***
Маленький вихрь по имени На Джемин настигает его в столовой. Он в приподнятом настроении. Когда подобное случалось, от флегматичного, вечно сонного, похожего на ленивца паренька не оставалось и следа, а его место занимало вот это малоадекватное чудо, улыбающееся во все тридцать два. — А чё это у грозы всего района аппетита нет? — Прекрати паясничать, и без того тошно, — бурчит Минхён, ковыряясь в каше, а затем поднимает на Джемина удивлённый взгляд. — А ты-то откуда знаешь? — Джено поделился. — С какой стати ему о таком трепаться? Вы что, приятелями стали? — Можно и так сказать, — уходит от ответа Джемин, втыкая в коробочку сока пластиковую трубочку. — Ты же его на дух не переносил. — Ну, он оказался не так плох, — Джемин потупляет взгляд, с особой внимательностью начиная рассматривать узор на скатерти, и елозит на стуле. Эти незначительные для постороннего человека махинации не ускользают от Минхёна. — Ты чего это? Я же просто спросил… — удивляется он, а затем вдруг понимание ситуации накрывает его с головой. — Только не говори, что тебе понравился Джено! — Да не кричи ты так! — шикает на него Джемин, подозрительно оглядываясь. — Что у вас с ним?! — распахивает глаза Минхён, переходя на вопящий шёпот. Он даже невольно подаётся вперёд, опираясь локтями на стол и отрываясь от стула. Джемин же, наоборот, вальяжно откидывается на спинку стула, перекатывая во рту бедную искусанную трубочку. — Что-то, — ухмыляется он, и припечатывает собеседника лукавым взглядом. — Думаю, ты более чем меня понимаешь, герой-любовничек. Минхён садится обратно и всё его оживлённое любопытством лицо вновь скисает на глазах. — Никакой я не герой. И последнее уж тем более, — грустно хрипит он, утыкаясь взглядом в тарелку. — Почему это? — Дон… Донхёк сказал, что не хочет меня видеть. — И что же ты такое натворил? — Вот именно что ничего! — взрывается Минхён, отбрасывая ложку и зарываясь рукой в волосы. — Я и сам не понимаю! Чёрт, после всей этой херни, единственное, что мне хотелось, это просто прийти домой и рухнуть на кровать, но я решил, что… Минхён пересказывает Джемину весь субботний вечер. Наверное, это из-за отчаяния. Может, будь он более спокоен, задумался бы, стоит ли оно того, но сам Минхён окончательно запутался, Джонни ему помочь не смог, и даже Джено с Яняном на всё только пожимали плечами. Гвалт столовой разрывает звучное фырканье. — Ты это сейчас серьёзно? — Джемин приподнимает брови и вытягивает свою длинную шею. — Он тебе что, дама в беде? Минхён тормозит и теряется. — Что ты имеешь в виду? — Послушай меня внимательно, мистер я-всех-спасу. Ты, конечно, молодец, что вытащил его из этого дерьма, и всё прочее, но тебе не стоит принижать его силы и держать за слабого. — Но я не… — Нет, Минхён, ты это делаешь. Ты впрягаешься за него, вместо того чтобы встать рядом. Я не особо в курсе, но, думаю, Хэчан не из тех, кто любит, когда кто-то решает его проблемы, да ещё и втихаря. Пацан и так унижение испытал, стоя там перед всеми, пока ты тумаки за него получал. Понимаю, иначе было нельзя, но зачем ты к нему потом в таком состоянии попёрся? Это он должен был помочь тебе добраться до дома. Он должен был позаботиться о тебе, но ты не только не дал ему этого сделать, а ещё и продолжил геройствовать. Решил проводить? Дверь придержал? Ты серьёзно?! Минхёна словно ушатом ледяной воды окатывает. Он никогда не думал о ситуации с этой стороны. Он даже не предполагал, что такое могло быть. — Но я ведь просто хотел, как лучше… — А получилось, как всегда, — говорит Джемин, но, видя, каким убитым становится друг, тут же исправляется. — Хотя, знаешь, не думаю, что именно в этом кроется вся причина. Ты чересчур очевидный, поэтому для Хэчана твои рыцарские замашки не должны были стать чем-то удивительным. В любом случае, правду мы не узнаем, пока он сам тебе об этом не скажет. — И что же мне делать? — обессилено выдыхает Минхён и растирая ладонями лицо. — Ждать.***
Слова друга висят у него в голове до самого вечера. Он воспроизводит разговор в столовой так и этак, вертит со всех сторон, но не может прийти к единому верному решению. Кто бы что ни говорил, Минхён вовсе не считает Донхёка слабым. Напротив, он один из самых сильных людей, с которыми Минхёну доводилось сталкиваться. Однако, разве даже самый сильный человек не может позволить себе временную слабость? Разве может он всё время справляться в одиночку? И, если Минхён оказался рядом в нужный момент и помог, означает ли это, что он таким образом просто самоутверждается? Голова нещадно ноет и раскалывается. Минхён сжимает переносицу пальцами и жмурится до разноцветных фейерверков перед глазами, прежде чем слышит лязг ключей в дверном замке. Это мама. Минхён осторожно, на цыпочках подкрадывается к своей двери и прислушивается. Стук каблуков, глухой удар падающей сумки, а затем стремительный быстрый топот ног. Мимо ванной, мимо кухни, через гостиную, прямиком к его комнате. Минхён вздрагивает, когда по ту сторону двери начинают с силой колотить. — Минхён! Немедленно открой! Нам надо поговорить. Он устало прикрывает веки. — Минхён! — настойчивый стук. — У тебя горит свет! Ты не спишь, я знаю! Открывай сейчас же! Шансов на спасение нет. Можно переждать бурю здесь, конечно, но едва ли это спасёт его от неминуемой гибели. Минхён тяжело выдыхает, и, досчитав до трёх, двигает шпингалет. Зрелище перед ним предстаёт более чем устрашающее. У матери — горящие возмущением глаза, немного растрёпанная от спешки причёска, и дёргающиеся от частого озлобленного дыхания крылья носа. Он редко видел её такой, но всякий раз подобный вид леденящим страхом сковывал всё тело. — Что это такое?! — мама суёт ему под нос бумажку с написанными цифрами. «Пять, пять, пять, четыре, четыре с минусом, три, четыре». — Оценки? — Это что, по-твоему, шутки? — наступает она, заставляя Минхёна пятиться к кровати. — Ты же за последние пять лет никогда тройки не получал! — Всё когда-то бывает впервые… — робко тянет Минхён, изо всех сил пытаясь храбриться и держать себя в руках. — Ты скатился! — кричит женщина, краснея. — Мало того, что скатился, так ты ещё и домашнее задание перестал делать! Опаздываешь на уроки! Твой учитель мне всё рассказал, Минхён! И твоя подготовка к олимпиаде! Мистер Ким был очень тобой недоволен. Он сказал, что олимпиада уже шестого числа, а ты ещё даже треть задачника не прорешал! У Минхёна на секунду сбоит сердце. — П-погоди… что он сказал? — Что ты не успеваешь и… — Нет, повтори, какого числа будет олимпиада? — Шестого июня. В одиннадцать часов. Поэтому ты должен понимать, что времени у тебя… — Но у меня планы шестого… — Какие ещё планы?! — снова крик и негодование. — Значит отменишь их! — Я не могу отменить концерт, мам. Женщина замирает. — Какой такой концерт? — Я…я буду выступать со школьной группой. Это что-то вроде фестиваля среди школ и… — Ты? Со школьной группой?! — её лицо теряет цвет, а глаза начинают гореть с новой силой. — Так, значит, вот чем ты занимался всё это время? Не учёбой, а этой… этой… чепухой?! Женщина сжимает кулаки, приподнимает плечи, а затем бросается в сторону кладовки. — Мам, что ты делаешь? Та достаёт гитару, бросает её на пол вместе с чехлом — Минхён всё тут же хватает в руки — срывает плакаты и, развернувшись, тыкает в инструмент указательным пальцем. — Чтобы завтра же её не было дома! Отдай, продай, да хоть выкини! — Но, — роняет Минхён в ответ на гневную тираду, цепляясь за гитару. — Но как, это же… — Мы договаривались, Минхён! — перебивает его мать. — Я закрываю глаза на твоё увлечение, только пока ты хорошо учишься! Неужели ты не понимаешь? Это угроза для твоей успеваемости! Она может перечеркнуть всю твою дальнейшую успешную жизнь! — женщина прикрывает глаза, восстанавливает дыхание, пытаясь взять себя в руки. — Никакой группы, Минхён. Никакого концерта, и никакой гитары. Сам не сможешь от неё избавиться, тогда я лично вышвырну её на помойку. Минхён не выдерживает: опускает голову, и изо всех сил прижимает гитару к себе. Он уже давно с ней сросся. Душой прикипел, сердцем, всем телом. Знал каждый миллиметр, каждую струнку, и его инструмент с готовностью отзывался. Для кого-то это была просто вещь, но Минхён без этой вещи чувствовал себя неполноценным. Как слепой художник, писатель без книг, трудоголик без работы. Вдруг его мутный от слёз взгляд спотыкается о маленькую наклейку. Он моргает несколько раз, концентрируется на буквах, а затем чувствует огромную дыру в районе солнечного сплетения. Это заставляет задохнуться, чтобы потом задышать по-новому. В сознании Минхёна что-то взрывается, ослепляет сиянием, выбрасывает в тело жар, горяча кровь. — Я не буду этого делать. Голос его тих, но слышен более чем отчётливо. — Что ты сказал? — Я не буду этого делать, — поднимает на неё взгляд Минхён и, впервые за вечер, позволяя ей разглядеть всё его лицо. — О-откуда у тебя синяк, Минхён?! — Подрался с ребятами. У женщины начинают дрожать руки. — …зачем ты так со мной? — Ты-то здесь причём?! — Хочешь, чтобы я просто смотрела, как ты себя губишь? Хочешь, чтобы я вот так вот позволила тебе творить глупости и портить свою жизнь и будущее? — Но я хочу жить не будущим, а настоящим! — Минхён подрывается с кровати, оставляя гитару лежать на покрывале. — Что если меня не станет завтра, а, может, через месяц, а, может, я буду жить до ста лет! В любом из этих вариантов я не хочу жалеть, что не успел вдоволь насладиться своей юностью, как следует. Я молод, здоров, в своём уме и… у меня появились друзья! Никто ведь не говорит, что я брошу учёбу, но разве хоть иногда мне нельзя делать то, что хочется? — Это ты сейчас так говоришь… — Мама мотает головой из стороны в сторону, неверящя глядя на сына. — Ты уже катишься вниз, Минхён. Ты видел свои оценки? — Да кому сдались эти оценки! — взрывается он, переходя на крик. — Разве они хоть что-то в этом мире доказывают? — Они — показатель твоей старательности и прилежности! — Но не моих знаний, мама! Неужели тебе важнее мои оценки, чем я сам? — Ты несёшь вздор, — женщина говорит тихо и сердито. — Мне плевать, что ты обо мне подумаешь, мне плевать на эту группу и на твоих друзей. Ты закончишь школу, сдашь все экзамены, а потом поступишь в инженерный ВУЗ. И только после того, как ты принесёшь мне диплом о его окончании, будешь делать всё, что хочется. Минхён пытается проглотить обиду, но она комом встаёт в горле. Гнев царапается об рёбра, сводит лёгкие, и дышать приходится очень глубоко. Но успокоение от этого не приходит. — Вот, значит, как, — голос Минхёна бесцветный, ровный и чужой. — Может, тогда и пару мне сама подберёшь? Свечку подержишь, назначишь точную дату, когда нам детей заводить? Придумаешь им имена, скажешь, в какую школу их отдавать? Или я могу сам… Правую сторону лица обжигает пощёчиной. Мать смотрит на него со смесью ужаса и ярости в глазах. Минхён касается тыльной стороной ладони горевшей кожи и снова разворачивается, распрямляя плечи. Он выше матери на полголовы, а потому позволяет себе в первый и в последний раз в жизни смотреть свысока, замечая, как ярость её взгляде постепенно тает, обнажая лишь испуг и кричащее отрицание: — Тебя словно подменили… — шепчет она, прикрывая рукой рот. — Нет, мам, не подменили, — хрипит Минхён. — Я всегда таким был. Ты просто не хотела этого замечать. Он круто разворачивается, убирает гитару в чехол, хватает портфель, пихает в него на ходу вещи, попадающиеся на глаза, а затем вихрем уносится в прихожую, со скоростью солдата шнуруя конверсы. Мама кричит ему в спину, что разговор ещё не окончен, что он не имеет права поворачиваться к ней спиной, и «куда ты собрался?!». Но Минхён не желает её больше слушать. Она сказала всё, что могла, и это было более чем больно. Сейчас ему надо время: обдумать, пережить, переболеть, поэтому он раненным зверем мчит на улицу, бежит по вечернему городу, не разбирая дороги, сердцем чуя верное направление. Его колотит, он задыхается и едва отдаёт себе отчёт в своих действиях. Нужный дом выглядывает из-за деревьев, а тёплый жёлтый свет на кухне путеводной звездой озаряет ему дорогу. Минхён стопорится в подъезде, до белых костяшек сжимает лямку рюкзака, но всё же делает шаг вперёд и из последних сил преодолевает ступеньки, прежде чем занести руку над нужной дверью. Тук, тук, тук. Сквозь шум в ушах он слышит шаги по ту сторону, сначала медленные и осторожные, а затем сдавленное ругательство и резкий щелчок замка. Донхёк не успевает толком даже ничего спросить, прежде чем Минхён слабо произносит: — Донхёк, я… можно я зайду ненадолго? За спиной у него — мягкий свет торшера, приглушённая музыка — что-то лиричное — и запах куриного супа. От Донхёка веет теплом, домом и уютом. Минхён не выдерживает — в секунду оказывается подле него, заключая в объятия и склоняя голову на чужое плечо. Он с силой стискивает растянутую футболку в районе лопаток — ворот ощутимо врезается Донхёку в горло — и говорит тихим, надсадным голосом: — Прости… Они стоят так несколько секунд. Донхёк невесомо проводит рукой по его спине, хочет коснуться кончиков волос на затылке, но сжимает ладонь в кулак. — Надо закрыть дверь, — шепчет он. — Погоди немного. Тепло исчезает. У Минхёна появляется несколько мгновений, чтобы почувствовать стыд или неловкость, но они не приходят. Вместо этого снова возвращается тепло — оно берёт его запястье и молча ведёт в гостиную, усаживает на диван. Донхёк тащит с кухни бутылку с чем-то явно крепким и маленькую кружку со сколом на ободке, а только потом садится сам. Наполняет её примерно на четверть, и протягивает Минхёну — тот махом и без вопросов проглатывает всё содержимое, жадным глотком утоляя засуху в горле и в сердце. — Что произошло? В голосе — беспокойство. Искреннее, неподдельное. Минхёну становится от этого только хуже. Он наклоняется вперёд, упираясь локтями в колени, и закрывает лицо руками. Слёзы жгут сетчатку. Минхён жмурится — ресницы намокают, но не кожа щёк. — Я рассказал маме о группе. — И всё оказалось так плохо? — Они хотят выбросить мою гитару, Хёк, — Минхён берёт вновь наполненную кружку и делает ещё несколько глотков. — Сказали мне избавиться от неё. Запретили видеться с вами, говорить с вами. Даже думать о репетициях, и вообще… Донхёк останавливается. Он медленно ставит бутылку обратно и придвигается чуть ближе к Минхёну. — Мы такого друг другу наговорили. Я никогда не видел свою мать настолько злой. Я сам никогда не был таким. Минхёна мутит. У него кружится голова и его ведёт в сторону. Он слишком разбит, чтобы хоть как-то себя контролировать, поэтому позволяет себе упасть на чужие колени. Донхёк замирает, а спустя несколько секунд начинает гладить его по волосам, и, пока Минхён выливает ему душу, методично наматывает на указательный палец одну из небольших кудряшек. — Твоя мама просто напугана, — доносится до Минхёна тягучий плавный голос. — Всё это время ты был послушным сыночком в её глазах, а потом за вечер она столько всего узнала. — Это она ещё не в курсе, где я был в субботу. — В таком случае, ты бы навряд ли смог до меня добраться, — в его интонациях слышна улыбка, но при этом Донхёк говорит более чем серьёзно. — Родители всегда хотят сделать как можно лучше для нас. Стараются направлять на нужный путь и пытаются уберечь от ошибок. Твоя мама пытается заботиться о тебе, но только не знает, как это правильно сделать. Она слишком сильно тобой дорожит, поэтому и пытается контролировать изо всех сил, но делает только хуже. — Я думал об этом, но всё равно… Я ведь тоже живой человек, со своими чувствами и мыслями. Я не робот. — Вот и скажи это ей, — мягко советует Донхёк. — Тебе надо поговорить с ней ещё раз. Не просто настаивать на своём, но попытаться объяснить. Только спокойно и без эмоций. Я со своей тоже такое проходил. Минхён забирается с ногами на диван и разворачивается на чужих коленях, чтобы взглянуть Донхёку в лицо. — Правда? — Думаешь, только твои родители так обеспокоены? — Хёк робко приподнимает один уголок губ. — Я когда на районе пропадать стал, да и музыкой увлёкся, мама сразу пригрозила, что если я запущу учёбу, она с меня пять шкур спустит. И вот тогда случился наш долгий разговор. Мы общались, наверное, целый вечер, и ещё пару дней после, но, в конце концов, я смог убедить её, что понимаю, как важно окончить школу и получить профессию, что сам не желаю потом ночевать под мостом, или вкалывать, подобно ей, на двух работах без передышки. — Не думаю, что моя мама захочет меня слушать… — А ты попытайся, — настаивает Донхёк. — И пытайся до тех пор, пока она этого не сделает. Он зарывается пальцами в волосы на его затылке, слегка надавливая и массируя. От этих незамысловатых движений всё тело Минхёна заметно расслабляется. Скорее всего, причина также кроется в домашнем вине, которым его поил Хёк, но это совсем не важно. Буря в душе Минхёна утихает, боль отступает, а обида складывает распахнутые крылья и маленьким дракончиком сворачивается в клубок, убаюканная и усмирённая. Спокойствие. Поддержка и облегчение. Всё это — Донхёк. Минхён жмётся ближе к нему, обхватывает руками за талию, утыкаясь носом куда-то в живот. — Спасибо, — звуки гаснут, теряются в складках домашней футболки, но Донхёк слышит, а ещё чувствует мурашки от чужого горячего дыхания и вибраций хриплого голоса. Донхёк смотрит на лежащего на его коленях Минхёна: такого разбитого, отчаявшегося и так остро в нём нуждающегося. На Минхёна, который знал, что сюда не стоит приходить, но он пришёл. Против своей воли, почти бессознательно, он пришёл туда, где чувствовал себя в безопасности. Из всех возможных мест, он пришёл к неблагодарному, такому вредному Донхёку. И у Донхёка пальцы сводит от нежности. Он медленно наклоняется и касается губами чужого виска. Руки на его спине слабеют, словно разом теряют силу, а сам Минхён чуть отстраняется, ошарашено заглядывая в глаза. Приоткрывает губы в немом вопросе, но Донхёк его опережает, и касается этих самых губ своими. Поцелуй лёгкий, мягкий, ненавязчивый. Донхёк не двигается, лишь задерживается на несколько секунд, растягивая прикосновение, а после немного приподнимается, тепло улыбаясь и оглаживая пальцами чужое лицо. — Знаешь, ты такой милый, когда смущаешься. У Минхёна зрачок затопляет радужку. Он опирается на локоть, цепляется другой рукой за плечо Донхёка, впитывает в себя эту улыбку, а затем тянется за ещё одним поцелуем. Губы Минхёна сухие, шершавые, искусанные, дыхание наполнено терпким ягодным привкусом, но Донхёк едва ли способен сконцентрироваться на этих ощущениях. Чужая ладонь скользит вверх, переходит от плеча к шее, притягивая ближе. Минхён льнёт к нему, поднимается, и теперь их лица на одном уровне. Он целует настойчиво, жадно, до одури чувственно, прижимает Донхёка к спинке дивана и тому приходится немного задрать голову. В голове туман, жар тела пьянит похлеще любого вина, но никто из них не желает прерывать поцелуй. Минхён гладит, обжигает, позволяет им вдохнуть немного воздуха, целует Донхёка в скулы, глаза, челюсть, а затем снова смотрит в самую душу, и во взгляде его детская растерянность, смешанная с немым ликованием. — Прости, что тогда не позволил войти, — шепчет Донхёк, восстанавливая дыхание. — Мне, правда, нужно было время. Я был слишком сбит с толку всем происходящим. Но, как видишь, мне хватило и одного дня. — Хватило на что? — спрашивает Минхён, заправляя отросшую прядь ему за ухо. — Чтобы понять, что ты мне нравишься. Донхёк сглатывает, и отводит взгляд. — В тот день я был зол на тебя. Ты выкинул что-то подобное, и даже не посоветовался со мной. Там, стоя между двух огней, или находясь подле Куена, я чувствовал себя вещью. Я чувствовал себя никчёмным. Не имеющим своей воли и права голоса. Я видел, как тебя избивают, и был не в силах что-то сделать. В тот момент мне было очень страшно, Минхён. — Прости, — Минхён ловит его за подбородок и заставляет поднять взгляд. — Правда, прости меня, но я не мог… — он замечает мятежный огонёк в чужих глазах и спешит объясниться. — Прошу тебя, выслушай! Ты — один из самых храбрых людей, которых я знаю. Ты смелый, очень смелый, сильный, остроумный и такой невероятный, но… У нас у всех есть свои слабости. Это нормально, Донхёк. Ты доверился мне, я согласился помочь, и решил сделать для этого всё возможное, даже если после этого ты будешь меня ненавидеть. — Во-первых, я уже сказал, что не ненавижу тебя, а во-вторых, если не хочешь, чтобы между нами что-то изменилось, пообещай, что не будешь так больше делать. Я тоже хочу, чтобы ты доверял мне. — Обещаю. — И если с этого дня мы и дальше будем делить все наши проблемы поровну, то обещай, что тоже будешь полагаться на меня. И не будешь ничего скрывать. — Хорошо, — соглашается Минхён и, любовно оглядывая каждую родинку на чужом лице, говорит, — В таком случае… ты разрешишь мне ухаживать за тобой? Быть с тобой? Я прошу об этом не потому, что считаю тебя неспособным, но потому, что ты тоже мне нравишься. Вместо ответа Донхёк мягко улыбается и утягивает их в ещё один неспешный поцелуй.