелиный улей. После мирной неспешной глуши и тишины у моря, такое ярое мельтешение сбивало с толку. Мегуми едва не вздрогнул, когда мимо промчалась семья, навьюченная багажом и явно опаздывающая на самолет. Рядом Гето гипнотизировал табло прилета, как будто оно хоть как-то изменилось за те две секунды, что он на него не смотрел. Мегуми вздохнул. — Все будет хорошо, — сказал он, и Гето дернул плечами, будто сбрасывая нервное оцепенение. — Что? Да. Надеюсь, — его глаза снова устремились на экран. Там всплыла строка о посадке самолета из Токио, но это не принесло успокоения. Гето покачал головой, — Я очень долго не видел Сёко. С Сатору виделись несколько недель назад, а Иери… она никогда не брала командировки. Мегуми промолчал, невольно вспоминая затаившуюся тоску в глубине темных зрачков Сёко. Хотя теперь он понимал разницу — тоска у нее была не лютая — с проблеском надежды и ожиданием встречи. Мегуми все не покидала мысль, что когда она или Сатору рассказывали про Гето, ни один из них не скорбел по-настоящему, зная, что он жив. И если бы Мегуми был внимательней, он бы это заметил. Объявили выдачу багажа. Гето рядом вытянул из кармана сигареты, вспомнил, что курить в здании нельзя, и нервно покрутил ее в руках, прежде чем спрятать обратно в карман. — Все будет хорошо, — повторил Мегуми, покусывая губы, скорее просто от нетерпения, чем от волнения. Мыслями Мегуми был в другом месте: в больнице, куда тремя часами ранее доставили Цумики, так же оплетённую проводами и трубками прибора жизнеобеспечения, бледную, и истонченную. Почти прозрачную. В этой новой жизни прежней оставалась Цумики, его вечный крест. А потом в палату зашел Сукуна. Мегуми, сразу спавший с лица, непрерывно наблюдал, как сестру подключают к новому месту, и на секунду даже почувствовал легкое дежавю. Только сейчас уже было все равно, насколько жалко он выглядит: хотелось уткнуться в Сукуну, чтобы он развернулся, сжал в объятиях, утешающе проводя ладонями по спине. Но Сукуна неожиданно подошел к узкой больничной койке Цумики и коснулся пальцами ее лба… Кажется, Мегуми до сих пор не верил, что это случилось. Трепет тонких ресниц, глаза, еще мутные, не проснувшиеся до конца, но посмотревшие четко на него. Господи, он до сих пор не верил… Из стеклянных дверей стали выходить первые пассажиры, и Гето рядом подобрался, цепко вглядываясь в каждого, а Мегуми перед глазами видел другое лицо, исхудалое, изможденное долгой комой, но с едва пробивающимся румянцем сквозь мертвецкую бледность. Цумики, когда очухалась достаточно, чтобы понять, что брат завел любовника, на Сукуну покосилась очень неодобрительно, как свекровь на неугодную невестку. — Нашел ты без меня неприятности, да? — сдавленно произнесла она со слабым болезненным смешком еще не набравшегося сил человека, и Мегуми тогда выдохнул, только когда понял, что не дышал все это время. И, кажется, заплакал. Японские туристы, смешные и в основном маленькие среди потока американцев, выходили и выходили, нагруженные чемоданами, а внутри у Мегуми распирало что-то необъятное, горячее до жжения, что-то, что он не мог спокойно пережить. Хотелось кричать, долго и срывая горло, или сесть в углу на корточки, накрыть лицо руками и произнести срывающимся в рыдания шепотом, что господи, наконец-то, все хорошо, все наладилось. Наконец-то. Наедине, он целовал Сукуне руки, крупные, перевитые метками, и тот сначала пытался что-то с этим сделать, но потом сбежал, перетек в Юджи, и уже Юджи бросился успокаивать его и сцеловывать с щек слезы. Господи, наконец-то все кончилось… На резкий девичий визг обернулся наверное, весь аэропорт, и Мегуми, уплывший в свои мысли, едва не подпрыгнул, дергая пальцами, едва удерживая себя, чтобы не сложить печать и не вызвать тень. Потом он разобрался: бросив чемоданы и сумки, к ним через весь зал неслась Сёко, и Гето, сорвавшись с места, раскрыл навстречу руки. Она прыгнула на него, повисая как обезьянка, обхватывая руками и ногами, зацеловывая лицо, и Мегуми улыбнулся, с легким злорадством смотря, как Годжо, придерживая свой багаж, подхватывает ее чемодан и сумку и не спеша топает к ним. В темных очках, гражданской одежде, не имеющей ничего общего с формой техникума, с болтающимся фотоаппаратом на шее он казался расслабленным туристом на отдыхе. Вздохнув, Мегуми подошел и перехватил у него один из чемоданов, который норовил запнуться колесами и перевернуться, и Годжо просиял, но как-то застенчиво печально. — Официально заявляю, что я идиот, — сказал он, смотря на него поверх сползших на нос очков, и Мегуми усмехнулся краем рта. — Ага. Я знаю. — Так ты меня простишь? В свое оправдание скажу, что у меня не было выбора! Мегуми посмотрел на Сёко, которая все еще не могла выпустить Гето из рук и теперь тискала его посреди аэропорта, не стесняясь никого, и улыбнулся, понимая, что если бы что-то подобное случилось с его любимыми людьми, он поступил бы так же. — Тем более ты сам не был со мной откровенным до конца, — Сатору лукаво сощурил глаз, — Почему, о том, что твой парень — Сукуна, я узнаю во время казни? Причем, когда меня сносит волна, чтоб их, кроликов! Мегуми подавил смешок, вспоминая, что не додумался ни до чего более действенного, чем кроличий побег. Он заполнил весь зал и был достаточно неожиданным, чтобы прикрыть Нобару, которая несколькими меткими выстрелами оборвала магические путы, сдерживающие Сукуну. Его оскал, победный, сытый, намертво отпечатался на другой стороне век, взбаламутил все темное внутри, как ил на мелководье, и Мегуми тогда захлестнул дикий радостный кураж. Вытянутое лицо Сатору, с которого слетела повязка, было бесподобно, хотя и, к сожалению, запомнилось плохо. Мегуми посмотрел на него с весельем, спрятавшимся в уголках глаз, и Сатору потоптался на месте. — Так простишь? А? Ну, давай, — Годжо, явно чувствуя, что Мегуми не сердится, и теперь бессовестно этим пользуясь, рискнул потыкать его в щеку пальцем. — Ну, что остается делать? — вздернул бровь Мегуми, мягко отбиваясь от приставучки-Сатору, — Придется. Годжо просиял и тепло хлопнул его по плечу. Потом посмотрел в сторону, где Сёко все еще не выпускала Гето из рук. — Эй! Мне сегодня достанутся обнимашки или нет? — обидчиво выпятив губы, уточнил Сатору, смотря на них, и Иери, не отрывая лица от груди Сугуру, помотала головой. — Нет, я заграбастала всё себе, — приглушенно донеслось откуда-то из глубин черной толстовки Гето, — Восполняю их многолетнее отсутствие. — Жадина, — умилился Годжо, а потом вдруг замер, будто додумался до чего-то, — Черт! А ведь у нас на это теперь целая жизнь! — На обнимашки? — На все! Мегуми фыркнул и покатил чемодан к выходу, не дожидаясь, когда они наобнимаются. Очень хотелось домой, к своим обнимашкам.***
Поджав под себя ногу и свесив другую, Сукуна курил, выпуская колечки дыма в голубоватый от сумерек воздух, и цепи качелей поскрипывали едва слышно, когда он чуть отталкивался от дощатого пола кончиками пальцев. Мегуми, устроившись на перилах, как на жердочке, прижался плечом к гладкой балке, и смотрел, тяжелым, но каким-то светлым, сытым взглядом. Полы юкаты чуть раскинулись, и открывали вид на крупное колено и жилистую лодыжку. Свод стопы и щиколотка прятались под тканью, и Мегуми поймал себя на мысли, что не против скользнуть с перил на колени перед Сукуной, совсем развести гладкие полы юкаты и провести ладонью по жесткой коже, чтобы Сукуна выдохнул нетерпеливо, смотря на него сверху, отложил теплеющую кисеру и запутался крупными жесткими пальцами у Мегуми в волосах. Он бы прикусил губу от теплой тяжести ладони на голове, и, приспустив белье, взял бы у Сукуны в рот. От бархатной тяжести головки на языке кружилась бы голова, качели бы скрипели истошно и натужно, и темнеющие углы веранды, забитые спокойным вечером, густели бы темнотой еще больше. Мегуми отвернулся, смотря на прорехи меж кустами, где подвижную и пенистую кромку моря уже скрыл вечер, оставив только звук перекатываемых волн и свежий запах воды и соли. В чаше кисеру, той самой, которую ребята купили для Сукуны, от которой он морщился, но упорно не хотел менять, алели крошечные искры, когда он затягивался. Бело-серебряная юката Сукуны светлела в сумраке неуловимым силуэтом, и казалось, что треугольные, прижатые плотно друг к другу узоры, это гладкая блестящая чешуя. У Мегуми пополз уголок рта вверх. — Уроко, — сказал он, потому что разбирался, и Сукуна встретился с ним насмешливыми глазами, — Зло, которое защищается от зла. Или это намек, кто ты и что с тобой нельзя связываться. Забавно. — Это Ураюме, — легко подхватив мысль, отозвался Сукуна, поморщившись, — Ее дар. А она любит пошутить. — Ага, я заметил, — с весельем тряхнул головой Мегуми, и от Сукуны донесся негромкий бархатный смех, осевший горячей волной в солнечном сплетении. Хлопнула дверь, и на веранду выползла заваленная пледами и подушками Нобара, которая бросив свой ворох на качели, устроилась с удовольствием под боком у Сукуны, положив голову ему на бедро. — Вы чего в темноте? — подорвалась с места она и включила фонарики, попутно вручая Мегуми плед, и теплый легкий свет мягко округлил края сгустившихся сумерек. Стало уютно, и еще уютнее, когда Сукуна дернул Нобару и уложил к себе под бок, чтобы не мельтешила. Перегнувшись через его колени рывком, так, что цепи взвизгнули, Нобара показала язык, и Сукуна со вздохом опустил раскрытую пятерню ей на лицо. Из-под ладони захохотали, и Мегуми, прижимаясь пылающей щекой к прохладной балке, на секунду прикрыл глаза. Они затихли, только когда Нобара запихала руку Сукуны себе под щеку и спокойно легла, укрывшись пледом, пока он выпускал струю густого дыма в сторону. — Как Цумики? — спросила Нобара, и Мегуми тепло улыбнулся, вспоминая сестру, еще истонченную и болезненную, но постепенно набирающуюся сил и даже попросившую поесть что-то посерьезнее бульона. — Ждет нас завтра снова, всех вместе. Буду знакомить. — У тебя такие серьезные намерения, — подковырнула Нобара, и получила в ответ строгий взгляд, утонувший в ее карей искрящейся от веселья радужке. Сукуна приглушенно посмеялся, вытягиваясь, чтобы выбить кисеру в банку на столике. А потом посмотрел на Мегуми. — Она сможет выбрать, куда пойти в конце пути, — сказал он, слегка обстукивая чашу об края, — Уйти в Пустошь или туда, куда уходят люди после смерти. Она сможет выбрать. — А ты все выбрал за нас. — Я свое не отпускаю. А вы мои, — произнес он, откладывая трубку, и, нахмурившись, посмотрел на свои ладони, — Я надеюсь… думаю. Это будет единственным, за что я буду извиняться перед вами до самого конца. Я… — Перестань, — тяжело свел брови Мегуми, и Сукуна вперил в него спокойный понимающий взгляд. В вишневой радужке запутался отблеск фонариков, как в янтаре, и он искрился на самой границе глубокого черного зрачка. Сукуна покачал головой, усмехаясь, задумчиво на него смотря. — Ты из тех людей, которым для близости нужны слова. Но при этом ты не хочешь их слышать. — Мегуми у нас вообще большая, большая запутанная в загонах загадка, — произнесла Нобара, поднимая руку и очерчивая темные тонкие губы Сукуны кончиками пальцев, — Тут нужен переводчик с Мегумского. Наверное, даже, с Фушигурского. Нет, с Зенинского! — Нобара, — застонал Мегуми, растирая лоб, краем глаза смотря, как Сукуна расслабляется и невесомо целует ее руки. — Нет, а что? — повернулась она, как была, головой на коленях, и каштановые волосы заструились водопадом по серебристой ткани юкаты, перепутались с чешуйками узора уроко, — Маки тоже этим грешит, вот честно! А ты тем более! Но вам всем повезло, что есть я! — Нобара… — Если бы не я, мы бы тут конечно, может быть, и сидели, но определенно не в тех отношениях, которые сейчас сложились. А? Мегуми замер, и Сукуна засмеялся, запрокидывая голову. Довольная Нобара крутила руками и нарочито небрежно рассматривая ногти, и всех отпустило. Воцарилась уютная, домашняя тишина, прерываемая только шуршанием волн где-то за кустами и пальмами. — И… что будем делать дальше? — спросил Мегуми. Сукуна хмыкнул. — Как будто у нас что-то поменялось, — подала голос Нобара, — Также. Будем работать, защищать людей, проклятия, учиться. Любить друг друга, — она помолчала, повторяя кончиком мизинца линии узора у Сукуны на груди. Он с нежностью обвел контур ее лица, едва касаясь костяшками пальцев, чувствуя, как что-то внутри захлебывается от жгучего, яркого восторга, и от того, как изменилось выражение его лица, становясь обнаженно открытым, искренне любящим, Мегуми понял, что Сукуна наизнанку вывернется, чтобы ему больше никогда не пришлось извиняться, чтобы они не пожалели. Смотря на них, Мегуми испытывал дикое желание растереть грудь, чтобы унять этот пульсирующий, пылающий комок, вибрирующий в груди так нестерпимо жадно и горячо, что хотелось обнять весь мир. — Дальше, — произнес Сукуна, пропуская волосы Нобары сквозь пальцы, — Дальше жить. Хочу смотреть на вас год за годом, как вы меняетесь, взрослеете. Как из мелких щенков превращаетесь в заматеревших волков. Какими сильными вы становитесь. Как же я все-таки вас… Нобара приподнялась, впиваясь ему в губы, не давая договорить. Чтобы ни случилось, они его тоже, также.***
Ураюме любила шутить. По-своему и иронично тонко. Иногда ей было достаточно того, что о шутке знала только она. Отчего-то она испытывала непередаваемое удовольствие от одного только факта наличия шутки. Многолетнее проживание в месте, куда было запрещено подниматься женщинам (зловредный каприз, да и только), юката Сукуны (или немного о том, как прямым текстом сообщить, что перед вами демон) и многое другое. И организация добровольной социальной деятельности в новом городе тоже была шуткой. Ураюме приходила в полный восторг (у нее даже поджимались от удовольствия пальцы на ногах), когда она видела группу незаинтересованных людей или проклятий, не состоящих в дружеских отношениях и запертых в одной комнате только ради того, чтобы делать что-то, что никому не нужно. Сам факт этой ненужности рекомендовалось держать в тайне, хотя, разумеется, все вовлеченные в процесс подозревали об этом чудовищном обмане. О, госпожа Ураюме определенно любила шутить. Она и пошутила, когда Гето Сугуру, вернувшись из аэропорта, чрезмерно жаловался своим спутникам на сильную загруженность (большая ошибка!). — Господин председатель, а у вас имеется секретарь? — спросила она как всегда со своим бесстрастно каменным выражением на лице, и только неуловимый блеск в пытливых умных глазах на мгновение ознаменовал, что хищник обнаружил свою жертву. — Эээ, нету, — неуверенно ответил он, подумав, и это была его вторая большая ошибка. Наивный и неопытный, он еще не подозревал, что попал в сети. Потому что Ураюме скорбно возвела глаза к небу, едва не складывая на груди руки, и поведала: — Хм, это очень, очень плохо. Понимаете ли, в чем дело: любому уважающему себя председателю положен расторопный секретарь. Невозможно представить господина Холмса без доктора Ватсона, или Англию без достопочтенной королевы, или бухгалтера без годового отчета. Так и председатель не может без секретаря. Гето смотрел на нее немигающим взглядом, и Ураюме осторожно подтолкнула его в сторону нужных размышлений. — Вы не посчитаете за дерзость, если я предложу свою кандидатуру? Мои рекомендации безупречны. И, хм, проверены временем… Короче. Ураюме жила на свете уже тысячу лет, ужасно скучала и любила шутить. Не удивительно, что она стебала всех, кто не успел увернуться, даже если они не знали об этом. Как уже говорилось, ей было достаточно, что о шутке знала только она.***
— Итак… Нас уже можно поздравить? Иери повернулась, сталкиваясь с лучистым насмешливым взглядом поверх сползших очков, в котором лучи солнца выщербили золотые искры в небесной голубизне радужки. Годжо улыбался. Их шезлонги стояли впритык так, что они касались локтями на соединенных подлокотниках. Укутанный в плед Гето, с неприлично расплывшимися по контуру зацелованными губами, лохматый, выбившийся из сил за эти дни, спал на животе, разлегшись на Годжо, и тот обнимал его, иногда наклоняясь и касаясь щекой его волос. В такие моменты, полные нежности и тепла, Сатору неотрывно смотрел, как волны бросаются на деревянные балки пирса и голубоватые в солнечной дымке скалы, огибающие бухту с одной стороны, и думал, что они выиграли, зубами выдрали у всего мира этот кусочек счастья. У пирса качалась белая новенькая яхта. Выложенная большими камнями дорожка, почти засыпанная песком, вела, петляла между сухими пучками выгоревшей до серой белизны травы, и убегала в отцветший на осень сад. Сквозь бедную от холодов растительность виднелся дом с панорамными окнами, выходящими на ослепительно прекрасное море. Сёко посмотрела на черноволосую макушку у Годжо на груди, и откинулась на спинку шезлонга, слегка дергая ногами, чтобы под подоткнутый плед не задувал свежий и прохладный ветер и не холодил ступни. Пахло солью. Морская соль выедала щеки, щипала губы, оставалась пленкой на ногах, когда, обсохнув после прогулки вдоль линии прибоя, не получалось добежать до ванной, чтобы смыть ее. Сёко прикрыла глаза и закурила, медленно, с удовольствием, растягивая последнюю сигарету и смотря на чистую бесконечную полосу большой воды впереди. Курить она решила бросить, а то через плацентарный барьер проходит почти вся гадость, какая только может быть, и никотин в том числе. Так что да. Этих троих можно было поздравить.P.S. А проклятые частицы показали просто невероятную совместимость с живыми клетками простых людей. Но это уже другая история, полная новых идей и планов, и иная часть Проклятой Азбуки. На том, Председатель и прощается.