Лучше, чем мы

      — И что теперь? — спросил наконец Зорькин.       Все время, что мы с родителями и Мишей завтракали за круглым столом, Коля бросал на меня нетерпеливые взгляды. Вчера я почти ничего не успела ему рассказать, кроме того, что Андрей теперь знает про сына. Я оставила его наедине с этой ошеломляющей информацией и направилась в комнату, где все-таки уснул Миша. Прямо на одеяле, в россыпи своего войска, с первой книгой серии, которую мы начали читать вдвоем, и которую всего пару минут назад припомнил мне его дядя. Красная с золотом пижама задралась и оголила полоску кожи, на которую мне стало холодно смотреть. Мне захотелось поделиться этой картиной с Андреем. Непривычная возможность.       Сегодня, когда Коля пришел утром, случая поговорить один на один так и не представилось. Рядом всегда кто-то был. Буквально каждую секунду.       Но когда с завтраком было покончено, и Миша с папой зеркально похлопали по своим полным животам, Коля настойчиво вызвался убрать посуду и передал мне в руки сухое полотенце.       — Он хочет его узнать. Что будет теперь? — снова тихо спросил Коля, складывая вымытые тарелки в стопку.       Миша громко засмеялся, когда папа, коверкая слова, прочитал что-то на французском. Он частенько так делал, а внук, испытывая гордость, любил учить его произношению.       — Я познакомлю их. Андрей придет сюда через несколько дней — он согласился подождать. За это время я должна объяснить все Мише.       Мы были похожи на заговорщиков. Тарелка громко приземлилась в стопку таких же белоснежных и чистых, родители и Миша ненадолго обратили на нас свое внимание.       — Как ты? — беспокоился Коля, когда они вернулись к своим занятиям. — Судя по вчерашнему твоему возвращению все прошло не так уж плохо. Хотя, зная Жданова, — Зорькин хмыкнул и прошёлся мокрой ладонью по давно зажившей челюсти. — Он был в бешенстве?       — Нет, Коля. Ты бы сейчас не узнал его.       Перед глазами снова возник потухший человек, бывший некогда самым энергичным и заразительно жизнелюбивым в моей жизни. Когда-то в самом начале, когда я только встретила его.       — Коля, что я наделала?       Друг понимающе вздохнул, его взгляд сполз вниз на мыльную пену и остатки грязной посуды.       — Послушай, мы ведь не знали этого тогда. Если хочешь сейчас кого-то винить, вини меня. Это я тогда…       — Ты ни в чем не виноват, — перебила его я. — Если бы я не боялась правды, тебе бы не пришлось говорить с Мишей о нем. Моя жизнь — мои решения. Моё трусливое бездействие — тоже в какой-то мере решение, понимаешь?       Коля понуро кивнул.       — Вставь в свой плотный график и разговор с отцом. — Он аккуратно глянул через плечо. — Я думаю, он удивится, когда снова увидит здесь Жданова без объявления войны.       Последняя мокрая тарелка чуть не выскользнула у меня из рук. Папа. Эта проблема хоть и не была первостепенной, но грозила мне чуть ли не большими последствиями. Можно сказать, разрушительными.       Мы с ним давно привыкли думать об отце Миши, как о таинственном Призраке. Далеком, забытом и почти ненастоящем. Но Жданов был слишком хорошо знаком папе. Когда, уволившись, я уехала с Юлианой, а Андрей в горячности как-то прокричал родителям о том, что я украла у него компанию, папа изменил к нему отношение. Всегда уважая Андрея и как начальника, и как мужчину, он перестал говорить о нем вовсе. Во-первых, потому что я больше не работала в «Зималетто», а во-вторых, потому что ему это было неприятно. Папа не любил ошибаться в людях, а тогда ему показалось, что он именно ошибся. Его дальнейшая работа в «Никамоде» никак не связывала его с Андреем на протяжении всех этих лет, бухгалтерскую документацию он отправлял либо через курьера, либо через электронную переписку после того, как Коля научил его пользоваться несколькими функциями компьютера.       «И что же теперь?» — повторила я мысленно недавний вопрос Зорькина. Теперь папа узнает, что во времена, когда Андрей был моим начальником, а, кроме того, был глубоко помолвлен, нас связывали определенные отношения. И от этого мои уши и щеки залились впечатляющим румянцем совсем несвойственным моему возрасту, ведь результат этих отношений успешно побеждает деда во всех настольных играх, учит его французскому и подлавливает на ругательных словечках.       — Времени тянуть больше нет, я возьму с собой Мишку, а ты прямо сейчас объясни все отцу, — настоял Коля, когда с посудой было покончено. — Мама попросила разобрать старые вещи, которые мне вряд ли понадобятся. Там много комиксов. Потом мы съедим по мороженому, прогуляемся, а когда вернемся, то вместе разрушим его мир, ладно?       На его заманчивое предложение я ответила мягким отказом, объяснив, что должна поговорить с Мишей сама.       — Время, — напомнил он, соглашаясь, и окликнул Мишу.       Папа отреагировал именно так, как я думала. Спустя столько лет правда не была оглушительной, но все равно заставила его помрачнеть. Он чувствовал себя обманутым. И этот обман как будто стал еще страшнее, когда в ответ на его долгий растерянный взгляд мама пристыженно опустила глаза. После этого папа решительно встал из-за стола и не появлялся на кухне почти до самого вечера.       Он не пытался заговорить, и мы с мамой не торопили его с этим. Вместо этого он достал семейный фотоальбом и с настороженным вниманием осмотрел каждое фото после рождения Миши, которые мы присылали или привозили из дома. С пеленок до выпадения первого зуба, домашние и школьные, те, где он улыбался или с недовольством смотрел в направленный на него объектив. Кажется, в нашей семье так повелось. Чуть что — окунаться в прошлое при помощи фотографий.       Папа старался выглядеть серьезным, но неизменно расцветал, натыкаясь на памятные снимки. И вскоре успокоился, приложив руку к щеке и спустив очки на нос.       — Старый дурак! Ничего не замечал, — смиренно произнес он, повернулся ко мне и попросил сесть рядом.       Я рассказала все, что он должен был узнать. По правде говоря, он уже знал почти все: о моем решении воспитывать Мишу самостоятельно, о моих неудавшихся отношениях с его отцом, который до вчерашнего дня не догадывался о существовании сына. Но эти факты были о безымянном Призраке. Теперь папа узнал, что все это время Призраком был Андрей Жданов. Это сильно пошатнуло его реальность.       Папа не касался подробностей моего романа с Андреем, посчитав, что это было бы слишком неловко для нас обоих. Да и такое количество воды, что утекло с тех пор, наверное, смыло его разочарование в дочери. Во всяком случае, я на это надеюсь. Его вопросы касались только Миши. Что Андрей сделал, когда узнал? Что он намерен делать дальше? И чем заслужил мое решение скрывать от него Мишу все эти годы? В своих объяснениях я не ударялась в подробности.       Папу, несомненно, волновало, что Андрей Павлович Жданов имеет на его внука законные права. И в глубине души он опасался. Того, что потерянные годы нам не простят. Как же ему объяснить, что человек, которого он так боится, с трудом собирает себя по осколкам и не намерен с нами воевать?       При упоминании Андрея папа по старой привычке называл его «Андрей Палыч». Смущался этого и переходил на более нейтральное «Жданов» или «Он». Когда время придет, и здесь появится Андрей, папе будет не легче.       Мама знала всю историю, поэтому я лишь кратко сказала им обоим, что ошибалась в Андрее. Все, чего я хотела теперь — исправить хотя бы малую часть своих ошибок. Пусть я боялась, к чему заведет нас всех этот путь, но отступать не имела права. Больше нет. Родители, безусловно, переживали, но понимали, что я права.       От тяжёлых мыслей у папы поднялось давление, и ему пришлось принять дежурные таблетки. Покидая кухню вместе с расчувствовавшейся мамой, он задержал ладонь на моем плече.       — Поглядим, дочка, — напоследок сказал он.       Коля с Мишей вернулись непозволительно поздно. Коля в квартиру заходить не стал, только пропустил внутрь племянника и поставил около двери связку, похожую на стопку макулатуры.       — Мишка кое-что хотел забрать себе, — объяснил он. — Пусть это пока побудет здесь, разберемся как-нибудь потом. — Коля одарил меня многозначительным взглядом поверх головы ничего не подозревающего Миши и нырнул под бледное освещение лестничной клетки.       — Ну что, как провели время? — спросила я Мишу, когда мы остались вдвоём. Тёмная копна волос соскучилась по расческе. Я запустила под чёлку пальцы и убрала мешающие прядки от лица. Когти царапали душу, когда я представляла, с чего начну разговор об Андрее.       Миша ответил мне довольной улыбкой и жадными взглядами, бросаемыми на стопку потрепанных журналов, которую принес Коля.       Вымотанный, он выглядел донельзя счастливым, а Коля превзошёл самого себя, устроив племяннику день приключений. Как будто чувствуя приближение грозы, он постарался последними средствами защитить дом от разрушений. Миша делал краткие паузы, чтобы насытиться воздухом, возбужденно и непоследовательно рассказывал обо всех событиях и вкусном ужине, которым накормила их Колина мама, пока я, стараясь не упускать нить повествования, любовалась искорками беззаботности в его глазах. В конце усталость победила, и Миша заразительно зевнул.       — Выпьешь тёплого молока перед сном? — понимающе спросила я, чувствуя жалкие капли облегчения, что мне не придется рассказывать свою страшную правду сегодня. — Добавлю к нему печенье. То, с шоколадной крошкой.       Миша с готовностью согласился. Шоколадная крошка всегда побеждала. Я сняла рюкзак с его плеч, и мы вместе отправились на кухню.       Пусть мы поговорим не сегодня. Пусть он поспит без этих тяжелых мыслей. Пусть все случится завтра — вела свои торги с совестью я.       Помню, в день, когда Зорькину исполнилось тридцать один, я чувствовала себя примерно так же. Мы праздновали его День рождения дома, в нашем парижском убежище. Пригласили несколько соседей и по совместительству близких друзей, которыми успели обзавестись за неполные шесть лет. Две семейные пары, одна в возрасте, другая — тогда еще молодожены. Студент и молодая женщина с мальчиком чуть старше Миши. Эта разношерстная компания давно перестала удивляться, что мы с Зорькиным живем вместе, с равным успехом воспитываем Мишу и не состоим ни в родственных, ни в романтических отношениях друг с другом.       Когда праздник закончился, гости разбрелись по домам, а Миша уснул, как только его голова коснулась подушки, мы вместе с именинником устало ковыряли вилками остатки довольно большого торта. Свечи в виде серебряных цифр никто не убрал, но их фитильки были давно потушены. Они притягивали мой взгляд. Говорили, что время движется только вперед. Упрямо и неподкупно.       Конечно, причиной моего потухшего настроения был не возраст друга и не сами свечи, которые пригодятся мне уже через пару месяцев. Коля заметил выражение моего лица и попытался пошутить, что я все ещё младше него. Но быстро сдался, как и всегда, понимая меня лучше всех.       — Давай, Пушкарева, выкладывай, чем так печален этот день, что ты сидишь мрачнее тучи, — попросил он.       — Прости. — Я постаралась стряхнуть дымку и невесело ему улыбнулась. — Так, мысли всякие лезут. Подлить тебе чая?       — Чая-то подлить, — протянул Коля. — И выкладывай, не тяни.       — Время, — просто объяснила я. — Вот моя проблема.       — Всего-то? Из всего букета ты выбрала «время»? Ну и чем же оно так напакостило тебе, помимо очевидного? — Коля показал на серебряные тройку и единицу.       — Сколько у меня его осталось?       Коля замер с куском непрожеванного торта. Пришлось быстро объяснить, что эта игра слов связана с Мишей. С тем, как он вырос, и с тем, как вырастет совсем скоро. Его интересы, его вопросы почти приблизились к тому, чего я так боюсь. Самый страшный сон, помимо основного набора тридцатилетней женщины, тот, где Миша спрашивает о своем отце.       — Опять Жданов, — вздохнул Коля и отставил от себя чашку, выпускающую ароматные облака. — Времени подготовиться к этому никогда не будет достаточно. Даже не надейся. Найди ответы на его вопросы, и тогда тебе не придется вздрагивать от каждого его «почему?». Давай, прямо сейчас.       Я непонимающе молчала.       — И почему я не пошел на психфак? — сказал Зорькин в пустоту. — Тебе повезло, в области «нерадивые отцы» я — ас.       Но в том-то все и дело…       Речь не об отце, который бросил своего сына. Я глубоко убеждена, что Жданов был бы не рад моей новости. Но я не могу объяснить этим Мише отсутствие отца. Ведь это решение было моим. Получается, очевидной является только моя вина. Но когда я понимаю это, я также понимаю, что Миша родился в результате расписанной лжи и хитрого обмана, став побочной и незапланированной линией большой игры. Вот она — правда. Неприкрытая. Некрасивая. Но она есть. Я не хочу принимать ее и не хочу, чтобы Миша знал ее, когда вырастет. Он — мое сердце, я люблю его больше всех на свете. И хочу, чтобы он знал только эту правду. Только эту!       Когда я посвятила друга в свои мысли, он ненадолго задумался.       — Получается, — нахмурившись, начал Коля…       Получается, я не могу объяснить Мише, почему он рос без отца, потому что не могу, не кривя душой, обвинить Жданова в том, чего он не совершал. Но в противовес этому я не могу честно рассказать ему о причине, почему так отчаянно не хотела, чтобы Жданов был частью нашей жизни.       Зорькин, обычно долго собирающийся с духом, чтобы навести порядок в своем шкафчике в ванной, всегда умел раскладывать мысли в моей голове по полочкам. С подписями и указателями.       — Именно, — согласилась я, когда он закончил свой сеанс.       — Тогда сочувствую. Ты ни капли не изменилась, — раздраженно произнес Коля. — Ты до последнего готова хранить «честное» имя Жданова незапятнанным. Может, со временем у тебя и стерлись воспоминания, а я прекрасно помню, как ты заливала слезами мое плечо, когда узнала, какой он гад.       Также, как наводил порядок в моей голове, Коля умел не стесняться в выражениях, чтобы донести свое честное мнение.       — Да Мишке будет лучше знать состряпанную, капельку ненастоящую, но данность. Его отец гад, каких поискать надо, — с нажимом повторил Коля. — И он не заслуживает, чтобы с его именем так церемонились. Я готов пойти на это допущение. Потому что, если честно, уверен, такие люди, как твой Жданов, неспособны заводить настоящие семьи, неспособны отвечать за свои поступки, они даже честно жить не могут. Повсюду у них предательство, и Мишку он рано или поздно предал бы.       — Так просто, Коля? Разок соврать и все?       — Этого будет достаточно, — морщась от собственных речей, Коля источал уверенность в том, что говорит. — Так ты защитишь его, и он не будет всю жизнь искать встречи с тем, кого не существует.       Мы вернулись к мрачному ковырянию торта, каждый обдумывая эту возможность. Мысли друга были осязаемы и густы, как кисель. Я как будто была в его голове, и потому понимала, что заставило его так сказать.       Ведь он практически прошел тот же самый путь, по которому суждено идти Мише. С одним важным уточнением. Его отец действительно бросил их с мамой. И Коля помнил этого человека. Помнил таким, каким видел в тот последний раз. Он был тогда еще совсем мальчишкой, учился в младших классах. Это было еще до нашей с ним встречи и моего переезда с родителями в Москву.       Когда мы познакомились, он был щупленьким мальчишкой, который поначалу ждал, что отец вот-вот вернется или хотя бы появится в его жизни. Он оберегал свою надежду, как мог. Но так и не сумел ее не разбить. Я много лет наблюдала, как Коля мучился, то упиваясь злостью, то отпуская отцу грехи детским прощением. И задавал вопросы. Всегда одни и те же.       Коля в чем-то прав. Мише не нужна такая надежда. Сделка с совестью была самой постыдной сделкой в моей жизни. Но решить и решиться — не одно и то же.       Спустя несколько месяцев после того памятного разговора Миша вернулся из школы необычно молчаливым. Стресса в его жизни хватало. Начался уже второй год его обучения. Всегда разговорчивый после уроков, вымотавшийся, но довольный, сегодня он тихо прошмыгнул в свою комнату и не показывался до самого ужина. Когда кушал, низко наклонялся к тарелке и почти не отрывался от нее.       — У вас что, бойкот? — спросил ничего не понимающий Коля.       Миша от неожиданности резко вздернул нос и наконец явил миру причину сегодняшней тишины. Его губа была рассечена, края раны запеклись шершавыми кусочками крови, а вокруг была краснота.       — Что это такое? — почти дружным хором спросили я и Коля.       — Ничего, — буркнул Миша и вернулся к тарелке.       Но терпеливо ждать, пока Миша объяснит, ни у кого из нас не получалось. Это было происшествие. Не то чтобы он никогда не ранился, но его поведение говорило само за себя. Он скрывал это, а, значит, стыдился. Но по всему видно, что ему было больно. И не только из-за рассеченной губы.       — Я просил их замолчать, а они не отставали, — быстро сдался сын, устав скрываться, когда мы с Зорькиным надавили. — Они постоянно повторяли одно и то же, говорили, что они точно это знают, а я глупый и ничего не вижу! И я ответил!       Вместе со словами хрупкое тельце сына покидали злость и отголоски детской ненависти, призывая непрошеные слезы. Коля, нетерпимый ни к женским, ни к детским слезам, отошел к шкафчику, в котором хранилась аптечка, и принес ее мне.       — Ты не глупый, слышишь? — Я тщетно пыталась его успокоить. — Объясни по порядку, мы во всем разберемся.       — Да в чем тут разбираться? Они оказались правы, ведь у всех он есть! — уже горько произнес Миша. — У всех, даже у Марселя!       Упоминание Марселя, еще одного мальчика из класса Миши, не добавило ясности. Две половинки запекшейся ранки тем временем выпустили струйку свежей крови, и Миша поморщился.       — Дай я обработаю, будет не так больно, — я попросила посидеть его неподвижно, но Миша как будто специально уворачивался от моих попыток ему помочь.       — Мне не больно, мне неприятно! — кричал он. — Почему только у меня его нет? Я всех из своего класса сегодня вспомнил. Я либо видел каждого сам, когда они забирали ребят из школы, либо слышал о них. Но я точно уверен, что даже Марсель знает его. Почему же у меня его не было?       Понимание зародилось в глазах Зорькина искрой, которая подожгла фитиль и взорвалась где-то внутри меня.       — Я говорил им, что у меня его нет, а они не верили! Говорили, что я дурак, раз забыл его или еще больший дурак, потому что меня обманывают, — завершил свой рассказ Миша.       Он задышал чаще, полностью отдаваясь своей печали и прячась от навязчивых слез в ближайшем укрытии, что смог найти — в моих руках. Коля смотрел на нас отрешенно, он как будто вообще отсутствовал. И мне кажется, я знаю, о чем он тогда думал. О том нашем разговоре, о постыдном решении, что мы почти приняли, но так и не решились на него пойти.       Ужин остывал в тарелках, пока я убаюкивала Мишу, держа за детские мягкие плечи. Как многого мы не замечаем, пока нам не швырнут это в лицо. Мне казалось, он абсолютно счастлив, ведь у него все есть. Есть я, мои родители, Коля. Я надеялась, этого достаточно.       Свои успокаивающие движения я сопровождала словами. Конечно, я сказала ему, что отец у него есть. В этом непрошеные вершители справедливости были правы — он есть у всех. Но у Миши его никогда не было, он его никогда не знал. Даже не слышал его голоса. Этими аргументами я подкрепила свою уверенность в том, что он не дурак.       Миша слушал молча, не задавая вопросов. А я не объясняла причин, просто констатировала данность. И снова бессовестно крала для себя время.       На следующее утро никто из нас не напомнил друг другу о минувшем вечере. Несколько заданных вопросов о мальчишках, которые учинили драку — все, что я сделала. Миша тоже как будто притаился. А Коля, даже не доев завтрак, сказал, что доберется на работу сам.       Я надеялась, что наш мир не разрушился. Что мы еще сможем вернуться к беззаботному детству Миши. Но красная припухлость на губах сына отрезвляла. Скоро в его альбоме я нашла рисунок. Такой мне еще не встречался. Это был портрет. Черты лица почти не прорисованы, карандаш едва давил на бледную бумагу. Вместо лица был бежевый овал, волосы — темная клякса, под стать своим. Не знаю почему, я сразу поняла, о ком думал мой сын, когда рисовал это. Но следующие портреты усилили во мне эту уверенность. Бежевый овал, темное пятно волос и глаза — всегда разные.       После найденных рисунков я должна была с ним поговорить. Он все еще мучился в догадках, кто или что стало причиной, почему у него никогда не было отца. Но я не смогла ему объяснить, почему своими руками не дала им узнать друг о друге, не дала видеться, любить, быть друзьями. Потому что не верила, что это возможно. Для меня не было другой правды. Я знала свою версию Андрея Жданова и всеми силами прятала ее от Миши. Каждый раз, находя портрет Призрака, заливала его слезами. Но пойти к Мише и сказать, что он ни в чем не виноват — трусила.       К счастью, был еще один человек, который любил Мишу так же сильно. И который видел, что я не гожусь на роль матери года.       Я услышала их разговор поздним вечером, когда поджимавшие сроки наконец отпустили меня от рабочего компьютера в моей полуспальне-полукабинете, и я пошла на кухню выпить воды. Прошли несколько недель со случая с разбитой губой и еще несколько дней с тех пор, когда я начала находить в рисунках Миши портреты Призрака. Миша упорно не заговаривал об этом, над его губой осталось едва заметное светлое пятно кожи. Еще немного, исчезнет и оно.       Но, как оказалось, Миша не спешил делиться своими переживаниями со мной, потому что ему было кому излить душу. Незаметно мой сын разделил со мной моего лучшего друга.       Темный узкий коридор преграждала полоса мягкого света, убегающая из приоткрытой двери Мишиной комнаты вместе с приглушенными голосами.       — Не дуйся дружище, — просил Зорькин. — Катя… То есть мама хочет только лучшего для тебя. Она не собиралась тебя обманывать, просто ждала, когда ты немного подрастешь.       — Я подрос, я же хожу в школу, — возразил Миша. — Я сам о нем узнал… То есть, если бы не эти… Но теперь-то я знаю!       Зорькин вздохнул. Из комнаты донесся шум трясущейся коробки с камнями. «Лего», — догадалась я.       — Мама — девчонка, — сказал Коля, найдя подходящее объяснение, — а что я говорил насчёт девчонок?       — Они всего боятся.       — Все верно, — согласился Зорькин, кажется, обрадовавшись своей удачной попытке сменить тему.       Кто-то из них рассыпал конструктор по полу, шумно прошелся по нему руками. Не считая негромкого клацания, с каким они собирали части «лего», в комнате было тихо. Мирно. Спокойно.       Я опустилась вниз, к полу, села около двери и неслышно протянула ноги поперек узкого коридора, коснувшись пальцами ног холодной стены напротив. Жаль, что нельзя зайти к ним и стать частью этой идиллии. Кажется, своим молчанием и страхом я отгородилась и от Миши, и даже от Зорькина.       Не знаю, как долго мы сидели молча вместе, но порознь. В конце концов заговорил Миша.       — Коль, — обратился он, — ты мой друг?       — Друг.       — А маме ты друг? — допытывался Миша.       — Я ей практически сестра, а зачем ты спрашиваешь?       — Ты меня давно знаешь?       Вопросы сына были четкими и последовательными, но ни Коля, ни я сразу не догадались, к чему они ведут.       — С рождения, — не запнувшись, ответил Коля.       — А маму?       — К чему ты все-таки клонишь?       — Ну ответь мне, пожалуйста, — умолял Миша.       — Большую часть жизни, такой ответ сойдет?       — Это сколько? — уточнил сын, когда ответ его не устроил.       — Это… со школы. Она переехала с твоими бабушкой и дедушкой из другого города, заплела косички и пришла в нашу школу. Там-то мы и подружились. Нам было лет по одиннадцать, с тех пор все никак не поссоримся.       Возникла пауза. Мой сын — гений.       — Значит, ты знал его! — сделал вывод Миша.       — Вот ведь Пушкаревы, — пробубнил Зорькин. Нам обоим стало ясно, что острые углы не были сглажены, Миша лишь дал ему время расслабиться, отвлечься, чтобы выведать наконец заветную тайну. — И зачем я только связался с вами?       — Расскажи мне, ну пожалуйста!       Детали «лего», по всей видимости, находившиеся у Миши в руках, улетели в кучу к остальным. Две голые ноги зашлепали по полу.       — Так, погоди! — Я бы отдала руку на отсечение, что Коля стал нервно ерошить свои волосы. — Друг, я тебе, друг! Но маме я друг дольше. Поэтому, если не хочешь, чтобы наша с ней дружба закончилась, не пытай меня, — тараторил он.       — Почему все не хотят о нем рассказывать? — не понимал Миша. — Что плохого, если ты мне немного расскажешь? По секрету!       — Не могу я, понимаешь? Не должен. Точнее, не так. Должен прикусить язык. Об этом с тобой поговорит мама, давай прямо завтра все вместе поговорим?       — Почему?       Столько аргументов и всего один побеждающий все вопрос.       — Почему? — повторил Миша, то ли решив, что его не услышали, то ли приняв решение стоять на своем.       — Потому что она хочет тебя защитить, — сдался Коля.       — Но почему? — Голос Миши сорвался, стал тонким, как ниточка. Беззащитным, непонятым, одиноким. — Он что, такой плохой?       Зорькин — верный друг, «лучший дядя на свете» и худший в мире лжец. Его губы могли сказать для Миши сейчас все, что он захотел бы услышать. Но я уверена, что сам Зорькин выдал себя предательски краснеющим лицом, сбегающими от честного ответа глазами и жалостью.       Ребенок может не понять говорящий взгляд, но Миша всю жизнь знал Зорькина. Знал его слабые места.       Я должна была войти туда, должна была прижать Мишу к себе, должна была сама все ему объяснить. Но, как я уже сказала, моё трусливое бездействие — тоже в какой-то мере решение.       — Ты — не друг! — всхлипнул Миша. Ноги вновь зашлепали по полу, кровать скрипнула от гневно рухнувшего на нее Миши.       — Дружище, — отчаянно пытался вернуть его расположение Зорькин. Виноватые мужские шаги последовали за Мишей. — Давай не будем? Я тоже заплачу. Хочешь, чтобы я плакал?       Миша не поддавался на его уговоры. И в конце концов обеспокоенный мужчина разок шмыгнул носом, тяжело вздохнул и, шепнув в воздух: «Прости, Пушкарева», дал племяннику то, что он просил.       — Я правда знал его. Ты слушаешь? Встречался лично только пару раз, но… Твоя мама знает его куда лучше. Он — не плохой, — неуверенно и прерывисто говорил Зорькин. — Но он плохо поступил.       — Он обидел маму? — послышался глухой вопрос Миши.       — Нет, — громко разубеждал его Коля. — То есть… Твоя мама очень умная, и она ушла до того, как он успел ее обидеть. Она преподала ему урок. И будем надеяться, что он его усвоил. Но тобой она рисковать не хотела, поэтому его нет в твоей жизни.       Какое-то время они оба усваивали то, что сказал Коля. От неожиданности или от услышанного Миша перестал всхлипывать. Позже кровать под его весом снова зашуршала, и две ступни оказались на полу.       — Я ответил на твой вопрос? — спросил мрачно Коля.       — Да, — ответил Миша и вернулся к «Лего».       Зорькин выглядел побито, когда через некоторое время покидал комнату. Увидев на полу меня, и вовсе вздрогнул. Закрыл плотно дверь, протянул мне руку и повел за собой на кухню. Следуя за ним быстрым шагом, я чувствовала, как холодит воздух невысохшие дорожки слез, и только тогда поняла, что плакала.       — Прости, Пушкарева, — виновато произнес Коля, когда мы были далеко от Мишиной комнаты. — Но, кажется, теперь все будет хорошо.       — Хорошо, — себе или ему ответила я, не зная, что мне хотелось сейчас больше. Отчитать его или обнять. Не сделав ни то ни другое, я снова выплакала свои бессилие, страхи, молчание и облегчение ему в плечо.       На следующий день все портреты Призрака я нашла в мусорном ведре.