Здравствуй

      Польнарефф с сожалением и ненавистью посмотрел на место сочленения протезов и ног — точнее, того, что от них осталось. Посмотрел, посмотрел, посмотрел — и бессильно сжал шарниры, заменяющие колени. В этот раз было даже хорошо, что под руками Польнареффа оказалось железо, а не плоть: оно спасло его от боли раздирающих в кровь кожу, буквально впивающихся в нее как хищнические зубы ногтей. Все тело зудело от постоянного сидячего положения, обрубки ног зудели вдвое сильнее.       В голове — ни одной цензурной мысли. Поразительно, как уставший ото всего и прежде всего от себя самого человек способен на такие яркие эмоции.       — Будешь? — робко спросила Малена, подавая ему пачку сигарет. Польнарефф скривил губы: мало того, что он превратился в развалину, так еще и вынуждал ее созерцать все эти его невероятно отвратительные метаморфозы.       До чего же он жалок.       — Да, пожалуй, — он принял пачку, будто переломанными (вот так сильно они его не слушались) пальцами достал сигарету и закурил. Малена открыла над Польнареффом окно, чтобы дым летел на улицу, и, рукой развеяв его у лица, подвинула коляску ближе к сквозняку.       Наверное, Польнарефф должен был от необходимости жить увеченным стать лишь сильнее: он же не умер, в конце-то концов, а боевые травмы как ничто другое наглядно демонстрировали его боевой опыт, и чем они серьезнее, тем якобы лучше. чушь Должен был стать выше, мудрее, лучше, расти цветами сквозь асфальт. Но — асфальт предсказуемо победил. Он душил, вдавливал в землю, садистически усмехаясь. Но не добивал.       Да даже урод Дио так никогда не поступал: он бил и всегда наверняка. Самые страшные наши противники — мы сами. Особенно когда мы сами перестаем быть самими собой и нас заменяют тени нас бывших, славных и прекрасных.       Польнарефф взглянул на Малену: он представил себе, как взял ее на руки, как закружил по комнате и как она рассмеялась. Он увидел: сидение коляски оттягивали тяжеловесные, топорные протезы, Малена стояла рядом с ним, под ее глазами были тени, а в самих глазах — волнение и такая же, как у него самого, усталость. Она смотрела с тоской на дым, поднимающийся за пределы верхней рамы окна, тусклая и сутулая.       Черт побери, у него в голове не завалялось ни одной дрянной шутки, чтобы подбодрить ее. И она не появилась ни на первой затяжке, ни на пятой, ни на последней: сигарета продолжала таять, а Польнарефф сидел, и сидел, и сидел, и ощущал сгрызающую его изнутри зияющую пустоту.       — Хэй, не грусти.       Малена блекло, безжизненно улыбнулась ему одними губами. Она слишком хорошо понимала, что с ним происходит и как он это переживает, чтобы изображать радость. Однако она попыталась.       Спасибо.       — Все в порядке. Ты закончил? — она кивнула на дотлевающий окурок. Польнарефф кивнул, потушил сигарету и бросил ее в пепельницу.       Тяжело вздохнул.       Ни слова более ни говоря, он направился к кровати. Подкатив коляску достаточно близко, он просто неловко соскочил на гладкое цветастое покрывало. Звонко ударились друг о друга неловко столкнувшиеся шарниры, звякнуло железо. Столько шума.       — Мог бы попросить меня, мне нетрудно было помочь тебе, — обратилась Малена откуда-то позади. Польнарефф не смотрел в ее сторону. Он положил голову на здоровый бок, хороня его в крупных складках гладкого покрывала. Оно было украшено крупными цветами и приятно пахло лавандой. С легкостью он представил себе, будто лежит в райском саду, вокруг него прекраснейшие цветы, а все заботы остались где-то там. В миру.       — Мог бы. Но не стал.       — Почему?       — Стыдно.       А что поделать с правдой? Ее не выбирают. И сам Польнарефф не выбирал, в каком состоянии окажется, что после него останется. Опытный боец с большим списком поверженных соперников, он ежеминутно отдавал себе отчет в том, что очередная битва с собой принесет. Он был готов к смерти, но к увечью, как выяснилось, едва ли.       …а цветы все-таки красивые. Тут хорошо. Только ноги немного болят.       Польнарефф почувствовал, как Малена склонилась над ним, ее пальцы спустились по обрубкам к креплению протезов и начали ловко отсоединять их от тела; очень ладно, в такт позвякивал металл.       — Не надо. Я еще не настолько беспомощный, — поморщился он, ненавидя себя всем сердцем.       — Надо, — Малена продолжала как ни в чем не бывало, — я хочу позаботиться о тебе, но ты отчего-то не принимаешь это. Поверь, в заботе о ближнем своем нет ничего зазорного. И в том, что ты нуждаешься в ней, тоже.       И правильные вроде слова, отчасти библейские, с ними трудно поспорить. Только вот Польнарефф не мог перенести ситуацию на себя и принять ее. Он боец прежде всего, и если у него нет возможности самостоятельно встать с кровати, значит, он плохой боец и не стоит жалости. Лишь презрения.       На контрасте с женщиной чувствовать себя слабым было как минимум странно, но вот с женщиной любимой — уже гадко. Когда защищающий и защищаемый успели поменяться местами?!       Польнарефф закрыл глаза. Он считал несправедливым, что такая красивая и добрая девушка тратила время на обрубок мяса. Он понять не мог, почему она все еще рядом и даже оказывает поддержку. Святая? Наверное, поэтому?       Иначе какие здесь еще могут найтись причины?!       Его уязвленная гордость выла волком, надрывая глотку, словно издавая прощальный вопль. Сам Польнарефф уже давно не бился в агонии. Он смирился.       Он скорбел. По себе, по своей дееспособности и по Малене.       Она отставила протезы в сторону. Легла рядом с Польнареффом. Невесомо погладила его плечо. Не в силах сопротивляться желанию, он подобрался поближе, положил голову ей на грудь, пустым взглядом смотря перед собой.       Скорбь его была немой: сил на слезы не было тоже.