Christmas one more time

I will not die, I'll wait here for you I feel alive when you're beside me I will not die, I'll wait here for you In my time of dying

Леви не сводил с него хмурых глаз весь вечер. Ури переглянулся с Кенни, тот неопределенно пожал плечами; он все-таки надеялся, что старший возьмет на себя всю ответственность, но ему, судя по всему, вообще было наплевать. Из кухни доносился аромат глинтвейна и еды — Ури вспомнил, что не завтракал, да и вообще в последние дни очень наплевательски относился к своему желудку. Сделав вид, что все нормально, и что он совсем не голоден, он подхватил часть пакетов — из тех, где были игрушки — и решительно утащил их в комнату с диваном. Хмурые глаза Леви были тут как тут. — Надо было все-таки ударить, — сказал он веско. Ури виновато улыбнулся, светлые брови сошлись на переносице: он хорошо умел изображать жалость, дескать, ах, как же так вышло, простите-простите-простите… на Леви столь дешевые приемы не действовали. Глаза-сверлышки продолжали буравить в нем новые дыры. — В следующий раз обязательно ударишь, — примирительно произнес Ури и склонился над коробками, думая, куда бы их спрятать до того, как наступит нужный час. Затем кто-то резко выключил свет. Он очнулся уже на диване, открыл веки и увидел над собой лицо Кенни. Если в чем-то Рейсс и был хорош, так это в эмпатии; не нужно быть медиумом, чтобы заметить, как он пытался выглядеть не обеспокоенным, но на самом деле все-таки волновался. Голова раскалывалась, затылок, по-видимому, разнесло на тысячу маленьких частиц, и Ури надеялся, что они не разлетелись по всей комнате — тогда оставался шанс собрать их воедино. Он попытался встать, однако рука, оказавшаяся на удивление тяжелой, легла ему на грудь — намек “лежи и не рыпайся” он понял отлично. — А он мстительный, — сказал Кенни тихо, на сей раз не пытаясь скрыть настоящих чувств. Голос был пропитан умилением. — Ты правда не заметил, как он подкрался? — Я пкеты рзбирал, — пробубнил Ури, едва шевеля языком. Мысли в голове были размером с кита, а сама голова — с аквариум; не помещались, вызывая новую боль. — Вы ненормальные. Оба. Кенни загоготал, но быстро осекся, когда заметил, как Рейсс скривился от шума. Он положил ему прохладную марлю на лоб, взял за макушку и аккуратно потрогал затылок. Ури зажмурился, предвкушая, что теперь-то черепушка точно разломается. — Жить будешь. Может, даже без сотрясения, — констатировал Кенни, а потом сел на диван рядом — подушка промялась под его весом. — Праздничек. Ури приподнялся на локтях. Вокруг царил полумрак, только свет из кухни сочился мягко и желто. Он сконцентрировал взгляд на профиле Кенни, но силуэт то и дело размывался. Теперь он не был похож на Аль Пачино, теперь он вообще ни на кого не был похож, кроме себя. Он заметил зажатую в его губах сигарету — незажженную, как будто он в последний момент передумал курить. Ури даже специально принюхался, надеясь уловить горьковатый дым, но почувствовал только уже знакомый глинтвейн и хвою. — Ты там еды на месяц накупил, — сказал Кенни с усмешкой. — Мы втроем столько не съедим. — Ты позволишь мне отпраздновать с вами? — Ну да. Куда ты теперь с забинтованной башкой пойдешь? Он повернулся к Ури лицом, и в этот раз Рейсс не смог считать его выражение, просто смотрел, разглядывая свисающие до плеч пряди, темные (впрочем, с таким освещением все было темным) глаза, линию губ, контуры носа. Он подумал, что Кенни красивый, наверняка пользовался популярностью у женщин — до того, наверное, как подобрал Леви. Теперь он был отцом — не хорошим, не плохим, просто ответственным и добрым ровно настолько, насколько позволял характер, без какой-то жертвенности. В ту ночь, когда они познакомились и уединились на кухне, Ури много спрашивал о прошлом Кенни, но толком не получал никаких ответов — только то, что касалось Леви, как будто до него жизни вообще не было. Так Ури получил несколько планов, которые требовалось осуществить, пока он еще жив. Например, передать Кенни большую часть накопленных денег — этого хватило бы, чтобы обеспечить мальчика учебой в хорошей школе и еще, если не будет каких-то кризисов, хватило бы на несколько курсов университета. Кроме того, у него была записанная на него квартира в хорошем районе — двухкомнатная, но, вроде бы, больше и не требовалось. Один из денежных траншей должен был поступить на счет Леви уже в новом году. Он терпеть не мог пользоваться отцовскими связями и своей фамилией, чтобы узнавать конфиденциальные данные совершенно посторонних людей, но взятки и страх — иными словами, коррупция — быстро закрывали чужие глаза и открывали рты. Так он узнал, что у Леви Аккермана, сиротки и безотцовщины, есть счет, куда приходила то ли пенсия по утрате родителей, то ли какое-то пособие для малоимущих... После банка Ури задыхающимся (астма проснулась совершенно не вовремя) ураганом метнулся к отцовскому нотариусу, вкратце объяснил ему суть дела и на скорую руку составил завещание. Говорить на камеру все вещи, что он изложил на бумаге, было неприятно. Ни о чем таком он рассказывать Кенни, конечно, не стал и даже не собирался этого делать. Он отвернулся от света, льющегося из кухни, поджал колени и уткнулся лицом в подушку. Ури представил удивленное лицо старшего и счастливое, взрослеющее лицо младшего; это вызвало непонятную улыбку. Если бы он только мог помочь всем... Издалека донесся звук, который Ури не перепутал бы ни с каким другим: так рычал моторчик в дорогой машине на радиоуправлении. Он поднял голову — та все еще была тяжелой, как полный котел, — и осуждающе посмотрел на Кенни. — А что я мог сделать? — проворчал он, прикусывая фильтр сигареты. Все это время он следил за ним так же, как Ури — за Аккерманом. — Узурпатор всю квартиру оккупировал, к тому же, спрятать от него ничего невозможно. Разумеется, он решил, что эти коробки принадлежат ему. — И ты не стал ждать полночи, чтобы ему их подарить, — подытожил Ури тяжелым голосом. — И не стал, — легко согласился Кенни. — А зачем? Что, от того, что он промается остаток вечера, пока я ужин готовлю, что-то бы изменилось? Пускай играется. Полные счастья штаны у щенка. Еще бы. Ури было стыдно признаваться, но он и сам бы такую машинку погонял. В тех пакетах была также здоровенная железная дорога с поездом: строишь дорогу, ставишь поезд на рельсы — и “чух-чух, чух-чух”, и музыка откуда-то играла соответствующая, и даже повороты можно было менять в свое удовольствие. Он не знал, что нравится детям в этом возрасте сейчас, поскольку все пересели на гаджеты, однако подбирал то, что понравилось бы ему самому, и, кажется, не прогадал. Вслед за мотором Ури услышал негромкий смех, детское хихиканье человека, который не часто смеялся. — Спасибо тебе, Ури. — Никакого новогоднего волшебства, только ловкость рук, — сказал он, свесив ноги с дивана. — И много-много денег, судя по всему. — Зачем они еще нужны? Раз уж у ребенка Рождество началось заблаговременно, требую еду. — Пойди и возьми. — Пойди и принеси, — произнес Ури, насмешливо, театрально надув губы. Он бы и сам сходил, но не был уверен, что дойдет… а еще очень хотелось командовать, как-то настроить себя на веселый лад. Кенни покряхтел, сказал что-то про охуевшую молодежь, встал и пришел уже с полной тарелкой. Ури заметил, что тот смотрел на него почти с тем же умилением, с каким думал о Леви. — Я уже взрослый, — напомнил он с набитым ртом. — Я вижу. У тебя с щенком интеллект на одном уровне где-то, — рассмеявшись, сказал Кенни. — Но с едой ты здорово придумал… и с подарками… эти пидоры все равно зажали зарплату, бухгалтер у них, блядь, в отпуске. Так бы и сидело дите вместо торта с банкой арахисового масла. — А торт вы уже тоже разрезали? — напряженно спросил Ури. — Нет. Леви увидел машинку, абонент вне доступа. Еще окажется, что торт только нам нужен, а у него великие планы на освоение местного транспорта. — Это он еще планшет не видел. Он там тоже есть. — Ага. И ты купил это ребенку, которого знаешь два дня. Кто, говоришь, твои родители? — Не скажу. Очень вкусно, кстати. Ури улыбнулся и прижался к чужому боку. Кенни мельком взглянул на него, а затем приобнял и закрыл глаза. Было тихо и хорошо. Ближе к ночи они все-таки встали с дивана, пересмотрев все любимые видео Ури со смешными животными, тупыми приколами (Кенни звонко шлепал себя по лицу или протянуто говорил “Та-а-ак”, прежде чем загоготать) и нарезками из фильмов Marvel. Кухня превратилась в железнодорожный вокзал, и Леви, завидев первых посетителей, сперва спросил, как голова Ури, затем пробубнил: “Я тебя прощаю, но только на этот раз”. Кенни сказал, чтоб в следующий раз бил насмерть и захохотал, Рейсс ткнул его локтем в бок, на котором минуту назад уютно лежал. Звонить домой не хотелось, поздравлять кого-то тоже. Ури смотрел на Аккерманов, на то, как они между собой шутливо ссорятся и раскладывают еду по тарелкам, слушал, как Леви выпрашивал “хотя бы глоточек” глинтвейна и Кенни без оговорок налил ему полную чашку, следил за тем, как они мелко толкаются, выбирая лучшее место у окна, чтобы смотреть на фейерверки… давно ему не было просто тепло. Он посадил Леви на подоконник, и тот прижался носом к холодному стеклу, глядя на то, как в небе взрываются разноцветные звезды. — С Рождеством, — негромко сказал Ури. Мальчик на мгновение отвлекся от окна, чтобы обнять его, быстро поздравить и вернуться к наблюдательному пункту. Кенни стоял неподалеку, придерживая Леви за ладонь, и усмехался. И как только Ури позволил себе расслабиться, почувствовав себя по отношению к этим людям кем-то большим, чем просто неудачником, который не сумел даже убить себя, его накрыло. Он сел на стул, глядя из стороны в сторону, будто не понимая, где находится; земля стремительно ускользала из-под ног. Перед глазами встали анализы, снимки рентгена, тяжелое лицо Гриши Йегера, семейного врача, который поклялся ничего не говорить отцу о его здоровье; в ушах звучал его мягкий, тревожный голос. Он спрашивал у него: “Ну почему? Я же не настолько плохо себя чувствую, почему?”. И тогда Гриша умолкал, а тишина, оставшаяся после него, звенела и дрожала. Пока за окном стреляли петарды, Ури легко коснулся плеча Кенни и сказал, что пойдет в душ перед сном. Ему срочно требовалось побыть одному, желательно, в тепле. Чувство, что это последний праздник, который он успеет отметить, давило на психику, как чей-то сапог — на шею. Где-то там, сквозь фейерверки и метель, была семья. Он отключил телефон, чтобы никто до него не добрался, и зачем-то приперся сюда. В конце концов, мог бы спихнуть все на сервисы доставки, а там бы Кенни не растерялся, видно, что не дурак… Ури покрутил кран горячей воды, настраивая температуру. Ему показалось, что все в этом доме было сломано, даже этот чертов душ: ржавая, дырявая лейка наверху сперва забарахлила, окатив Ури ледяной водой, и только потом выдала заказанную — теплую. Отпрыгнув в сторону, он недоверчиво попробовал температуру ногой, вытянув не под мерно льющиеся струи. Только поверив, что теперь все нормально, он встал под кольцо по центру, с которого текла вода, и закрыл глаза. Тело упорно не хотело расслабляться, но, в конце концов, сдалось: мышцы плеч стали мягче, из спины пропало напряжение. Ури упёрся рукой о стену, влажно глядя на облупленную плитку. У него не было ни одной веской причины возвращаться сюда. Ни единой. Он мог бы заказать доставку — и пусть бы курьер, а не он, страдал в метель, пробираясь через весь центр в это захолустье (ладно, не захолустье... неважно!). Почему-то он решил, что нужно было лично всё посмотреть, потрогать, проверить на пригодность, — он хорошо помнил чувство обиды и разочарования, когда пластмасса даже в самых новых игрушках подводила, и у Рода все работало, а у него — нет, — а потом принести пакет в зубах. Леви хотелось радовать и баловать. Между висков, будто теннисный мяч, билась мысль: «Хочу, чтоб он помнил не только маминых хахалей». Или — в этом признаться было уже сложнее — хочу, чтобы кто-то помнил обо мне. Кто-то ещё. Ури прислонился спиной к стене, обняв себя за плечи и опустив голову. Горячие струи омывали его голову и шею, а лопаткам было прохладно, будто кафель не успел прогреться. Что делать, если знаешь, когда умрёшь? Он ничего не искал об этом в поисковике, чтобы не начать жалеть себя, молодого, красивого и одинокого, сразу же. Не смотрел фильмов, не читал книг. Сразу же выкинул из плейлистов песни группы Lacrimosa, Radiohead и Placebo, оставил только смешное залипалово, типа испанской песенки про кетчуп или Nosa Nosa. Разумеется, после этого заходить в Spotify с самой премиальной подпиской из существующих потеряло смысл. Пока шел в магазин, от безделья и чтобы заполнить пустоту в голове, Ури включил перемешивание любимых треков — все было нормально, пока не выпал ретроградный Three days grace, «я не умру, я буду ждать тебя», вот это всё. Ури тоскливо посмотрел в сторону воображаемого моста. Нет, надо было соскочить тогда. В общем, как бы он ни старался избегать самого себя, стоило ему остаться одному, стоило всем вокруг якобы забыть про его существование, как начиналось это. А как я буду выглядеть в гробу? На какой год Род расскажет Фриде, что у нее был дядя? Как это, действительно, переживет мама? Вкусно ли накормят однокурсников после кладбища? Разумеется, выдержать это все по отношению к себе — все ещё молодому, красивому и одинокому, — было невозможно, и Ури начинал давиться беззвучными слезами, не видя ничего стыдного в том, чтобы себя немного пожалеть. Разумеется, он не заметил, как оказался в кабинке не один. Шум воды заглушил шаги, а внутренние переживания были в сто, в тысячу раз важнее, чем приоткрытая дверь в душ и непрошенный гость. Просто в какой-то момент он почувствовал, что его обняли — горячие ладони скользнули по голым плечам, по спине, обосновавшись на талии. Ури прижался красным носом к вовремя подставленному плечу и зарыдал. — Стоишь тут прям как изваяние, — негромко сказал Кенни потом, изрядно промокнув. Он взял лицо Ури в свои руки и не дал отвернуться. — Ангел. — У ангелов есть крылья, — промямлил Ури, стараясь открыть глаза, но их щипало от слез и воды. — Ты видишь крылья, Кенни? — Ну, по крайней мере, для одного человека ты сегодня точно ангел. Ему пофиг, крылья у тебя там или хвост, или третья нога, или десятая рука, — говорил Кенни, перечисляя все более нелепые детали. — А такие волосы у тебя с рождения? — Да... — Ну вот, такие классные волосы. А ты плачешь. Ури нервно захохотал. Ему захотелось провалиться под землю, к демонам. Кенни гладил его щеки большими пальцами, стирая слезы, но Рейсс не видел в этом смысла — воды тут и так столько текло, тогда какая разница... Но останавливать все равно не стал. Не стал, даже когда пальцы остановились, а через миг их заменили губы. Только сощурился, недоумевая, потом закрыл глаза, обнял за шею и, наконец, расслабился. Вот чего не хватало так — чувства, что тебя обязательно подхватят, если ты сейчас упадёшь. Он поймал губы Кенни своими, неловко целуя, зарываясь руками в густые темные волосы — тоже мокрые. Интересно, сколько они тут так стояли? В сердце волнительно кольнуло, и Ури остановился, зажмурившись. Он волевым движением отодвинул Кенни от себя, решительно упёрся ладонями в грудь. — Ну что такое? — Нам нельзя. Мы не будем этого делать. — Ага. Это явно не потому, что я тоже мужик. Тогда? — Просто нельзя. — На верующего ты тоже не похож. — Не поэтому... — Почему? — Потому что я этого не хочу. Не причина, разве? Ури действительно не хотел — не хотел, чтобы Кенни успел к нему привязаться, а потом внезапно похоронил. Он не мог себе простить такой жестокости к человеку, который... — Заткнись. Кенни снова его поцеловал, сгреб в охапку, не выпуская, да Ури и не сопротивлялся. Его ещё никогда не целовали так страстно — ни сбежавший Ник, ни кто-либо до него, — и он был уверен, что никто больше так не повторит. Кенни был властным, страстным, горячим и до вязкой боли близким. Ури отстраненно подумал, что сейчас, небось, его ещё и трахнут вот так, не спрашивая, но Кенни даже лишнего движения в сторону низа не делал — только целовал до сбитого дыхания и дрожащих коленок. Когда ему, видимо, надоело стоять под водой, он выкрутил краны на стоп, обмотал Ури огромным полотенцем и взял на руки, выглядывая за дверь, как вор, несущий из музея дорогую картину (или, и вправду, статую). Убедившись, что Леви занят подарками и едой, он унес Ури в свою комнату, положил прямо так на кровать и бросил ему свою рубашку. Она была чистой, пахла порошком и свежестью. Лениво вытеревшись, Рейсс застегнул рубашку на себе, уткнулся носом в подушку, что-то неразборчиво — даже для себя — пробормотал и уснул. Падая в объятия — уже Морфеевы — он чувствовал, как его гладят по голове.