Антигерой

Франкфурт, 28 ноября, время — 15:00 Франкфурт встречает унылой моросью. На стоянке аэропорта их уже ждёт машина. Снова полностью чёрная, но уже не такая хищная и пугающая, какая была в Токио. Обычный седан с узнаваемыми четырьмя кольцами Ауди, похожий на тот, что отвозил её сначала в школу, а потом и в университет. Мэй не задаёт вопросов. Лишь послушно следует за Кадзу, на автомате выполняя его короткие указания. Он никак не комментирует её нахальный сон на своём плече, и она, сгорая от мучительного стыда, по-настоящему благодарна. Внутри паршиво. Мэй чувствует себя измотанной, выпотрошенной как морально, так и физически. Разбитое колено отзывается пульсацией, тупой тянущей болью при каждом быстром шаге. Ей снова хочется плакать. Уже даже непонятно, от чего конкретно. Наверное, от всего разом. Хочется домой. В свою тёплую уютную комнату, спокойную знакомую реальность. А не как сейчас — взорванную, беспощадно выбитую с привычной колеи этим непонятным, пугающим, закрытым на все замки мужчиной. Пока Кадзу складывает их сумки в багажник машины, Мэй с осторожностью, чтобы сильно не тревожить травмированную ногу, забирается внутрь. Мысленно посылая благодарности за то, что здесь есть задние сидения, и ей не придётся морально скукоживаться на переднем бок о бок с Кадзу. Аккуратно смахивает пальцами попавшие на лицо капли дождя. Под кожей буквально зудит нестерпимое желание смыть все эти слои косметики поскорее. Она проспала практически весь полёт, но всё равно ощущает себя максимально уставшей и разбитой. В салоне приятно пахнет мятным освежителем, однако стоит Кадзу усесться за руль, как почти сразу — мяту пробивает его запахом. Уже привычным и, кажется, даже успевшим въесться в подкорку. Мужчина проходится по лицу ладонями, разом стирая с него влагу. Резким небрежным движением зачёсывает назад взлохмаченные ветром волосы. — Прилетал сюда несколько раз, и каждый погода была вот таким дерьмом, — с нескрываемым раздражением бросает Кадзу, стягивая куртку. Мэй застывает. Глупо молчит, совершенно не зная, что ответить. Впервые он говорит с ней о чём-то настолько обыденном, как погода. И это почему-то прошибает не хуже очередной смущающей фразы или неудобного, вгоняющего в краску вопроса. Мэй знает, понимает прекрасно, что им придётся разговаривать, контактировать друг с другом изо дня в день. В конце концов, они будут жить вместе. Но попросту не может заставить себя выдавить и слова. Абсолютно не способна представить, как это вообще — находиться с ним рядом 24/7. Обсуждать что-то, есть вместе, спать под одной крышей. Всё это кажется кошмарным сном, фантастическим искажением реальности, к которому она не в состоянии приспособиться. И не уверена, что когда-либо в принципе сможет привыкнуть к Кадзу. В настывшем салоне автомобиля достаточно холодно, а её новые колготки слишком тонкие, чтобы считаться правильным выбором в такую погоду и хоть как-то согревать. Мэй растирает озябшие пальцы, кутается поплотнее в пальто. Поднимает глаза и натыкается на изучающий взгляд Кадзу в зеркале заднего вида. Как долго он за ней вот так наблюдает? Зачем? В груди, сжимая сердце, разливается ставшее уже привычным, хроническое в его присутствии стеснение. — Ты замёрзла, — не вопрос, а сухая констатация факта. — Возьми, — подхватывает с пассажирского сидения куртку, после чего, не глядя, протягивает ей. — Всё в порядке, — срывается с губ, словно заевшая пластинка. Мэй и сама понимает, как по-идиотски это звучит, но ещё хуже — быть обузой. Нелепой слабой девочкой, доставляющей проблемы и хлопоты буквально на каждом шагу. Обогрев включён, она в состоянии немного потерпеть, пока температура в машине прогреется до комфортной. — Мэй, — с ощутимым нажимом недовольства в голосе, — накрой моей курткой свои ноги. Она тебя не покусает. Не просьба. Требование. Чуть раздражённо трясёт рукой, мол, бери быстрее, я жду. Оборачивается. Просто вынуждает своим пристальным, испытывающим на прочность взглядом безвольно протянуть руку, чтобы всё же забрать вещь. Рядом с ним у неё вообще никакой прочности. — Спасибо. Мгновенно — как в кокон тягучий, приятно горчащий аромат его парфюма. Накрытым курткой ногам действительно становится гораздо теплее. — Это нормально, — снова произносит вдруг Кадзу. Мягче. Мэй решается посмотреть. И буквально ударяется об его глаза — невозможно чёрные, пронизывающие, кажется, до самого позвоночника. — Мёрзнуть, когда холодно. Плакать, когда хочется. Иногда чувствовать себя слабой. Ты не обязана быть супергероем, некукла. Будь собой. Снова это его бьющее наотмашь «будь собой». Проходится по замершим от правдивой откровенности слов мыслям ударом тока. Внутренности стягивает знакомым огненным жгутом. Сердце подскакивает к горлу, бахает там, почти на языке, как безумное. Что-то под рёбрами сжимается до размеров горошины, а потом падает — по ощущениям, до самого ядра Земли. Язык словно прилипает к нёбу, наливается свинцом дикой неловкости. Ей ожидаемо нечего ему на это ответить. А потому снова оглушительное молчание. Кадзу наконец отворачивается, заводит автомобиль и, выкручивая руль, плавно трогается с места. Тишина между ними натягивается плотной плёнкой. Чувствуется гнетущей, практически физически осязаемой, неудобной, колкой. Так проходит ещё несколько минут, после чего он подключает свой телефон к проигрывателю. И это спасение, потому что чудовищный стук её сердца слышно, наверняка, не только ей. Когда салон автомобиля наполняется электронными битами, Мэй в удивлении вскидывает голову. Потому что безошибочно узнаёт. Это «Broken» Depeche Mode — одна из самых любимых песен её любимой группы. Странно, почти немыслимо вот так случайно обнаружить эту точку их с Кадзу соприкосновения. То, что нравится им обоим, то, что их косвенно, слабо, но всё же объединяет. И вдруг осознать — ему невероятно подходит. Это тёмное, мрачно-красивое электронное звучание. Мэй практически не рассматривает проносящийся за окном пейзаж. Промокший под дождём пригород Франкфурта кажется безрадостно-серым, полным осенней хандры и грусти. Совсем не привлекает внимания, особенно, когда на сердце и без того лежит тяжёлый камень тоски. «Когда ты будешь падать, я поймаю тебя. Тебе не придётся долго лететь, я буду рядом», — поёт своим глубоким голосом Дэйв Гаан. На этой фразе Мэй невольно переводит взгляд на сосредоточенное лицо Кадзу. Несмело касается, следует по напряжённому профилю почти украдкой. И, словно всё равно почувствовав это, он внезапно смотрит в ответ — сталкиваются оба в зеркале заднего вида. Разряд электричества прошивает насквозь. Потрясает. Пространство сужается до размеров вот этого зеркала, в котором его внимательные колючие глаза. Будто парализованная, Мэй по какой-то причине не может отвести свои, перестать смотреть. Проходит несколько, но кажущихся целой вечностью секунд, пока это, внезапно подмигнув, не делает сам Кадзу. «Когда ты будешь падать, я поймаю тебя. Тебе не придётся долго лететь, я буду рядом», — всё ещё обещает солист Depeche Mode. Но Мэй слышит только своё грохочущее сердце. Франкфурт, 28 ноября, время — 15:20 — Жди тут, я быстро, — Кадзу нарушает долгое молчание, неожиданно сворачивая к парковке огромного торгового центра, расположенного уже в черте города. — Куда ты? Зачем мы здесь? — сидевшая до этого более-менее расслабленно, Мэй молниеносно выпрямляется, натягивается напряжённой струной. Впивается в Кадзу требовательным, почти испуганным взглядом. — Голодная, не ела ничего в самолёте, — коротко поясняет мужчина, покидая салон Ауди. Наклоняется, снова заглядывая через открытую дверцу: — Ничего не бойся, супергерой, — без тени веселья, почему-то предельно серьёзно. И уходит, предварительно пикнув сигнализацией. Оставляя её совершенно растерянной. Она жмёт до сих прохладные пальцы к горячим щекам, провожает взглядом его удаляющуюся чёрную спину. Пытается понять, почему он вообще подумал об этом. Почему плохому, злому человеку внезапно не всё равно на то, что ещё какой-нибудь час она побудет голодной. И не может. Не может понять. Продолжая смотреть, замечает, как по дороге он прикуривает. И до смешного — бьёт, колет вдруг осознанием, что он не курил целую вечность. И всё равно не стал делать это в машине, потому что там, ещё в Токио, она так дерзко сказала, что против. Мэй опускает глаза вниз. Пристально смотрит на оставленную им, несмотря на непогоду, у неё куртку. Сейчас та по какой-то причине чувствуется на ногах в разы тяжелее. Бетонной плитой. Не успевая отговорить себя, запретить намертво, Мэй быстро наклоняется к своим коленям, резко глубоко вдыхает, заполняя лёгкие непроглядной горчащей темнотой. И не может ответить ни на один из тысячи взметнувшихся в голове вопросов. Кадзу возвращается спустя три песни. А ещё несколько тонн её яростного самоуничижения, вызванного сумасшедшим стыдом. Словно нюхая его куртку, пробуя вот так его запах, она вступила на запретную территорию. Сделала что-то по-настоящему неправильное, постыдное. Он приносит с собой запах дождя и совсем немного сигарет. Стряхивает резко с волос капли воды. Одна попадает ей на руку, заставляет вздрогнуть. На соседнее сидение летит купленный в магазине зонт. — Не совсем то, к чему ты привыкла, конечно, — разворачивается, протягивая ей коробку с сэндвичем, следом, предварительно открыв, бутылку воды без газа. На дне его непроглядно тёмных глаз искрит усмешка и тень беззлобной издёвки. — Спасибо. Это подойдёт. — Мы задержимся здесь ненадолго. Переночуем в гостинице, а завтра утром вылетим другим рейсом, — объясняет Кадзу, снова выруливая на шоссе. — Почему? Он вдруг улыбается. Быстро, коротко. Так, что уже в следующую секунду будто бы и не было ничего. — Потому что это запутает следы, любопытная. В груди против воли стремительно теплеет от того, как Кадзу нехотя, со скрипом, но теперь всё же хотя бы немного считается с ней — предупреждая, отвечая на вопросы, разъясняя какие-то детали. В своей манере, конечно, но это уже неважно. Отложив воду в сторону, Мэй аккуратно разворачивает сэндвич, чтобы достать сыр, потому что знает — в таких, как этот, он есть всегда. И резко поражённо застывает, кажется, каждой своей клеткой. Сыра нет. Потому что Кадзу уже достал его. Запомнил, значит. Побеспокоился. Подумал. Её простреливает навылет физическим ощущением его скупой заботы. Франкфурт, 28 ноября, время — 15:50 Когда они всё же добираются до выбранной Кадзу гостиницы, дождь усиливается. Барабанит по крыше, мажет по стёклам тугими, тяжёлыми полосами. — Сиди, — настойчиво, почти властно. Сам выходит под дождь, раскрывая над головой зонт. Огибает автомобиль, открывает для неё дверцу. Протянутая рука замирает в требовательном ожидании. Деваться некуда, он не даёт других вариантов, обрубает все возможные пути, оставляя только один — выбранный им. Мэй молча вкладывает в раскрытую ладонь свою, успевая заметить белёсую полосу шрама, рассекающую запястье. Рывок, и она стоит на ногах. Инстинктивный рефлекс сделать шаг в сторону, отодвинуться, пресекается, срубается под корень мужской рукой, уверенно опустившейся на талию. Не пускающей. И сразу — задержать дыхание, пропустить удар сердца. Сжаться всей собой. — Куда? Намокнешь, — как сквозь толщу воды. Рука соскальзывает с талии, ложится на её нервно, судорожно, до боли сцепленные пальцы. Давит, разжимает силой. Обжигая грубым касанием. — Мэй? — безапелляционное требование в голосе буквально приказывает посмотреть. Набраться смелости, наскрести в глупо набивающем синяки об рёбра сердце. — Ну что ты опять трясёшься, как осиновый лист? Твою мать... — выдыхает, на секунду прикрывая глаза. Словно там, за закрытыми веками, пытается успокоиться. Сдержаться, не нагрубить. — Ты должна выглядеть, как моя жена. Не как моя жертва. Криво всё это. Сейчас мы войдём, и ты постараешься выглядеть естественно. Нейтрально, прозрачно. Не привлекая лишнее внимание своим напуганным видом. Справишься? Её поджигает. Не так, как обычно от его слов или действий — стыдом, неловкостью. Злостью. Почти слепящей. Мэй не узнаёт сама себя, когда на каком-то необъяснимом порыве хватает его за руку. Переплетает пальцы. Смотрит с вызовом. — А ты справишься?