тысяча и одна ночь

вместо эпилога

Азул разливает очередной горячий напиток. Делает это столь же непринужденно, словно бы предлагает кому-то фарфоровую чашку терпкого чая. Он без смущения любуется тем, как тягучей кровью багряное вино омывает тонкое стекло бокала. Слушает чуть кислый аромат, облизывает губы. Для него стало привычкой подносить господину питие. Предлагать кубок с легким алым смущением, что походило на когтистую розу. Маленький дикий бутон цвета зари — опаснее тысячи иголок. Он расцветает неслышно на чужих скулах, разливаясь бледно по коже. Всматриваясь в насмешливую нежность улыбки и в пунцовую краску, можно забыть о том, что один укол единственного терна — и ты мертв. Розы — есть львы, они с гордостью убивают. Джамиль давно не боится смерти, смотрит ей в лицо. Лицо костлявой кончины тянет к нему свои руки, улыбается, и вовсе не безобразны его черты. Хотя бы красота у Ашенгротто не лживая. Его жемчужные волосы струятся по плечам, мягкие губы, растянутые в ухмылке звездочета, они манят. Кожа источает аромат соленого потока, волны не прекращают разбиваться в лазурную пыль в его взоре. Так часто в последние дни Вайпер замечает все больше мелочей, которых не должен замечать. Даже эта проклятая родинка — чернильная точка в заветном бисмиллях. Как долго они еще будут вместе? Как много еще Джамиль успеет запомнить. Как мало сможет забыть. Все начиналось с мутного отзвука бокалов в руках Азула. С его тихого «приди и насладись». А закончилось путанными нитками старого багдадского ковра, на котором и не разобрать узора. Каждая их ночь была новой историей, тонким слухом, изощренной попыткой искусить. Все это вторило давним сказкам тысячи ночей, но Джамиль был совсем не султан, вовсе не Аль-Рашид. Да и ночей у них было явно меньше тысячи, но почему-то ощущалось именно так — сладостью по губам, теплом запретных объятий. Привязанность резала кинжалом грудь, прорастая косточкой гранта. Цвела мелкими бледными цветами. Пахла вином, кальянным дымом, Азулом. Они начали то, что не смогут закончить. В игре проиграли оба. Только вот Вайперу хватает смелости и ума признаться себе, как больно будет потерять ценную ставку. Как неминуемо будет взыскан долг. Свободный не может быть с рабом. Счастливый не может быть подле несчастного злобного джинна. Проклятье исполнится в срок, и возомнивший о себе слишком много визирь потеряет голову. Как жаль. Искренне впервые жаль. — Если бы любое твое желание исполнилось, чего бы ты пожелал? Азул разрушает тишину ровно в тот миг, когда Джамиль наконец берет свое подношение. Одним глотком выпивает вино и устремляет взор в темноту. В родную мрачную пыль, среди которой место любым прислужникам. Он тень и место его в тени. Он крыса. Старый инструмент в руках неумелого мальчика. Солнечного, золотого ребенка. Инструмент без воли, но с целью. Оружие — пропитанное ядом медное лезвие. О каких же желаниях речь? Ашенгротто не смеется, он мечтательно серьезен. В его глазах обещание выполнить любую просьбу, но как эта клятва трепетна. Словно крылья мотылька, что летит к огню. Азул, кажется, и правда влюблён. Глупый. Джамиль, кажется, и правда пьяный. Неразумный. — Я хотел бы путешествовать, — сухой шепот и усталый выдох. Приторное вино согревает грудь, но жар рук Азула на шее и плечах куда приятнее. Их тела сплетаются, как шелковые ленты в наряде танцовщицы: крепко и неразрывно. К такому бесстыдству оказалось слишком просто привыкнуть. Держать в руках чужое тело — соблазн, который просочился тончайшей вязью под кожу. — По миру. Узнавать новое, испытывать знакомое. Отдохнуть. Джамиль кладет голову на чужое плечо. Это не слабость — это что-то куда более опасное, болезненное и печальное. Это подобие доверия — та малость, на которую еще способна гадюка. Ты прижимаешь к себе змею, только чтобы она укусила. Но Азул, должно быть, желает быть ужаленным. Конечно, ведь такому, как он, все равно. У него тысяча зелий от любого яда. Да и сам он отрава. — Я хотел бы путешествовать с тобой, — наивные слова с наивной улыбкой. Но Ашегротто произносит их так, словно заключает очередной контракт. Сделка без права на отказ. Достичь любой ценой желаемого, поверить и понять. В этом они различны. Джамиль давно перестал надеяться. Для него подобные речи — игра, которая уж слишком сложна и неожиданно жестока. В будущем нет места каравану из грез. И все же. — Хм, я подумаю. Может быть, — ответ, которого хватает им обоим. Азул трепещет, словно бы нежная лань. Целует мягко в щеку. Очаровывает своим колдовством, и тянет в ворох смятых покрывал. Атлас обжигает кожу холодом. — Это чувство вы и называете хумайя? — Азул ластится ближе, руками обхватывает чужое лицо. Улыбка пери, тело гурии, взгляд дьявола. — Хумайя, — обреченный выдох и столь же обреченная улыбка. Узнать, откуда подобных слов понабрался Ашенгоротто — все равно, что кричать в пустыне. А потому:  — Произношение уже лучше. — Беру частные уроки, — горделиво и задрав нос. Азул тает от похвалы, как тает мягкое масло и воск в лампаде. Он извивается под Джамилем, раскрывая себя, подобно бутону. Джамиль срывает цветок.