Квадратная пуля

Клубок неясных событий, мелькание отрывков перед глазами закончилось, и наступившая стабильность стала облегчением. Если бы он знал, что можно окончить метания так просто, то попросил бы об этом. Его похоронили заживо. Так объяснялась могильная тяжесть, задавившая все тело. Гарри не мог пошевелить и пальцем, сделать вдох. Он сразу отбросил надежду, что его найдут. Никто не будет искать. А если и будет, то где? Никто не знал, куда делся Дюбуа. Никому не было до него дела. Могильщиками стали те, кто его ненавидел. У многих имелись на то причины. Детектив отбирал желанных жертв и ворованные ради еды деньги. Он лично убил нескольких, но для куда большего количества людей он стал опосредованной причиной смерти. Гарри никогда не интересовался, что происходило с задержанными в переполненных тюрьмах Моралинтерна. Они сами рассказывали об этом, орудуя лопатами. Глухой, ритмичный стук земляных комьев утих. Стихли шаги. Осталась невесомость, сдавившая со всех сторон. В темноте и неподвижности тело умирало без доступа к воздуху. Однако даже после того, как сердце прекратило трепыхаться, Гарри ощущал каждый мускул, сведенный трупным окоченением. Как в животе, раздувая внутренности, бурлит иная жизнь, первобытный бульон. Как засыхают неподвижные пальцы с заострившимися ногтями и западают внутрь веки. Разве нервная ткань не должна разлагаться быстрее? Может, его отравили, и яд пропитал каждую ниточку нервов, каждую клетку мозга, не давая утонуть в блаженном небытии? А может, он отравил себя сам — алкоголем, детективными способностями. Широко известный факт — последним у следователей разлагается мозг. В какой-то степени это было даже интересно. Он столько раз наблюдал за разложением, происходящим с телами других людей. Но только здесь и сейчас — уникальный шанс понаблюдать за собственным. Сам процесс был неприятен. Все тело ныло и болело, и это до него еще не добрались черви. Наверное, им не хотелось травиться проспиртованной плотью — они бы издохли, как червяк в бутылке текилы. Тело быстро остыло в промозглой земле, но Гарри не мог дрожать. Нервы были бессильны подать сигнал отмирающим мускулам. Он не чувствовал запахов. Истинное посмертие, где больше не было ни аромата абрикосов, ни сигаретного дыма. От него остались одни мысли, но и те ворочались неохотно, лениво. О чем думать, когда ты уже умер? Зачем этим заниматься? Жизнь кончилась, пусть другие шевелят извилинами. Ему осталось только наблюдать за своим гниением. Сколь ни отвратительно, но единственное, что осталось. Спустя короткую вечность размытое внимание привлекли звуки. Они возникли из сенсорной депривации, и сначала Гарри принял их за галлюцинации. Смутные голоса и стук подошв. Потом звуки стали громче, и детектив понял — нашли. Выкапывают. Ох и не завидовал он этим бедолагам. Стадия все-таки уже не ранняя. Острие задело ребра. Если бы Гарри мог, озвучил бы недовольство. Ему до сих пор было больно, а от удара лопатой стало еще больнее. И вообще, он тут занимался полезным делом, компостировался, никому не мешал, к чему нарушать процесс? — Нашел! С ушами на данный момент уже было туго, и голос прозвучал как сквозь толщу воды, но Гарри его опознал. Тиллбрук. Неожиданно. Что коллеги тут забыли? Неужели они его искали? Как мило. Как лестно. Закопайте назад, пожалуйста. Там было спокойно. Но его не оставили в покое. В могилу кто-то спрыгнул — скорее всего, тот же Тиллбрук, — и принялся отряхивать землю, прилипшую к мертвому лицу, рыть руками. Гарри ощутил грубую холстину перчаток и липкое прикосновение воздуха. — Уф-ф-ф, — звуки шагов, и еще один знакомый голос глухо закашлялся. Да, Эмиль, пахло не розами. Отошел бы. — Тебе помочь? Или идем следующего откапывать? Следующего? Тут массовое захоронение? У Гарри отлегло от сердца. Это не его искали, а других невинных жертв. Он — просто очередной полуразложившийся Джон Доу, аноним. Коллеги его не узнали. Неудивительно. Смерть — лучшая маскировка. — Следующего, — буркнул Тиллбрук и стал выбираться из могилы. — Этого дальше откапывать не стоит. Хватит лица для фотографии. Очередное дело. Где-то там, над землей, под высоким небом, жил и дышал город. Шевельнулось и сразу же замерло вялое любопытство. Ему уже нечего было там делать. Его присутствие или отсутствие ничего не изменит. Пожалуй, им будет даже лучше без его выходок. — Дай руку! — попросил Чад и одним рывком выбрался наружу, осыпав неподвижное лицо земляным крошевом. — Лейтенант! Тут еще один. Лейтенант. Который, интересно? Фейербах, Деметтри, Викмар? А может, другой его бывший напарник? Накатившая мешанина чувств была непристойной для мертвеца. Они по умолчанию ничего не должны испытывать. Но Гарри как при жизни был неправильным человеком, так и после смерти стал неправильным трупом. Он буквально сочился эмоциями. Ему стало ужасно неловко. Что, если там будет Ким? Показываться ему на глаза в таком виде — кошмар. Одна надежда, что не узнает. Предвкушение встречи мешалось с тоской. Если это и впрямь будет Ким, то это первая и последняя их встреча в посмертии. После такой встречи оно станет бесконечно скучнее и грустнее. Вот и звуки шагов. Знакомые? Незнакомые? Прекратили бы хоть на пару секунд колотить лопатами — и он бы узнал ритм. Ощущение взгляда на застывшем лице, и Гарри понял: да, это он. Точно он. Ни к чему прислушиваться к шагам, когда можно узнать по взгляду. Ему не нужны были глаза, чтобы увидеть, как лейтенант Кицураги встал на краю ямы и всмотрелся, прижимая к носу платок. Смущение, тоска, желание жить. Последнее появилось внезапно, выскочило на поверхность как стебель из закопанного зерна. Будь он живым, мог бы стоять рядом и теоретизировать насчет массового захоронения. А Кицураги кивал бы, строчил в блокноте и возражал, дополнял фантастические выкладки более реальными предположениями. Он невыносимо по этому тосковал, и только полтора метра земли над головой могли заглушить эти чувства. — Ну, фоткай уже, — приказал Тиллбрук. — Отправим фото на опознание, присыпем, пока труповозка едет. Да, Ким, прекращай медлить. Пусть прикроют землей, чтобы прошла тоска, и чтобы больше не надо было светить зеленой рожей. — Опознание не требуется. Это… Это же лейтенант Дюбуа. Первый позыв — провалиться под землю. Еще глубже. Но что у него с голосом? Что за смесь эмоций? Оторопь — понятно, но что еще там было? Звуки искажались, как сквозь толщу воды, Гарри изо всех сил пытался разложить их на составляющие. Оторопь, отвращение и… грусть? Он не хотел заставлять Кима грустить. Это было неправильно. То, что он был мертв, было неправильно! Следовало срочно изобрести способ воскреснуть. Его неумирающий детективный мозг был вполне способен на такое. Ну конечно! Ким же воскрешал прикосновением. Это работало. Ким и сам об этом знал, он пользовался этой способностью на выездах. Однако требовалось подать какой-нибудь знак, чтобы напарник понял — еще не поздно. Главное, что мозг цел, а тело как-нибудь восстановится. Раздался щелчок — Кицураги, верный протоколу, сделал снимок. И пока полз, шипя, листок с фотографией, Гарри лихорадочно раздумывал, какой знак подать. Что он может сделать в таком состоянии? Пошевелиться? Мышцы уже миновали rigor mortis и беспомощно обмякли на костях. Руки все равно придавило землей, ниже груди его не откапывали. Моргнуть? Смешно, очень смешно. Издать звук? Слизистая ссохлась. Единственным, что у него осталось, была любовь. Она наполняла легкие, и распространяла вокруг себя слабые, теплые импульсы, пробегавшие по нервам. Наверное, она и поддерживала остаточную искру жизни. Только она и могла подать знак. Так что Гарри собрал всю нервную энергию в пучок и сосредоточился изо всех сил, чтобы сделать вдох. Грудная клетка медленно поднялась с ужасающим хрипом. И опустилась со столь же жутким сипением. Боль прокатилась по всему телу. — Боже правый! Он живой? — ахнул Чад и, судя по звуку, сдержал рвотный позыв. Гарри ликовал. Сделал еще усилие — и вдох, выдох повторился. Второй раз было легче. Третий… — Да, он до сих пор жив. Третий вдох сбился в самом начале. Оторопь, отвращение и — нет, не грусть. Досада. Во взгляде — не спокойствие. Раздражение. С чего он вообще решил, что Ким захочет его возвращать? Возиться с гнильем, которое упорно верит, будто работающих мозгов достаточно, чтобы походить на живого. Которое будет вонять на больничной койке и пускать слюни с отвисшей челюсти при виде единственного посетителя. Его уже не восстановить. Все, что от него осталось — это любовь, и он может запихнуть эту любовь себе в задницу, потому что больше нигде и никому она не нужна. — Маккой! — окликнул Кицураги. — Нужна ваша помощь. Предательство? Нет. Просто кто-то продолжал жить. А кто-то уютно устроился в своих холодных, влажных фантазиях и считал, что его обязаны из них выкапывать и воскрешать раз за разом. Однажды даже ангельское терпение разбивается на тысячу осколков. — Что тут у вас? Копать не стану, — шаги остановились. «Архетип» фыркнул: — Ну надо же. Идите, я разберусь. Даже не желал стрелять сам. Остатки привязанности? Нет. Боялся промахнуться? Нет. Не хотел тратить пули? Да. — Спасибо. Кицураги ушел, помахивая сохнущей на воздухе фотографией. Тиллбрук утер желчь с губ и взялся за лопату. Маккой, насвистывая, снял револьвер с предохранителя. Прицелился в открытые небу части тела — голову и наполовину приподнятую в попытке вдоха грудь. Мертвец услышал лишь первый выстрел из шести.