Christmas one more time

Он сел и потер колени; те отозвались гулкой, тупой болью. Он устал и хотел сдаться. Ури уже понял, что впал в кому и не знал, как из нее выйти. Его сознание поднималось почти на самую поверхность, глядя на размытые лампы, светящие в лицо, или на красные пятна, опознаваемые им как кровь, но этого все равно не хватало для того, чтобы выбраться полностью. Тогда он, как плохой альпинист, падал вниз — и всегда в какую-нибудь сумасшедшую фантазию, рожденную его мозгом из сказок и страхов. В коме то, что для Ури было разными вещами, например, сны, мечты, страхи, заранее приготовленные ситуации для конфликтов и придуманные диалоги становились единым целым, объединенным желанием куда-то идти. Почти во всех сценах был Кенни — молодой и старый, знакомый и незнакомый, целый и раненый, мертвый и живой. Почти всегда он пытался сказать ему, что это все неправда, но он никогда не верил. Наверное, внутренний мир Ури ненавидел Кенни на генетическом уровне. Как там говорил отец? Аккерманы — грязь? Или это просто тяга к молчаливым страданиям? Что ж, другого объяснения для происходящего у него все равно не было. Он потер ладони, между пальцев постоянно застревал песок. Чертового песка здесь было как на тридцать пустынь; Ури смотрел на него и думал, что кошкам бы понравилось. — Давай уже заканчивать, — сказал он вслух, не обращаясь ни к кому или к самому себе. — Моя жизнь — бессмысленная штука, которая никому не нужна, я уже понял, принял и смирился, а еще мне никогда не быть вместе с любимым человеком. — Это потому, что ты не умеешь жить, — ответило Нечто. Нечто сперва показалось ему отцом, но его голос был сплетением многих голосов. Он отдавался эхом в ушах и говорил как будто внутри головы и снаружи одновременно. Ури устал не только бродить по выдуманным им же мирам, но и бояться. Он без интереса (на это уже не было моральных сил) посмотрел на силуэт, скомканный из темной материи с блуждающими по лицу горящими глазами, и сложил руки в замок, понимая, что сейчас предстоит очередной тяжелый разговор, в котором он выйдет проигравшим… да, Нечто было похоже на Бернарда Рейсса, будь он неладен… — Научи меня, — попросил Ури. — Я хочу это закончить. — Закончить — что? — Не знаю. Путешествие? Так ведь на пафосном языке называется “жизнь”? — Это потому, что ты не умеешь жить, — повторило Нечто, и в разноголосье Ури услышал разочарование. — Ты не знаешь, чего хочешь. Не умеешь жить, не умеешь умирать. — Много кто не умеет, — сказал он негромко. — И много кто… предпринимал попытки уйти, но не получалось. — Никто из них — ты. Ури ненавидел эти намеки на особенность. Его кормили рассказами о великом будущем, прославляющем весь их достопочтенный род, с самого детства. По итогу, он вырос в тепличных условиях, потом внезапно попал в разношерстное общество, которое видело в нем максимум отпрыска важной шишки и богача, минимум — еще одно, возможно биологическое, человеческое существо, и ничего за этим. Потом он начал испытывать стресс, молчать о нем, глотать его вместо завтрака и обеда, глотать язык, когда хотелось кричать… Ури уже знал, что там, откуда он вывалился в этот огромный кошачий лоток, у него не было рака. Лаборанты спутали его анализы с чьими-то еще, уставший после нескольких бессонных недель Йегер не заметил, что пациент не тот, со скорбным лицом сообщил ему страшный диагноз и отпустил восвояси. У Ури все это время была острая желудочная язва, которую он, надо сказать, игнорировал до последнего, потому что моральные истязания были интереснее. В те моменты, что он поднимался, он видел испуганное и виноватое лицо Гриши; знал бы он, что у Ури тоже испуганное и виноватое лицо… Да. Вот так. Дырка в желудке вырубила его, болевой шок сошелся с ослабленным иммунитетом и от рождения низким порогом чувствительности, вкупе все дало пару остановок сердца и кому. Ури, осознавая, каким он был идиотом, как всех подставил и как быстро поверил в то, что ему осталось мало жить, хотел… опять умереть. — Раньше такие вопросы решал естественный отбор, — продолжило Нечто, — а теперь даже самых безнадежных донашивают, лечат, выпускают в мир. — Заткнись, — сказал Ури тихо. Он устал быть вежливым и миролюбивым. Сил на то, чтобы, вопреки, быть жестоким и немилосердным, тоже не было. — Хорошо, — произнесло вдруг Нечто. Теперь оно напоминало его первую учительницу. У нее тоже был этот дребезжащий голос, интонации гуру, познавшего все тайны. — Но обратно я вернуть тебя не могу. Ты хотел умереть и умрешь, кома поглотит тебя, потому что ты сам поглощаешь себя же. Об этом напишут в некоторых газетах; проправительственные СМИ назовут тебя хорошим мальчиком, а оппозиционные обвинят в наркомании, которую у тебя давно подозревали. Кенни не допустят ни в больницу, ни на похороны — кто такой Кенни, в самом деле? Только потом, когда он найдет твою могилу на кладбище для богатых, то пару раз придет помянуть — и продолжит жить дальше. Ури слушал молча, но его горло сжалось в немом спазме, а из глаз готовы были политься слезы. Он жалел себя, жалел семью, жалел Кенни, жалел Леви — он совсем ничего не успел ему показать и рассказать, всего одно Рождество, да и то насмарку, потому что на следующий день он впал в кому, почти что умер… Горше всего было именно за мальчика. Хахали мамы и смерть; о чем-то таком же в своей жизни говорил и сам Кенни. — Какие есть варианты? — выдавил он из себя, быстро зажав рот рукой. Из усталого, амебного состояния он как-то слишком быстро скатился в предистеричное. — О, вариантов куча! — сказало Нечто и вновь поменяло облик. Ури не знал, что это за женщина. — Могу вернуть тебя туда, к солнцу и уточкам, хочешь? Одно но: там тоже скоро все закончится, но там будет Кенни. Ты проживешь с ним от силы лет восемь в плохих условиях, а потом неминуемо умрешь. Он тоже умрет: Леви протаранит ему бочину, и все, о чем он будет вспоминать перед смертью — это ты. Ури сжал челюсти, его била дрожь. Колесо Сансары дало оборот. — Могу забросить куда-нибудь еще. Ты что-нибудь слышал об омегаверсе? — Боже. — Ури зажмурился. — Могу вернуть тебя обратно в кому, из которой ты выйдешь, да… Года через двадцать три. Все эти двадцать три года ты будешь лежать на одном месте и смотреть, как к тебе приходят родственники, как они все реже вспоминают о тебе. Ты будешь смотреть, как Род обзаводится детьми, и до какого-то момента они будут посещать тебя, как ту могилу, и рассказывать, как у них все хорошо. Стареющий отец будет держать тебя за руку, ты будешь видеть его и не мочь ответить. — Дальше, — сказал он сквозь зубы. — А что все я-то? — Нечто надуло губы. — Сам думай. Научись жить или научись умирать. Только так ты найдешь выход — обратно или во что-то новое. Все равно ты конченый эгоист. — Это-то… это почему? — Потому что все, о чем ты можешь думать — это ты, Аккерманы, снова ты. Тебе плевать на семью, плевать на однокурсников, на страну, на мир. Сколько вы знакомы? Дня три? И ты готов ради него на небо за звездочкой слетать? Ты жалок. Ури уже почти не слушал, как Нечто его распекало. Оно ходило взад-вперед, то поднимало руки в жесте, который должен вызвать срочное раскаяние, то заглядывало ему в лицо, пытаясь понять ход мыслей. Он и не мыслил, просто переживал внутри все, что осталось не пережитым. Мечта встретить “ту единственную”, завести семью, обвешать фотографиями любимых детей и жены весь дом, умереть в кругу любимых людей. Стать первым честным политиком, вывести всю планету к добру без крови и войны. Открыть новый вид жуков (странное желание с детства еще). Все цели, которые он когда-либо себе ставил, рассыпались друг за другом — и потому, что он фактически был мертв, и потому, что страдания на этом не кончились. Нечто молчало, и он понял это не сразу. Оно смотрело на него, два светящихся глаза все еще блуждали по лицу — один был вместо рта, второй на правой щеке. Ури взглянул внимательнее сквозь пелену слез и подумал, что Нечто было похоже на ребенка. — Чудо можешь совершить? — спросил он сиплым голосом. Он всегда сипел после рыданий; он очень долго рыдал, прежде чем снова заговорить. — Рождественское. — Могу. Все-таки запихнуть тебя в Древний Египет, как ты хотел в семь лет, переживая вот эту фазу — между мифами о Дедале и Икаре и космосом? — Что? Нет. — Ури встал на нетвердых ногах и грустно улыбнулся. Он принял последнее решение — в жизни ли, в смерти ли… главное, что последнее. — Я не научусь жить. Это правда. Наверное, душа не лежит… Пусть вся эта сказка будет не про меня. Пусть я буду статистом в чужой истории. Есть одна женщина, не знаю, что с ней случилось, но хочу, чтобы этого не было. Она должна выжить. — Она? Не ты? — Нечто склонило голову вбок, и глаза укатились влево. — Я могу, только ты умрешь. — Господи, ну наконец-то я умру, — сказал Ури и закатил глаза. — Кажется, этого я и добиваюсь, нет? Пора заканчивать. — Слитая концовка получается, — медленно произнесло Нечто. Голоса заполнили всю голову Ури, каждый был эмоцией, каждый жил так, как мог, и умирал так, как получалось. Он сжал руки в кулаки и зажмурился, потому что мгновенно поднялась песчаная буря. Рыжий ветер снес с Нечто тьму. — Кто ты? — прокричал Ури, стараясь закрыться от песка руками. — Что ты такое?! — Я — ты, — произнесло Нечто, обернувшись. От него уже ничего не осталось, кроме этих проклятых глаз. — Ты и мир. — Что еще за Имир? — спросил Ури растерянно, пока бушующие волны заполняли его уши, глазницы и рот. Песчаная буря сменилась падающими снежными хлопьями. Ури зажмурился, у него болели напряженные, слезящиеся глаза. Он протер их рукой, усыпанную снежинками, красную от холода. За его спиной падала белая каша. Ури повернул голову вбок, заметив приближающиеся в темноте силуэты. Сердце сделало несколько особенно чувствительных ударов, — тепло разлилось по телу, будто сама кровь несла его от макушки до кончиков пальцев, — и в свете проезжающей машины он увидел высокую фигуру, груженную пакетами, и женщину рядом. Взгляд почему-то уткнулся на салатовые пушистые рукавицы; судя по всему, она держала что-то увесистое. Еще пару шагов — и Ури заметил свисающие с ее правого локтя детские сапожки. — Говорил же, нехрен было его с собой брать, — проворчал до боли знакомый голос. — Весь вечер ныл. — Ты теперь тоже ноешь, и что мне с вами обоими делать? — спросила женщина с укоризной. — Взять тебя на ручки? — Кушель, ты… Ури протянул к ним ладонь, улыбнувшись — все получилось, получилось, черт побери, он не спал, чудо свершилось, все хорошо! Кем бы не было Нечто, Имир или им самим, или миром, или чем там еще, оно не соврало... Он сделал шаг в сторону и внезапно наткнулся на ограждение. Ботинки скользнули вбок; Ури потерял равновесие, в мгновение оказываясь без тверди под ногами. Он коротко вскрикнул. Освещенные фарами проезжающей машины люди остались где-то позади, наверху, а он падал, падал, падал… Его ступни пробили лед, вода поглотила его, как древний монстр — щедрое подношение. Воздух стал выбиваться из легких и уносился вверх пузырями, пока он опускался ниже и ниже, слабо шевелил ногами в надежде все-таки вынырнуть. Тьма сгустилась над ним и больше не было ничего — ни волшебства, ни песка, ни Кенни, ни Рождества. Только ощущение вечного падения, в котором он замер навеки.