тысяча и одна ночь

Дым белый и терпкий. Он отдает миндальным молоком, переливается в сумрачном индиго перламутровой вязью. Утекает летучим облаком по комнате, наполняя ее шелковым туманом. Прекрасный мираж оазиса. Джамиль ощущает тепло в груди, когда вязкий табачный смог капает с губ. Жар в ладонях и на кончиках пальцев, каждый вздох расходится нектаром по телу. Вуалью кашемира окутана кожа. Курить для него — непозволительная роскошь, ведь у истинного слуги должно быть отменное здоровье и всегда ровное дыхание, хорошо поставленный голос. У Вайпера нет права распоряжаться своим телом, как сам пожелает. Нет права его травить или испытывать радостями вольной жизни. У Вайпера нет, но Азул может себе такое позволить. Поэтому сегодня, помимо сладостного вина, в чужой спальне вновь стоит высокий кальян. Не самый большой и старый, но явно купленный за баснословные деньги. Золотой обод в виде игривой лозы виноградника рассказывает об этом красноречиво. Все-таки Азул любит лишь лучшее, на меньшее он попросту не согласен. Будь то изысканный самаркандский кальян или столь ожидаемый гость в его покоях — все из этого должно быть совершенным. Простая истина, такая же прозрачная, как новое кольцо дыма, рвущееся к потолку. Между тем сам Ашенгротто не курит — брезгует жеманно. Только лишь порой прикасается рукой к руке Джамиля, уже не старясь скрыть свое бесцельное восхищение тем, как умело Вайпер превращает дым в узор из колец. В светлых глазах блуждает приторная влюбленность, манящая своей неотвратимостью и в чем-то даже отвратительно прекрасная. Джамиль наслаждается чужим взором. Кажется, игра в ложь начинает рваться. Лжи становится слишком мало в их словах и их взглядах. Джамилю подобное не претит, хоть и должно. Он все чаще становится слишком снисходительным, слишком нежным. Становится «слишком» повсюду и всегда, стоит ему лишь вспомнить о чужом смехе и чужих руках. Вайпер привыкает к жаркому шепоту на ухо: «господин» — оттого, должно быть, и позволяет ведьме виться вокруг себя лазурной лентой. И это унизительно. — Джамиль-сан, — звук голоса подобен ласковому ветру, что приносит прохладу к мертвым пустыням. Азул зовет с неприкрытой надеждой на исполнение своих желаний, но столь трепетно и покорно, что снова невозможно не откликнуться. Выше сил простого смертного противостоять обаянию пери. Увы, но Джамиль пока еще простой смертный. Азул зовет еще раз, но теперь чуть тише. Протягивает ладонь к волосам цвета кедра. Поглаживает невесомо, еле ощутимо. Наслаждается тем, что имеет. Наслаждается нескончаемой темнотой ночи, что скрывает их слабости перед миром и самими собой. Пока рассвет не растекся на востоке, они вольны делать, что хотят. Любые глупости. Любые речи. Все равно с первыми лучами солнца, что обнимут землю, все станет сном. Тягучим наваждением. — Джамиль-сан, ты мне правда нравишься, — Ашенгротто повторяет молитвой эти слова уже многие дни. Они потеряли смысл и цвет, в них остались лишь голос и форма. Слышать их каждый раз забавно, потому что Вайпер не верит (не хочет верить) в такую наивную ложь. Хоть она, безусловно, и льстит. Джамиль ведь и правда красив, идеален почти во всем, кроме своего рождения и проклятой участи. Так почему бы не любить такого, как он, самой преданной любовью? Почему бы подобным словам все-таки не быть правдой, раз подле Ашенгротто само совершенство? Ответ чрезмерно прост — Азул не умеет любить никого, кроме себя. В его жизни есть место лишь прекрасным инструментам для исполнения четких планов. И Джамиль один из них. Но все-таки Джамиль знает — он лучший из того, чем может владеть Азул. Чем хочет владеть Азул. Поэтому в признании есть щепотка острой обречённости, жгучей, как красный перец. Трудно смириться с тем, что не можешь обладать чем-то, о чем мечтаешь всю жизнь. Вайпер знает по себе, как горько можно изнывать от чувства пустоты. Когда не можешь иметь, что так нужно. Вайпер понимает. Может поэтому — потому что их сходство преодолевает все различия — Джамиль порой так непомерно и непроизвольно добр к Ашенгротто. Принимает его пороки лучше своих, уважает его подлость, как свою. Видит в нем зеркало, что кривит отражение, но все же повторяет линии. Они похожи. Как бы то ни было скорбно. — Я знаю, что нравлюсь, — улыбка на губах, словно цветки гранта: короткая и теплая, но быстро увядающая. Джамиль не готов так сразу давать Азулу многое. Тогда в их игре исчезнет любой смысл, если выигрыш слишком быстро окажется в руках кого-то из них. — Ты часто это повторяешь. На миг Азул опускает взгляд, чуть наклоняя голову. Словно бы кошка задумчив, столь же грациозен даже в такой мелочи, как мимолетная печаль. Его бледная кожа отливает пеплом в полумраке спальни. Волосы вьются мягкими локонами по нагим плечам. Без вороха формы он выглядит слабым, хочется его притянуть ближе. Испить этой хрупкой скоромности, что легким румянцем проступает на чужих щеках. Даже если пить придется один только обман. Джамиль не щедр на слова. Он хватает чужое запястье с силой и грубостью, роняя на себя Азула. Заставляя того оплести руками шею, прижимаясь к груди. Румянец Ашенгротто становится багровым, как кровь. Непонимание в его глазах упоительно, а то, как преданно он цепляется пальцами — веселит. Все-таки, в последнее время Джамиль слишком обходителен с торговцем, что хочет его купить. Балует Азула недозволенной близостью. Близостью вовсе не тел, но близостью того, что называют «душой». Хотя, есть ли у такой гадюки, как Вайпер, душа? Эта белая легкокрылая птица, что заключена в клетке из ребер. С годами все чаще хочется ответить «нет». Но стоит Азулу потянуться за поцелуем, коснувшись пухлыми губами острой скулы, как что-то начинает слабо биться в груди. Должно быть, та самая полумертвая птица оживает от такой наглости. И поет странную песню. — Ты часто повторяешь, что я тебе по нраву, но… — Джамиль смеется беззвучно вновь и вновь, позволяя целовать собственное лицо. Теплота коротких касаний сегодня приятна больше обычного. — Я никогда не говорил тебе подобного. Фраза обрывается, а Вайпер только хохочет, глядя на то, как Азул замирает. Позволяет своей утонченной личине купца опасть. Он ждет, выжидает. И при этом трепещет, как мотылек, подлетевший слишком близко к жестокому пламени. — И не скажу. Это глупо, — Джамиль пожимает плечами, снова беря в рот мундштук. За последнее время он научился виртуозно курить и при этом принимать чужие ласки или отдавать свои. Совмещать два приятных времяпровождения в одно. — Но, мы связаны Аль-Уззой. Ашенгротто не понимает ни слова. Для него любое имя родного языка Джамиля — загадка, которую он стремится выспросить. Но в этот раз, почему-то, Азул спокоен и молчалив. Ни единого вопроса. Припадает к смуглой груди, закрывает глаза. И молча слушает, как бьется мерно сердце «его господина». Вслушивается в каждый звук внимательно. Должно быть, запоминает. Обычно Вайпер счел бы подобную сентиментальность чем-то по-идиотски неуместным. Они давно не дети, которые верят в любовь. Не дети, что могли бы разбрасываться словами «ты мне нравишься». Они слишком быстро выросли из тех лет, когда еще верят в чувства и их бескорыстность. Выросли из возраста, когда вообще умеют «верить». Поэтому Джамиль никогда не скажет, что он влюблён. Но скажет, что они связаны «судьбой».